мне вдруг почудилось что будто какито трубы тянутся и ко мне и хотят и меня включить в эту вот механическую систему
Виделся мне сон, вызванный жужжанием соковыжималки, будто захожу я в туалет, а там вместо унитаза трубы торчат и жужжат, вибрируют, тянутся ко мне. Так жутко стало, что я проснулась тут же.
И часто так невыносимо душно сдавливают во сне стены, так часто пытаюсь вырваться из тесных объятий коридоров и узких бетонных лазов. А вырвавшись из бетонных коробок, взмываю в небо, лечу над волшебным лесом или морем. И тогда чувствую себя живой и свободной.
Мы все - все живые существа на Земле - одно_целое! Только шкурки разные.
Домашние - те кто уживается с человеком и способен долгое время терпеть боль и унижения, заключение и издевательства. И всё время прощать, терпеть и ждать.
Лошади. Кто видел лошадь? Наверное, все.
- Вы любите лошадей?
- Не знаю, я никогда не ездил на них.
Как можно знать, любите ли вы кого-то, только поездив на нём? Вы любите своих родителей? Вы ездили на своей маме? Эксплуатация кого-то является основой любви?
Эти вопросы часто остаются без ответа. А лошади, эти "домашние" животные, так и остаются в своих тюрьмах.
Стандартная городская конюшня.
Прохожу мимо решёток, за которыми в полумраке поблёскивают глаза, слышится мягкое пофыркивание, а кто-то из заключённых стучит, скребёт по полу копытом, выпрашивая вкусняшку, чтобы разнообразить своё существование.
Подхожу к одной из клеток - там, забившись в угол, безразличный ко всему, стоит старый конь. Стою рядом, смотрю на него. Больные ноги, на которые он с трудом опирается, спина в шишках, опущенная голова, обращённая в угол. Зову тихонько - "Эй! Привет, мой хороший." Конь даже не пошевелился. Он не дремлет, нет... он ушёл глубоко в себя, туда где не ощущается боль в разбитых ногах, туда где сердце не сжимается от ожидания боли во рту и спине, где та свобода, которой он никогда не знал. И ему уже безразлично, когда очередной раз затянут ремни на голове, вложив в рот холодное железо, и сядут сверху, будут вновь тянуть, пихать, бить и кричать. Он будет терпеть, как всегда терпел.
Снова тихонько зову - "Эй, ну что ты, посмотри на меня." Я жду, и знаю, что в конце-концов он почувствует меня, настоящую, которая понимает его, и обернётся, посмотрит мне в глаза. Он медленно поворачивает голову, его мутный взгляд полон тоски и боли, смотрит на меня несколько секунд, глубоко вздыхает и снова отворачивается в угол.
Мне хватает этих секунд, чтобы прочитать в его глазах то, что никто никогда и ни за что не захотел бы испытать на себе.
Никто не захотел бы променять захватывающий дух зелёный простор, треплющий гриву и зовущий мчаться вдаль со всех ног ветер, и океан синего неба, так волшебно меняющий лазурные краски на бархатную черноту с россыпью сверкающих звёзд на холодную каменную камеру с твёрдыми прутьями решётки, где можно сделать два шага вправо-влево и лечь, касаясь головой одной стены и ногами - другой. И так день за днём, год за годом, в заключении и одиночестве. А когда выведут, опутав ремнями, на короткую прогулку, то заставляют подчиняться, ходить только туда, куда потянут за повод, зацепленный за железо во рту. А не подчинишься - больно дёрнут и ударят. И некогда посмотреть в небо, потому что нужно смотреть вперёд и под ноги. Да и что в том небе - лишь вольные птицы и облака. Их никогда не достать, лишь душа разрывается от боли.
Дикое животное сделали домашним, посадив его в клетку.
