Глава 12. Последний рассказ СократаAl suo aspetto tal dentro mi fei
Qual si fe’ Glauco nel gustar dell’erba
Che il fe’ consorto in mar degli altri dei[1].
Dante
То, что человек сказал в последние часы жизни, заслуживает внимания. Особенно, если этот человек — Сократ, ожидающий казни в тюрьме и беседующий с друзьями-пифагорейцами. Он уже оставил мир позади, составил своё философское завещание и теперь тихо общается со своей правдой. Это окончание «Федона» (107D-115A), и оно выражено в форме мифа.
Как ни странно, бесчисленные комментаторы не потрудились тщательно его изучить и довольствуются извлечением из него каких-нибудь благочестивых банальностей о воздаянии душе. Однако это глубокое и тщательно разработанное высказывание, приписываемое авторитету, которого Сократ (или Платон) предпочитает не называть. Оно одето в странные физические одежды. Следует принять предложение Платона отнестись к нему с должным вниманием. Сократ мирно отходит в иной мир, он уже его обитатель, и его слова символизируют, в определённой степени, ритуал перехода:
Рассказывают же об этом так. Когда человек умрёт, его гений[2], который достался ему на долю ещё при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени. Но путь их, конечно, не таков, каким его изображает Телеф у Эсхила. Он говорит, что дорога в Аид проста, но мне она представляется и не простою и не единственной: ведь тогда не было бы нужды в вожатых, потому что никто не мог бы сбиться, будь она единственной, эта дорога. Нет, похоже, что на ней много распутий и перекрёстков: я сужу по священным обрядам и обычаям, которые соблюдаются здесь у нас.
Если душа умеренна и разумна, она послушно следует за вожатым, и то, что окружает её, ей знакомо. А душа, которая страстно привязана к телу, как я уже говорил раньше, долго витает около него — около видимого места, долго упорствует и много страдает, пока наконец приставленный к ней гений силою не уведет её прочь. Но остальные души, когда она к ним присоединится, все отворачиваются и бегут от неё, не желают быть ей ни спутниками, ни вожатыми, если окажется, что она нечиста, замарана неправедным убийством или иным каким-либо из деяний, которые совершают подобные ей души. И блуждает она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не исполнятся времена, по прошествии коих она силою необходимости водворяется в обиталище, коего заслуживает. А души, которые провели свою жизнь в чистоте и воздержности, находят и спутников, и вожатых среди богов, и каждая поселяется в подобающем ей месте. А на Земле, как меня убедил один человек, есть много удивительных мест, и она совсем иная и не такая малая, чем думают те, кто привык рассуждать о её размерах и свойствах«.
Тут Симмий прервал его:
— Как это, Сократ? Я ведь и сам много слышал о Земле, но не знаю, в чём ты убедился, и охотно послушал бы тебя.
— Видишь ли, Симмий, просто пересказать, что и как,— для этого, на мой взгляд, умения Главка не надо, но доказать, что так именно оно и есть, никакому Главку, пожалуй, не под силу1. Мне-то, во всяком случае, не справиться, а самое главное, Симмий, будь я даже на это способен, мне теперь, верно, не хватило бы и жизни на такой длинный разговор. Каков, однако ж, по моему убеждению, вид Земли и каковы её области, я могу описать: тут никаких препятствий нет.
— Прекрасно! — воскликнул Симмий.— С нас и этого хватит!
— Вот в чём я убедился. Во-первых, если Земля кругла и находится посреди неба, она не нуждается ни в воздухе, ни в иной какой-либо подобной силе, которая удерживала бы её от падения,— для этого достаточно однородности неба повсюду и собственного равновесия Земли, ибо однородное, находящееся в равновесии тело, помещённое посреди однородного вместилища, не может склониться ни в ту, ни в иную сторону, но останется однородным и неподвижным. Это первое, в чём я убедился2.
— И правильно,— сказал Симмий.
— Далее, я уверился, что Земля очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов, занимаем лишь малую её частицу; мы теснимся вокруг нашего моря, словно муравьи или лягушки вокруг болота, и многие другие народы живут во многих иных местах, сходных с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин, различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в чистом небе со звёздами — большинство рассуждающих об этом обычно называют это небо «эфиром». Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды и воздуха.
А мы, обитающие в её впадинах, об этом и не догадываемся, но думаем, будто живём на самой поверхности Земли, всё равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал, будто живёт на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звёзды, море считал бы небом. Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это видел.
В таком же точно положении находимся и мы: мы живём в одной из земных впадин, а думаем, будто находимся на поверхности, и воздух зовём небом в уверенности, что в этом небе движутся звёзды. А всё оттого, что, по слабости своей и медлительности, мы не можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь всё-таки добрался до края или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша Земля, и её камни, и все наши местности размыты и изъедены, точно морские утесы, разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать, не достигает совершенства, а где и есть земля — там лишь растрескавшиеся скалы, песок, нескончаемый ил и грязь — одним словом, там нет решительно ничего, что можно было бы сравнить с красотами наших мест. И ещё куда больше отличается, видимо, тот мир от нашего! Если только уместно сейчас пересказывать миф, стоило бы послушать, Симмий, каково то, что находится на Земле, под самыми небесами.
— Ну, конечно, Сократ,— отвечал Симмий,— мы были бы рады услышать этот миф.
— Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та Земля, если взглянуть на неё сверху, похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пёстро расписанный разными цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образчиками этих цветов, но там вся Земля играет такими красками, и даже куда более яркими и чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в третьем белая — белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается, такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И даже самые её впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по-своему и ярко блещут пестротою красок, так что лик её представляется единым, целостным и вместе нескончаемо разнообразным.
Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на ней деревья и цветы, созревают плоды, и горы сложены по её подобию, и камни — они гладкие, прозрачные и красивого цвета. Их обломки — это те самые камешки, которые так ценим мы здесь: наши сердолики, и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода.
А там любой камень такой или ещё лучше. Причиною этому то, что тамошние камни чисты, неизъедены и неиспорчены — в отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в наши впадины: они приносят уродства и болезни камням и почве, животным и растениям.
Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а ещё — золотом, и серебром, и прочими дорогими металлами. Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии, и счастливы те, кому открыто это зрелище.
Среди многих живых существ, которые её населяют, есть и люди: одни живут в глубине суши, другие — по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря, третьи — на островах, омываемых воздухом, невдалеке от материка. Короче говоря, что для нас и для нужд нашей жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них — эфир. Зной и прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И зрением, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от нас настолько же, насколько воздух отличен чистотою от воды или эфир — от воздуха.
Есть у них и храмы, и священные рощи богов, и боги действительно обитают в этих святилищах и через знамения, вещания, видения общаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звёзды такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого — полное блаженство.
Такова природа той Земли в целом и того, что её окружает. Но во впадинах по всей Земле есть много мест, то ещё более глубоких и открытых, чем впадина, в которой живём мы, то хоть и глубоких, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее глубокие, но более пространные. Все они связаны друг с другом подземными ходами разной ширины, идущими в разных направлениях, так что обильные воды переливаются из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землёю текут неиссякающие, невероятной ширины реки — горячие и холодные. И огонь под землёю в изобилии, и струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более густой, где более жидкой, вроде грязевых потоков в Сицилии, какие бывают перед извержением лавы, или вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и каждая из них в свою очередь всякий раз принимает все новые потоки воды или огня, которые движутся то вверх, то вниз, словно какое-то колебание происходит в недрах. Природа этого колебания вот примерно какая. Один из зевов Земли — самый большой из всех; там начало пропасти, пронизывающей Землю насквозь, и об этом упоминает Гомер, говоря: «Пропасть далёкая, где под землей глубочайшая бездна».
И сам Гомер в другом месте, и многие другие поэты называют её Тартаром. В эту пропасть стекают все реки, и в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойства земли, по которой течёт. Причина, по какой все они вытекают из Тартара и туда же впадают, в том, что у всей этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеблется — вздымается и опускается, а вместе с нею и окутывающие её воздух и ветер: они следуют за влагой, куда бы она ни двинулась,— в дальний ли конец той Земли или в ближний. И как при дыхании воздух всё время течет то в одном, то в другом направлении, так и там ветер колеблется вместе с влагой и то врывается в какое-нибудь место, то вырывается из него, вызывая чудовищной силы вихри.
Когда вода отступает в ту область, которую мы зовём нижнею, она течёт сквозь землю по руслам тамошних рек и наполняет их, словно оросительные канавы; а когда уходит оттуда и устремляется сюда, то снова наполняет здешние реки, и они бегут подземными протоками, каждая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря и озера, дают начала рекам и ключам. А потом они снова исчезают в глубине той Земли и возвращаются в Тартар: иная — более долгой дорогою, через многие и отдалённые края, иная — более короткой. И всегда устье лежит ниже истока: иногда гораздо ниже высоты, на какую вода поднималась при разливе, иногда ненамного. Иной раз исток и устье на противоположных сторонах, а иной раз — по одну сторону от середины той Земли. А есть и такие потоки, что описывают полный круг, обвившись вокруг той Земли кольцом или даже несколькими кольцами, точно змеи; они спускаются в самую большую глубину, какая только возможна, но впадают всё в тот же Тартар.
Спуститься же в любом из направлений можно только до середины Земли, но не дальше: ведь откуда бы ни текла река, с обеих сторон от середины местность для неё пойдёт круто вверх.
Этих рек многое множество, они велики и разнообразны, но особо примечательны среди них четыре. Самая большая из всех и самая далёкая от середины течёт по кругу; она зовётся Океаном. Навстречу ей, но по другую сторону от центра течёт Ахеронт. Он течёт по многим пустынным местностям, главным образом под землей, и заканчивается озером Ахерусиадой. Туда приходят души большинства умерших и, пробыв назначенный судьбою срок — какая больший, какая меньший — отсылаются назад, чтобы снова перейти в породу живых существ.
Третья река берёт начало между двумя первыми и вскоре достигает обширного места, пылающего жарким огнём, и образует озеро, где бурлит вода с илом, размерами больше нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мутная и илистая, опоясывая ту Землю, и подходит вплотную к краю озера Ахерусиады, но не смешивается с его водами. Описав под землёю ещё много кругов, она впадает в нижнюю часть Тартара. Имя этой реки — Пирифлегетонт, и она изрыгает наружу брызги своей лавы повсюду, где коснётся земной поверхности.
В противоположном от неё направлении берёт начало четвёртая река, которая сперва течёт по местам, как говорят, диким и страшным, иссиня-чёрного цвета; их называют Стигийскою страной, и озеро, которое образует река, зовётся Стикс. Впадая в него, воды реки приобретают грозную силу и катятся под землёю дальше, описывая круг в направлении, обратном Пирифлегетонту, и подступают к озеру Ахерусиаде с противоположного края. Они тоже нигде не смешиваются с чужими водами и тоже, опоясав землю кольцом, вливаются в Тартар — напротив Пирифлегетонта. Имя этой реки, по словам поэтов, Кокит.
Вот как всё это устроено.
Когда умершие являются в то место, куда уводит каждого его гений, первым делом надо всеми чинится суд — и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ахеронту — всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро.
Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и получают освобождение от вины, а за добрые дела получают награды — каждый по заслугам.
Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи) — тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им уже никогда не выйти.
А если о ком решат, что они совершили преступления тяжкие, но все же искупимые — например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь, либо стали убийцами при сходных обстоятельствах — те, хотя и должны быть ввергнуты в Тартар, однако по прошествии года волны выносят человекоубийц в Кокит, а тех, кто ударил отца или мать — в Пирифлегетонт. И когда они оказываются близ берегов озера Ахерусиады, они кричат и зовут, одни — тех, кого убили, другие — тех, кому нанесли обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настаёт конец, а если нет — их снова уносит в Тартар, а оттуда — в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями. И наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над той Землёю, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища ещё более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко, да и времени у нас в обрез.
И вот ради всего, о чём мы сейчас говорили, Симмий, мы должны употребить все усилия, чтобы приобщиться, пока мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна награда и надежда велика!
Правда, человеку здравомыслящему не годится утверждать с упорством, будто всё обстоит именно так, как я рассказал. Но что такая или примерно такая участь и такие жилища уготованы нашим душам — коль скоро мы находим душу бессмертной — утверждать, по-моему, следует, и вполне решительно. Такая решимость и достойна, и прекрасна — с её помощью мы словно бы зачаровываем самих себя. Вот почему я так пространно и подробно пересказываю это предание.
Но опять-таки в силу того, о чём мы сейчас говорили, нечего тревожиться за свою душу человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удовольствиями, и в частности украшениями и нарядами, считал их чуждыми себе и приносящими скорее вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив душу не чужими, но доподлинно её украшениями — воздержностью, справедливостью, мужеством, свободою, истиной, ожидает странствия в Аид, готовый пуститься в путь, как только позовёт судьба.
Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже нынче «призывает судьба» — так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мёртвое тело»3[3].
Концовка, полная непобедимой красоты, покоя и ясности, уже мерцающая бессмертием, и всё же сохраняющая ту легкую скептическую иронию, которая творит «человека разумного» в этом мире. Это вселяет доверие к тому, что в противном случае было бы просто заклинанием, которое некто повторяет в свой смертный час.
Читатели, которые нечувствительны к подобной магии, испытают искушение отбросить эту историю как довольно поэтическую бессмыслицу. Если Сократ, или скорее Платон, действительно говорит о системе рек внутри земли, тогда он, конечно, первым делом не понимает гидравлику и позволяет своей фантазии выйти из-под контроля. Но, глянув снова на контекст, любой задастся вопросом: имеет ли он, вообще, в виду землю в нашем понимании? Он упоминает определённое место, где мы живём, и оно выглядит как болото в полости или, быть может, подобно дну озера, полного скал и пещер, и песка, «и бесконечной трясине из грязи». «Истинная земля», которая подобна мячу из 12 разноцветных кусков, находится над нами, и безотчётно можно решить, что Платон имеет в виду верхние границы стратосферы, но он, конечно, никогда не слышал о ней. Он имеет дело с «другим» миром над нами, и хотя в этом наличествует немного фантазий о восхитительных пейзажах, животных и самоцветах, все они пребывают в «эфире», как его понимали греки. Этот мир находится над нами, и помещается, подобно «нашей» земле, какой бы она ни была, в центре вселенной. Там небесные тела становятся понятнее уму, боги зримы и уже реальны. Если у них есть «храмы и дома, в которых они действительно живут», то выглядит это очень похоже на дома зодиака. Хотя некоторые детали шифруются для поддержания впечатления чудесного, можно заподозрить, что это небо, чистое и простое. Затем приходит недвусмысленное геометрическое подтверждение.
Тот мир есть додекаэдр-двенадцатигранник. Это то, что означает сфера из двенадцати кусков: См. то же сравнение в «Тимее» (55 С), и затем говорится, что Демиург имел 12 ликов, украшенных фигурами (diazographon), которые безусловно означали знаки зодиака. А. Е. Тэйлор скучно настаивал на том, что нельзя полагать зодиакальный пояс равномерно распределённым по поверхности сферы, и предлагал вариант, что Платон (и Плутарх после него) имел в виду додекагон ⟨двенадцатиугольник⟩, и они не знали того, о чем говорили. Это небезопасный путь поведения с Платоном, и попустительство профессора Тэйлора скоро приведёт его к огорчению. Даже Плутарх предупреждал его: додекаэдр «выглядит сходно и с зодиаком, и с годом».
Неужели правы те, кто думает, что додекаэдру ⟨Платон⟩ приписывает сферичность, когда говорит, что Бог, избегая всего прямого, сделал из этих оснований и тупых углов гибкое и повсюду натянутое, и оно, подобно шару из 12 шкур, стало круглым и всеобъемлющим? Так как <додекаэдр> имеет 20 телесных углов, каждый из которых охвачен тремя тупыми гранями, и каждая из них содержит прямой угол плюс пятую его часть ⟨90 +18 =108⟩, и так как он составлен из 12 равносторонних и равноугольных пятиугольников (или пентагонов), каждый из которых ранее был составлен из неравносторонних треугольников, то, как следствие, он выглядит подобно и Зодиаку, и году, потому что разделяется на одинаковое число частей, как и они4.
Другими словами, это стереометрическое число 12, а также число 30, число 360 («элементы, которые получаются, когда каждый пятиугольник разделяется на 5 равнобедренных треугольников, каждый из которых — на 6 неравносторонних треугольников») — это золотое сечение себя самого. Вот что значит думать подобно Пифагору.
Платон не слишком заботился о будущих профессиональных критиках. Он только породил восхитительный образ и оставил им ⟨его⟩ разгадывать. Но что неизменно, так это терминология. После того как Демиург использовал четыре совершенных тела для элементов, говорит Тимей, у него остался додекаэдр и он использовал его для конструкции целостности.
Нет нужды вдаваться в геометрические и нумерологические причины того, почему «сферу из 12 пентагонов», как было сказано, назначили на эту роль. В счёт идёт вот что: это была полнота, что значит «космос». Платон изучал оригинальную пифагоровскую традицию, которая называла космосом порядок из солнца, луны и планет со всем, что это включает. Как души вольно бродящие, вы можете посмотреть на это свысока. (Архимед в «Исчислении песчинок» ещё использовал термин «космос» в этом смысле, по меньшей мере в качестве уступки прошлому употреблению).
В завершение: «настоящая земля» была ничем иным, как пифагорейским космосом, и реки, текущие с его поверхности к центру и обратно вряд ли можно представлять как определённо наземные, хотя, с этой чудной архаической путаницей земли и неба, которая становится обычной и заставляет великие реки течь с неба на землю, неудивительно обнаружить себя занимающимся «реальными» огненными потоками, подобными Пирофлегетону, сообщающемуся с вулканическим огнём. Но где же Стикс? Вряд ли здесь, внизу, с его ландшафтом синего цвета. И необъятная, бурно-текущая бездна Тартара — не пещеры под землёй, она находится где-то во «внешнем» пространстве.
Это всё — мир мёртвых, вниз от поверхности и на всём протяжении. Он локализуется так же плохо, как преисподняя «Государства» ⟨Платона⟩. Извилистые реки, которые несут мёртвых и которые возвращаются на свои пути, намекают больше на астрономию, чем на гидравлику. «Качели», раскачивающие землю (NB: имеется в виду «истинная земля») могут быть раскачиванием эклиптики и неба в зависимости от времени года. Нет необходимости сейчас вдаваться в запутанные описания земных и инфернальных деталей, разве только отметить, что Нумений из Апамеи, важный толкователь Платона, прямо говорит, что другие мировые реки и Тартар сам — это «область планет». Но Прокл, даже более важный и более учёный толкователь, выступает против Нумения5. Мы знаем достаточно — чтобы не сказать: более чем достаточно — о неразберихе восточных традиций по поводу Небесных Рек, с их ставящим в тупик смешением астрономических и биологических образов, которые достигают кульминации в анаксимандровской идее «Безграничного Потока» Апейрона, чтобы увидеть, откуда Древняя Греция получила своё учение.
Это можно пока отставить в сторону. Но Сократ цитирует орфическую версию, откуда и его сдержанность в назывании имён своих учителей, и эти странные сущности, заслуживающие внимания, такие как Океан и Хронос. Здесь имеется в виду не Кронос, Сатурн, но настоящий Хронос, Время. Что касается Океана, то даже Джейн Харрисон, которую едва ли можно обвинить в тенденции искать богов где-то не на поверхности земли или в земле, должна признать: «Океан — это много больше, чем Океан, и другого происхождения»6. В её глазах он — «даймон с верхнего неба». Важная уступка, которая может привести к долгому пути.
Мы пока обойдём внушительную работу Айслера Weltenmantel und Himmelszelt (1910), это неистощимая рудная жила, но в ней больше информации, чем руководства. Книга Онианса предлагает более современные оценки7. Он сравнивает Океан с Ахелоем, древнейшей рекой, воды которой «представлялись змеем с человеческой головой и рогами». Он продолжает:
Порождающим элементом в любом теле была душа, которая явилась в форме змея. Океан был, как теперь можно вообразить, первобытной душой и мог представляться змеем в отношении животворящей жидкости ⟨…⟩ Таким образом, мы можем видеть, благодаря Гомеру, который намекает на эту концепцию, которую разделяли его современники, что вселенная имеет форму яйца, опоясанного «Океаном, который есть потомство Вселенной» ⟨…⟩ Мы можем, пожалуй, даже лучше понять ⟨…⟩ почему эта орфическая версия змея [Frgs. 54, 57, 58 Kern] была названа Хроносом и почему, когда спрашивали, кем был Хронос, Пифагор отвечал, что это была душа вселенной. Согласно Ферекиду, от семени Хроноса произошли огонь, воздух и вода.
Великой орфической сущностью был Хронос Айон (иранский Зурван акарана), обычно понимаемый как «Время Неограниченное», и в «Айоне» профессор Онианс видит «прокреативный флюид, с которым идентифицировалась душа, спинной мозг, который, считалось, имеет форму змеи» и, может быть, это и так, поскольку это вечная идея, которая всё ещё живет сегодня в культах змеепоклонников и в «кундалини» индийской йоги. Но Айон, вне всякого сомнения, означает «период времени» и срок, откуда ⟨выражения⟩ «мировая эпоха» и позже «вечность», и нет причин думать, что биологическое значение должно предшествовать или доминировать. Известно, что орфический Хронос был женат на Ананке, Необходимости, которая также, согласно пифагорейцам, окружает вселенную. Время и Необходимость, вращающие вселенную — совершенно внятная и фундаментальная концепция; это связано с небесными движениями независимо от биологии, и ведёт прямо к платоновской идее времени как «движущегося образа вечности».
Было бы больше пользы, если бы историки архаичного мышления сначала демонстрировали объективные данные без давления и прессования материала в форму, которая отражает их предвзятое умозаключение, что биологические образы должны быть первыми в «примитивной» психологии, подобно всему, что имеет отношение к потомству.
Если хочется психологии, можно вернуться к Сократу в совершенно иной период его жизни, когда он по-настоящему обсуждает «науку о душе» в «Теэтете» (152 Е): «Когда Гомер поёт чудо „Отца бессмертных Океана и Матери Тефии[4]“, не значит ли это, что все вещи — потомки потока и движения?» Возникает вопрос, мог ли бы океан быть образом потока исключительно из-за приливов-отливов? В действительности сократовский Эгей не имел приливов-отливов. Образ пришёл к нему из гесиодовского описания Океана («Теогония», 790): «В девять закрученных потоков он извивается по земле и широкой спине моря, а затем впадает в открытое море; но десятый течёт из скалы, на горе богам». Эта страшная десятая река — Стикс. Джейн Харрисон была права. Океан «другого происхождения», чем наш океан.
Бергер, с его авторитетом, может реконструировать образ8. Атрибуты Океана в литературе — «глубоко-текущий», «текущий-обратно-по-себе-самому», «неустанный», «мирно текущий», «без больших волн». Эти образы, отмечает Бергер, намекают на тишину, непрерывность, глубину, неподвижность, вращение — что подходит, в действительности, звёздному небу. Позже имя было перенесено на другое, более земное понятие: реальное море, которое, как предполагалось, окружает землю со всех сторон. Но явное различие, часто повторяющееся, с «открытым морем», показывает, что реальное море никогда не было изначальной идеей.
Если Океан — это «серебряно-закрученная» река со множеством рукавов, которая несомненно, никогда не касалась моря или земли, тогда открытое море — это не море даже, «понтос» или «таласса», это Верхние Воды. Мифологический Океан сохраняет эти внушительные образы отдалённости и тишины. Он — единственный, кто остаётся у себя, когда Зевс отдаёт приказ собраться на Олимпе всем богам. Он был тем, кто отправил своих дочерей оплакивать закованного парию Прометея и предлагал влиятельное посредничество на его стороне. Он — Отец Рек, он смутно появляется в традиции, в действительности, как первоначальный бог неба в прошлом. Он упоминается в орфическом гимне9 как «возлюбленный конец земли, правитель полюса», и в известном древнем лексиконе Etymologicum magnum, его имя выглядит производным от «неба».
ПримечанияКто бы ни был этот (неидентифицированный) Главк, с этим он ничего не сделал. Главк Анфедона, упомянутый в эпиграфе,— рыбак, который, съев определённое растение, достиг превращения и бросился в море, где стал морским богом[5]
Это всё ещё Анаксимандр и его «принцип достаточного основания». Но мы не можем вывести дальнейшие умозаключения: Сократ здесь уже глубоко в своём собственном мифе, и далеко за пределом ионической физики, которую, по его мнению, не надо воспринимать всерьёз.
R. S. Bluck trans. (1955).— P. 128–39.
Quaestiones Platonicae 5.1, 1003C (R. Brown trans. ) ed. W. W. Goodwin (1870) — V. 5, P. 433.
См. F. Buffiere, Les Mythes d’Homere et la Pensee Grecque (1956).— P. 444.
J. E. Harrison, Themis (1960).— P. 456 f.
R. B. Onians: The Origins of European Thought about the Body, the Mind, the Soul, the World, Time, and Fate (2 ed. 1953).— P. 249 f.
E. H.Berger, Mythische Kosmographie der Griechen (1904).— P. 1 f.
83.7 (ed. Quandt.— P. 55): terma philon gaiēs, archē polou.
«Я стал таким, в её теряясь взоре, /Как Главк, когда вкушённая трава / Его к бессмертным приобщила в море». Данте, «Рай» 1.67
божество-защитник
Здесь: Платон. Собр. соч. в 4-х томах. Т. 2. Пер. С. П. Маркиша.
Tethys
А вот русский комментарий к переводу Платона: «Эта поговорка объясняется в схолиях к данному месту (Герман, Hermann.— С. 234), использованных Дильсом (Сар. 18, 12). Главк раскрыл секрет созвучия медных дисков, приобретённых пифагорейцем Гиппасом, и стал изготовлять музыкальные инструменты». Что же касается первого Главка, упомянутого в эпиграфе, то вот ещё комментарий к рус. переводу Платона: «Морское божество Главк, согласно мифам, был некогда рыбаком, а затем, отведав волшебной травы, получил бессмертие и бросился в море, где Океан и Тефия сделали его богом».
