Обнаружилось время покопаться в архивах, нашёл этот рассказик, и вспомнил, что обещал кому-то опус "про степь". Только не помню, - кому? Вроде Полянке?
Ну, в общем, решил выложить.
… скиталец…
Глаза раскрылись сами собой. Пора…
Он смотрел в потолок и силился вспомнить вечернее настроение, - прямоугольник окна, голубым штрихом, отливался в чёрном зрачке.
Сон снял усталость, но с нею ушло и ещё что-то труднообъяснимое, погружающее в подвешенное состояние принятого решения и в спокойствие плавной, беспричинной радости…
Нужно вспомнить это. Обязательно вспомнить. Нужно снова захотеть, снова погрузиться, уйти… Вспомнить, иначе… да…
Он вздохнул. Снизу, растворённый пустотой коридора и лестницы, поделённый на все попутные стены, доносился звон посуды. И холодный, сердитый плеск воды.
и вот так всегда… каждый день… постоянно…
хорошо ещё, что не воскресенье… с ума сойти…
Наизусть знакомые трещины в потолке: одна, – робкая, лёгкая, похожая на высохшее растеньице посреди бескрайнего зимнего поля. Другая, – старая, разросшаяся и набухшая, словно большая континентальная река из географического атласа. В углу, откуда брала начало старая трещина, - паутина. Сколько бы Она её не сметала – всё равно…
вот эта муха увязнет, - и поднимаюсь…
или нет, - солнечное пятно доползёт до вот этого ржавого пятна, и…
пятно к пятну, гора с горой не сходится, а человек человеку…
часа через два уже будет пекло… в августе, – дом отдыха;
пляжи, лежаки, шашлыки, стареющие обольстительницы, - полезно…
а, чёрт! встаю…
Он перевернулся на бок, поднял с полу сигареты. Закурил, лёжа. Нужно было вспомнить…
За окном заводился день, и брызги шума уже проникали в комнату, растворяли тишину, рассыпались маленькими блестящими шестерёнками, винтиками и пружинками на пол, на стулья, барабанили о мраморный подоконник.
Но запах ночи ещё держался на корешках книг, – затрёпанных и совсем новых. Пестрящих отдельностями бестселлеров и упрекающих строго выстроившимися рядами полных собраний сочинений. Они, хотя и неумолимо затухая, всё ещё гудели спокойную, нездешнюю ноту уходящего сна.
Он почти перестал дышать, пытаясь удержать этот звук…
Шаги по лестнице.
чёрт!.. несёт же её… спать! спать… быстренько…
я сплю, я очень сплю, я обожаю спать,
я просто неимоверно сплю… проклятье!
бесполезно…
Он бросил разгонять ладонью дым, и вновь прикурил, затушенную было, сигарету.
- Проснулся? Ты сегодня дома? Сходишь в магазин, - написала, что нужно. По пути зайди в чистку, - квитанции под часами. Не забудь взять два пакета… И наведи, наконец, порядок в шкафу!
Проговаривая всё это, она убрала в шкаф пиджак, отдёрнула шторы второго окна, смахнула пыль с полок и недобро посмотрела на пепельницу:
- Не забудь вытряхнуть и вымой! Убегаю… Опаздываю… Помни, что вечером у нас гости, - всё должно сиять…
…
К счастью, в автобусе ещё оставались свободные места. Он не любил переполненных автобусов, не любил стоять, когда ехал туда. В автобусе нужно было менять настроение, перевоплощаться, словно в поднимающемся лифте, - не думать уже о том, что оставил внизу и готовиться к тому, что ждёт наверху…
Он сидел на заднем, самом жарком, сидении и смотрел на мерно покачивающиеся затылки, оставляя где-то далеко, лишённые его посещения, магазин и чистку, богом проклятый шкаф, полную пепельницу и предстоящие завтра безысходно нудные объяснения по всем этим поводам.
Одуревшая от безвыходности оса пыталась пробить оконное стекло рядом с ним. Он подставил палец, и оса на какой-то миг отвлеклась. Но вскоре вернулась к своему безнадёжному занятию.
Прямо, как я! Что… куда… зачем…
А тут ещё Фёдор с этой своей профессоршей…
кислые щи бы ей стряпать. Так нет же, - в поиске она…
А главное, у них ведь не то, что ответов…даже вопросов…
они ведь даже вопросов т а к и х себе не задают.
И не верят, что ты серьёзно спрашиваешь… для них это только ещё одна…
как там она сказала? эксцентричная грань творческой натуры?..
Словно это хотя бы что-то объясняет…
Автобус тряхнуло. Галактически заклубилась в солнечном луче поднятая с полу пыль. Впереди кто-то из пассажиров открыл люк, и запах дороги заполнил весь салон.
Оса, вдруг, приняла фатальное для своей судьбы решение и подалась к другому окну, где толстая тётка решительно придавила её занавеской к стеклу и швырнула на пол останки.
Пора… Он поднялся и стал пробираться к водителю, чувствуя на себе лениво удивлённые взгляды ездоков автобуса.
Водитель не удивился и не проснулся, - в конце концов, мало ли зачем человеку понадобится выйти посреди дороги…
Двери шепеляво закрылись. Жарко прошамкали колёса. Тихо…
Высоко в зеленоватом небе – одно маленькое белое облако. Одно… Это так… в кайф…
Он присел на сумку и закурил.
Сколько раз он здесь бывал? Достаточно, чтобы привыкнуть, чтобы надоело, чтобы приелось до оскомины. Но вот же, - не надоедало…
А обычно он быстро утрачивал интерес к чему-либо. И порой даже страдал от этого. Порой завидовал тем, которым удаётся чем-то самозабвенно увлечься, тем, которые к чему-то крепко привязаны, чего-то забыть не могут, в чём-то постоянно нуждаются. А он, - как прохожий какой-то, ей-богу…
Может быть, он слишком прямо на всё смотрел? Может быть, не умел создать себе красивых иллюзий и поверить им? Погрузиться без остатка в их правдоподобие и забыть само начало обмана? Может быть, напрасно он видел конец, который сидит на плечах каждого существа, растирает в прах каждую вещь, погоняет всё созданное…
И мать состарится… и друзья уйдут… и обманет женщина… и рухнет дом…
Да и сам он…
Он обзывал себя циником, занудой и нытиком, но всё равно не мог отделаться от видения того, как сам он, в конце концов, станет опустошённым и немощным. Мрачным и никому не нужным. И все эти знания, призы и заслуги, награды и звания, которых он так старательно добивался, станут пустыми холодными стекляшками перезваниваться на его сморщенной ладони и жадно ловить слабеющие лучи осеннего солнца. А он будет глядеть на них через мозоли заработанных упорством очков и слабо улыбаться, вспоминая, как…
На шоссе, в мираже мокрого асфальта, проявился силуэт автомобиля…
... Сумка была нетяжёлой: спальник, вода в небольшой канистре, жестянка с чаем, сахар, бутерброды и ещё металлический ковшик на длинной, деревянной закопченной ручке. В первые разы он брал с собой большой блокнот для эскизов, уголь, сангину и коробку карандашей, но они так и оставались нетронутыми, и вскоре он сообразил, что здесь всё это просто не нужно.
Припекало солнце. Поднимался ветер. Днём здесь всегда ветер. Какой-то странный, - тёплый и постоянный. Его сначала даже не ощущаешь, - настолько он равномерный, лишённый каких-либо порывов. И только пытаясь зажечь спичку, чтобы прикурить или развести огонь, вдруг замечаешь, - господи, ветер же!
Пространство. От горизонта до горизонта сморщенное небольшими холмами и помеченное редкими курганами, пересекаемое маленькой речушкой с крутыми берегами. Поделённое пополам серой лентой шоссе.
Он спокойно двигался по шелестящей сухой траве, - не замедляя и не ускоряя шага. Только так здесь и можно было идти, только тогда находишь гармонию с небом и ветром, со звуком и запахом. И идти так предстоит до тех пор, пока не увидишь, не почувствуешь всё, что здесь и не позабудешь всё, что там. Если повезёт, конечно…
И, без всякой надежды, он просто шёл. Шёл, погружаясь в этот мир.
Он так никогда и не мог понять, что же происходит: то ли всё это, каким-то непонятным способом, вмещается в него, то ли сам он разливается во всём бесчисленными неуправляемыми ручейками.
В этот миг он словно переставал быть собой. Растворялись, исчезали куда-то те неисчислимые обстоятельства и декорации, в которых, словно паук в паутине, обреталось его «я», обузданное первозданным и благоприобретённым набором его склонностей и способностей, которые необходимо было практично и умело использовать, чтобы удачно существовать в отвоёванном у беспредельности куске пространства. И иного там не дано…
А здесь… Здесь он становился другим. В первые разы он думал, что, словно перевоплощается в древнего обитателя здешних мест, - настолько непривычными, чужими становились ощущения, да и само восприятие окружающего. Но потом вдруг узнал, что это не было состоянием первобытности. Это было нечто вневременное, доступное всем и всегда, - и сейчас, и в прошлом, и в будущем. Только мало кому оно теперь было нужно…
Что-то хрустнуло под ногой, и он вдруг ощутил всю мощь и величие этого обозримого, но непостижимого.
Он ощутил неимоверную силу огня этого диска, который, чёрт знает в какой высоте, сиял над головой, но даже через отделяющий его мрак и холод выжигал траву и иссушал реки, влиял на мысли и поступки людей, мог быть милостивым или карающим.
Он ощутил небо, - нечаянную, лёгкую оболочку песчинки, если смотреть на всё со стороны огненного гиганта. И такое тяжёлое и плотное здесь, внизу, где не те размеры и соотношения, и где сама песчинка предстает уже огромным, плотным и надёжным шаром, домом…
Он ощутил этот шар, движущийся по заведённому порядку неизвестно чьим волеизъявлением. И ощутил самого себя на морщинистой коже этого шара…
Он не удержался, остановился и сел. И почувствовал, всем телом своим ощутил, как движется шар, - мощно и уверенно, с какой-то едва уловимой дрожью.
Он ощутил, как сам он едет верхом на этом шаре. Вот так вот запросто, - сидит и едет…
Крыша у тебя едет, дружок… расселся и здесь и даже не осознаёшь
насколько ты сумасшедший…
Ну, понятно, когда приходят сюда поля возделать,
минералы добыть… поохотиться, наконец…
но что ты здесь делаешь?.. одержимость, - плохой попутчик…
Он слегка испугался. Слишком сильно было на этот раз. Слишком явно чувствовал он дрожь планеты, её тяжесть и её движение. Как будто это он сам ворочался в окружающем холоде, подставляя попеременно бока живительному теплу светила.
Он боялся нахлынувших ощущений и желал их одновременно. Ему хотелось поскорее вернуться в привычную действительность, но точно так же хотелось оставаться здесь, - в этой огромной, как вздох бога, реальности. В реальности, которую все эти суетящиеся отобрали, отвоевали у бога. Определили и опредметили. Выставили непроходимый барьер, чтобы было чему отделять то, что они называли действительностью от того, что они называли иллюзией. И создали на этом острове, отобранном у беспредельности, цивилизацию. Цивилизацию хранителей важного, - вплоть до трупов сограждан…
Он опять испугался. В это состояние нельзя было впускать мысли. Мысли не могли ухватить всё это. И тогда они начинали беспокойно шарахаться, стараясь расколоть накатившее состояние на два привычных осколка: да и нет, черное и белое, добро и зло… А если этого сделать не получалось, тогда мысли опасно съёживались, перемешивались в непонятный клубок, лишённый привычных причинно-следственных связей. И весь этот ком грозился обернуться безумием…
Он поспешно поднялся на ноги и направился дальше, намеренно ускорив шаги. Нужно было создать свой ветер в этом постоянном ветре, чтобы разогнать мысли.
Остановился он только у крутого берега речушки. Невдалеке виднелось место на берегу, которое, пожалуй, лучше подошло бы для отдыха, - там росло даже несколько небольших деревьев. Но он не спешил туда добраться. Он прилёг здесь, на самом солнцепёке, который не освежала даже протекающая рядом вода. Он прилёг здесь потому, что рядом было растение с разлапистыми листьями и зелёными головками-шишками, в которых хранились ещё не успевшие отвердеть семена. Он знал это растение. Но сейчас ему не хотелось помнить его имя, не хотелось знать, для чего используют это растение, не хотелось вообще о нём думать. Он просто лежал и смотрел на тёмные силуэты шишек на синем небе. А потом случилось то, что и должно было, - он забыл, что фон, на котором видны головки растения, называется небо. Как и забыл вообще все названия, которым научился за всю свою жизнь. Он просто, - был…
Огромный шар вверху - ему он теперь тоже не знал названия - уже не обжигал, а, казалось, растворял его в окружающем. Окружающем, которому никто ещё не дал имени. Мыслей не было. Не существовало этих быстрых, твёрдых и упрямых крючьев, зацепов и якорей, которые обычно удерживают тот барьер, который разделяет реальность. Никто не напевал ему древние имена и старые истины.
Он лежал и ощущал то, за чем он и приходил сюда. Ощущал то, что в заботах повседневности было недоступным, растворённым в созданной действительности жизни, словно крошки лимонной кислоты в стакане чая. Он ощущал, что значит, - быть. Просто быть. Без всякой причины, без всякого опыта, без всякого хочу или надо…
… Какое-то событие случилось совсем рядом. Что-то изменилось. Потом это что-то стало пятном. Потом определилось как два пятна. А потом эти пятна получили имена, и окончательно отделились одно от другого.
На головке растения сидела небольшая птица. Она, склонив голову, взглянула ему прямо в глаза, что-то сварливо проговорила и упорхнула прочь.
Он сел. Потом поднялся на ноги, зачем-то поклонился растению, подобрал свои вещи и направился к тому оазису неподалёку.
На него накатила странная сила. Это не была сила вершить какие-то великие деяния или что-то подобное. Он не знал, как это назвать. Может быть, ближе всего было бы, - плавная сила быть…
Добравшись до места, он сбросил вещи у дерева и привычно огляделся, определяя, где разбить лагерь. Но вдруг остановился. Внезапно он понял, что сегодня ему не нужно здесь оставаться. В этот раз, вместе с этой плавной силой, он получил и некое знание, которого у него не было раньше. Теперь он узнал, что он может быть не только здесь, но и, - там…
… Пожалуй, ничему в жизни он не был так благодарен, как молчаливости водителя, подобравшего его на дороге. Не было ни слов, ни вопросов. Казалось, водитель тоже пребывал в состоянии плавного бытия.
Он двигался в пространстве навстречу всем отложенным делам и заботам, которые раньше начинали бы давить его, но теперь только плавно обтекали, лишённые обычных шипов и крючьев.
Город встречал привычной суетой и разноголосием звуков. И во всём этом, отражаясь бесчисленным эхом от стен усталых домов, сквозняком тревожа пыльные цветы в клумбах, тенью проносясь сквозь опущенные головы прохожих, сквозило это странное имя, - степь…
