СЕРЕДИНА ЗИМЫ.1/…Год, прожитый за закрытыми дверями,— путешествие по страницам бумажного календаря.
Год, проведенный в окружении природы,— свершение грандиозного ритуала.
Для того чтобы приобщиться к этому ритуалу, нужно постичь
маршруты паломничества солнца, овладеть стихийным пониманием этого светила, проникнуться тем особым чувством,
которое научило первобытных людей отмечать пределы летнего и зимнего солнцестояний Всю осень я наблюдал за перемещением огромного диска над южной частью горизонта вдоль зарослей вереска, лежащих за топями. Текли дни, и он то погружался в далекий луг, то скрывался за безлистным деревом, то прятался позади холма, покрытого осокой и местами убеленного снегом. Думаю, мы теряем многое, когда утрачиваем ощущение присутствия солнца. Но как бы мы ни относились к солнцу, его прохождения— величайшая стихийная драма, благодаря которой мы существуем. Не разделять его радости, не преклоняться перед ним, не ощущать его обаяния — значит повернуться спиной к поэтическому очарованию духа природы, питающего нас.
Многосложная цветовая гамма схлынула с моря и дюн, словно отлив; сначала ее тона будто обмелели, все еще не собираясь сдавать позиций; затем почти внезапно исчезли в течение одной серой недели, по крайней мере так мне показалось Тепло оставило волны, зима принесла штормы, стремительный ветер, лед, проливные дожди. Первый снег выпал в начале ноября на рассвете, положившем начало тусклым, промозглым дням. Накануне я написал письмо собираясь отправить его с патрульным Береговой охраны, проходившим обычно мимо «Полубака» в южном направлении ровно в семь, однако прозевал его; приветливая вспышка фонаря не ответила на мой зов с вершины дюны, где я стоял, вглядываясь в темноту, окутывающую пляж. Не пожелав просиживать допоздна в ожидании очередного полночного патруля, я вышел из дома и оставил записку на контрольном пункте с просьбой разбудить меня и забрать письмо, когда последний патрульный будет проходить утром.
Примерно в половине шестого меня разбудил топот и стук в дверь; вошел Джон Блад — высокий, светловолосый житель Нью-Йорка, одетый в бушлат, застегнутый наглухо, и форменное кепи, плотно натянутое на уши.
«Привет, Джон. Спасибо, что заглянул. Как там, на улице?» «Идет снег. Думаю, пришла зима»,— задумчиво сказал он. Мы немного поболтали, я отдал письмо, и он вышел за дверь навстречу едва брезжущему рассвету, ветру и снегопаду.
Мой огонь погас, внутри «Полубака» было сыро и холодно, но я держал дрова наготове, и вскоре пламя снова потрескивало в камине. В течение всей зимы с вечера я заготовлял ведро щепы и мелкого плавника специально на утро и начинал день с фейерверка в камине. Пляшущие в нем высокие языки пламени быстро наполняли комнату теплом.
Свет вкрадчиво проникал в этот мир, но появился он не с востока, как обычно, а лился из смутного ниоткуда. Свет непонятного свойства: прибывая, он не становился ярче. Шквалы со снегом от норд-веста проносились над камышами и дюнами, словно не собираясь «приземляться» посреди унылого ландшафта, и торопились далее в сторону угрюмого, серо-зеленого ледяного моря. Пока я стоял так, наблюдая за происходящим вокруг, откуда-то из-за топей появилось с полдюжины чаек. Эти птицы обожают бурную погоду и имеют обыкновение появляться над бурунами почти немедленно, стоит облакам закрыть солнце хотя бы на миг. В этой впечатляющей природной картине словно проявляется суть шторма: буруны и чайки...
Ветер не давал передышки снегу, летящему над пляжем, и я видел, как он загонял в буруны небольшие снежные смерчи; снег скапливался в ямках следов, оставленных на песке ногами патрульных, задерживаясь с подветренной кромки, словно мелом отмечая их цепочку на пустынном пляже. Снег, мятущийся в воздухе, обладал особыми свойствами, характерными для Северной Атлантики и прибрежной части Кейп-Кода,— состоял из кристаллических льдинок. Случайно взглянув на север, я увидел, что огонь маяка Нозет продолжает сверкать и вращаться, но в следующее мгновение он обратился в отдаленное матовое пятнышко, задымленное штормом, а затем погас. Согласно астрономическому ежегоднику, взошло солнце. Так началась на Кейп-Коде зима, самая суровая за последние пятьдесят лет, отмеченная сильными штормами и нагонами воды, шестью кораблекрушениями и потерей многих человеческих жизней.
Этим декабрьским утром солнце завершило свое путешествие на юг. Оно карабкалось вверх над белым неистовством волн, скрывающим отмели Орлинса, и странно серебрилось на фоне бледного неба. В подобное утро первобытные люди, наверно, отправлялись в холмы для того, чтобы выплакать там свою скорбь блеклому божеству, упросить его вернуться в их поля и леса. Наверное, индейцы из племени нозет исполняли когда-то ритуальные танцы на этих топких берегах, и такой же норд-вест разносил по округе монотонный ритм барабанов.
Наступило утро, вполне подходящее для изучения повадок зимы. Длинная песчаная стена, зажатая между холодной синевой моря и топкими равнинами, выглядела белее окружающего ландшафта, так как отмирающие травы дюн не красновато-бурые, как в низинах, а золотистые. Насыщенная и многотоновая зелень травы, совсем недавно волновавшаяся под теплым зюйд-вестом наподобие дикой пшеницы, потускнела, а сама трава свалялась в клубки, напоминающие сжатые кулачки, откуда торчали, словно пучочки побелевших проволочек, лишь отдельные стебли, покрытые мильдью.
Снизу наступает песок. Иссохшие травы больше не защищают пески, и зимние штормы добрались до обнаженного тела дюн. Повсюду, вверх и вниз по поверхностям склонов и вершин, перемещаются потоки песка. Направление этого движения зависит от направления ветра, однако в основном оно происходит в сторону океана, потому что зимой преобладают норд-весты. Кое-где ползущий песок засыпал траву настолько глубоко, что наружу торчат только сухие наконечники пик. В другом месте, вдоль кромки дюн, обращенных внутрь полуострова, ветер начисто оголил растения. Переплетенные корни и стебли трепещут в потоках воздуха. То тут, то там среди мертвой поблекшей травы попадаются крохотные, словно заблудшие, пятна снега, оставленного штормовыми зарядами, налетавшими две недели назад Непонятно почему подобные горстки снега остаются нетронутыми по целым неделям и имеют вид забытых, неведомых предметов.
Я рассказал о перемещении поверхностного песка, однако суть работы зимы в дюнах скорее сводится к его умиротворению и закреплению. Солнце уже не в состоянии высушить песок: он насытился влагой снаружи и на глубине, утратил сыпучесть, набрал вес и утвердился. Отпечатки ног, летом стираемые с поверхности пляжа за четверть часа, теперь остаются нетронутыми в защищенных местах сутками и неделями. Зима изменила цветовую гамму природы. С ее лица исчезли теплые золотистые оттенки, на смену пришли серебристо-серые тона, не отвечающие радостными отблесками на заигрывание солнца.
Жизнь замерла, словно оцепенев в холодном воздухе и тяжелом, инертном песке. Попрятались насекомые. Исчезло фантастическое разнообразие следов, прочерченных и тисненных кузнечиками, мухами, жуками, а также пауками во время их таинственных, многотрудных похождений. Мир обеднел без этих письмен. Триллионы безответных созданий — ползающих и жужжащих, созданных природой ради исполнения неведомых целей, быть может, для удовлетворения ее непонятной прихоти создать тот или иной звук или изысканный цветовой оттенок,— где они сейчас, где их пристанище в этом огромном мире, совершенно безмолвном, если не считать грохота прибоя или свиста ветра? Незаполненная тишина наводит меня на мысль о нашей неблагодарности насекомым за творимую ими великую естественную симфонию звуков, которая дополняет картину природы. Действительно, мы до того привыкли к ее звучанию, что она не привлекает нашего сознательного внимания Однако все эти крохотные скрипки, запрятанные в траве, сверчковые свирели, миниатюрные флейты — не правда ли, как они несказанно прелестны, особенно когда отчетливо слышны летней лунной ночью? Меня восхищает движение насекомых, заполняющих ландшафт своим мельканием, бесчисленным появлением и исчезновением, прыжками и взлетами, высвеченными солнцем, отраженным в их крохотных крыльях. Они исчезли без следа, без остатка, однако их присутствие ощущается—триллионы, триллионы крохотных яичек, за прятанных в траве, болотном перегное, песке, тщательно выдавленных из трепетной материнской плоти, надежно укрытых и запечатанных, ожидающих вместе со стремительно несущейся Землей возрожденного Солнца.
Я больше не нахожу тропинок, протоптанных крохотными лапками и ножками, оснащенными крючочками и наделенными собственными ритмами движений, механикой ходьбы и бега. Скунсы задерживаются на побережье до тех пор, пока не пойман и не съеден последний кузнечик, парализованный холодом. Теперь же эти зверьки лежат в оцепенении в своих подземных логовах, сократив ритм биения сердца до минимума. Они не роют нор в дюнах. Мудрый инстинкт предупреждает их об опасности обвалов, который может подстеречь их во время мирного сна в песчаных жилищах. И действительно, в ноябре я наблюдал за переселением скунсов со склонов дюн на надежную почву равнин. Холм, стоящий неподалеку от дюн, весь изрыт их зимними квартирами.
В течение зимы я дважды встречался с одичавшим домашним котом, охотившимся вдоль кромки топей, и заметил, насколько первороднее стали его повадки. Кот крадучись пробирался куда-то, прижимаясь брюхом к траве, словно пантера. Это был огромный коричневый зверь с длинным мехом и диким, необычайно глупым выражением морды. Мне показалось, что он выслеживал болотных жаворонков, кормившихся в солончаковых лугах. Однажды я нашел на песке следы оленьих копыт, однако о самом олене и его злоключениях посреди окрестных болот расскажу позднее.
В Орлинсе видели выдру—довольно редкого здесь зверя. Человек, заметивший ее, сначала принял животное за тюленя, пока оно не выскочило из бурунов и не бросилось бежать по песку. Время от времени из окна «Полубака» я наблюдаю спину тюленя, подплывающего близко к берегу. Летом тюлени редко появляются в этой части большого внешнего пляжа (я не видел ни одного), однако зимой плавают вдоль полосы прибоя, высматривая добычу. Обычно они подныривают под стаю ничего не подозревающих морских уток, хватают одну из них, а затем скрываются, набив пасть птичьей плотью и топорщащимися перьями. Следует всеобщее замешательство—уцелевшие птицы взлетают, отчаянно колотя крыльями, рассеиваются в воздухе, описывают круги, собираются снова, и вскоре природа стирает с поверхности воды следы недавней борьбы, а волны, как и прежде, накатываются на берег.
К северу от моего обиталища разыгралась трагедия, одно из тех ужасных несчастий, которые присущи миру стихии. Однажды вечером ко мне заглянул приятель из Нозета Билл Элдридж и рассказал историю, приключившуюся в то утро мористее Рейса.
Двое рыбаков, вышедших на тридцатифутовой дори* из Провинстауна, были замечены с берега, когда у них что-то произошло. Лодку сдрейфовало в полосу толчеи, вовлекло в буруны, опрокинуло, это и погубило команду.
* Дори — рыбацкая лодка, характерная для побережья Новой Англии. Через несколько дней Билл шел снова на юг, и мы постояли немного на берегу у подножия моей дюны. Была чудесная зимняя ночь, полная крупных звезд, сверкавших над смиренным морем. «Помните тех рыбаков, о которых я рассказывал в прошлый раз?—спросил Билл.— Их недавно нашли. У одного из них служит сын на станции Вуд-Энд. Прошлой ночью парень наткнулся на тело отца во время обхода».
2/… В субботнюю ночь первого января на побережье было темно, хоть глаз выколи. Сверкающее око маяка Нозет словно налилось кровью и, вращаясь, высвечивало дискообразный мирок, стиснутый тьмой земли и низким потолком облаков. Сильный ветер дул с океана Вскоре после полуночи патрульный со станции Каун-Холлоу, совершая обход побережья в южном направлении, обнаружил в полосе прибоя шхуну. Волны перехлестывали через судно, а его экипаж, вскарабкавшись на ванты, вопил во весь голос, взывая о помощи. Я намеренно употребил слово «вопил», потому что «кричал» или какой-либо иной глагол не сможет выразить трагичность их положения или дать представление о тех звуках, что раздавались в ночи. Просигналив несколько раз вспышками красного фонаря, «прибойщик» дал знать морякам, что их заметили, и поспешил на станцию, чтобы поднять тревогу. Команда станции во главе с капитаном Генри Даниэльсом приволокла на пляж тележку, нагруженную спасательными принадлежностями. Хотя прибой достигал подножия дюн, все до единого человека были сняты со шхуны с помощью спасательной беседки *. Эта быстрая рискованная операция была нешуточным делом, потому что стояла полная вода и волны перекатывались через шхуну.
Я увидел судно на следующий день. Это была двухмачтовая шхуна «А. Роджер Хики», снабженная вспомогательным двигателем. Она шла в Бостон из района промысла. Говорят, что-то случилось с компасом. Когда я увидел судно с вершины дюны, откуда вниз сбегала тропа, оно уже лежало на голом песке в миле к северу. Это был типичный бостонский «рыбак» с красным днищем и черным корпусом. Судно достигало в длину около сотни футов. Зрелище, открывшееся мне, отличалось красочным своеобразием. Трудно забыть ту необъятную панораму: зеленый, нефритовый океан и величественное небо; необозримый пляж цвета сепии и светло-фиолетовая дымка, нависавшая над ним; яркое пятно судна, брошенного командой, и крохотные фигурки людей, копошившихся вокруг. Волны пляжа уже приступили к разрушению жертвы. По пути к шхуне я видел множество деревянных обломков, почти неповрежденную лючину**, окрашенную белой краской, и несколько связок ярлыков, пропитанных водой, на которых было нанесено черной краской имя рыбопромышленника.
* Спасательная беседка—устройство, состоящее из поплавка в виде спасательного круга с приделанными снизу парусиновыми штанами-бриджами
** Лючина—трюмная крышка. Вскоре мне навстречу попались три достопочтенные леди из Уэлфлита—типичные добропорядочные домохозяйки Новой Англии. Каждая несла крупную пикшу, завернутую в газету; три рыбьих головы безучастно смотрели на мир выпученными мертвыми глазами из своих газетных воротничков, три хвоста болтались позади. По-видимому, рыбу, составлявшую груз «Хики», раздавали желающим.
Добравшись до места происшествия, я увидел, что руль шхуны был уже сорван, шпангоуты сломаны, обшивка разошлась по швам. Судовой пес,переживший драматическое спасение на руках хозяина, сидел на песке, дрожа от холода,— самый безобидный, безответный коричневый пес. Он выглядел так, будто его поразила парша. Кучка ротозеев — мужчин и мальчишек, одетых в непромокаемые куртки и резиновые сапоги,— бродила вокруг судна, окружив его цепочкой следов; некоторые слонялись враскорячку по круто накрененной палубе. Разыскав капитана Генри Даниэльса, моего старого приятеля из Кауна, я узнал от него последние новости: команда «Хики», за исключением двух-трех человек, уже вернулась поездом в Бостон; шхуна получила такие серьезные повреждения, что было решено снять с нее более или менее ценное оборудование при первой же возможности, а само судно бросить на произвол судьбы.
В средней части палубы, над разверстым зевом одного из трюмов, разгорелась дискуссия. Улов «Хики» все еще находился внутри — масса крупных рыбьих туш сероватого цвета: пикша с широко раскрытыми глазами, треска с нащечными полубачками, камбала, огромные косороты лимонного цвета. Спорили о том, испортил ли рыбу мазут, когда волны ворвались внутрь судна во время прилива. По-видимому, эта проблема никого серьезно не беспокоила, так как один из членов команды раздавал рыбу всем желающим, подходившим к судну.
В конце концов «Хики» разоружили, сняли машину и оборудование, какое только могли, а затем подожгли сам корпус. К весне на пляже не осталось ни щепки. Это было третье по счету кораблекрушение, однако оно оказалось не последним...
Когда зима окончательно сомкнула свои челюсти над пляжем, я начал предвкушать пришествие дней, когда можно будет наблюдать, как выглядят эти места во время снегопада. Однако такие случаи представлялись значительно реже, чем я предполагал. Расположенный в пределах Северной Атлантики, Кейп-Код обладает довольно мягким морским климатом. Зимой температура воздуха иногда сильно падает, но термометр никогда не опускается ниже, чем на побережье Массачусетса, и холода не задерживаются подолгу. Непогода, слепящая материк снежными бурями, оборачивается на полуострове дождями, которые оставляют ожеледь на ветвях истемских зарослей. Через двое суток после шторма от снежного покрова остаются лишь крупные камуфляжные пятна, разбросанные по склонам холмов, поросших осокой, а на третий день—небольшие бугорки в местах наносов. Температура воздуха в дюнах выше, чем над истемскими топями. Еще теплее на баре. Разница температур достигает восьми градусов.
Таким образом, влияние холодов на жизнь этого прибрежья — я имею в виду понижение температуры воздуха до нуля — можно наблюдать только эпизодически. Когда такое случается (и, как правило, неожиданно), окрестности преображаются за одну ночь и только в такую ночь Поставщиком морозов служит северо-западный ветер, нагоняющий холодный воздух через залив Массачусетс из лесов и замерзших озер Северной Канады. Мне запомнилась морозная ночь в начале января с понедельника на вторник, когда крупные зимние облака проносились над моей головой в сторону океана, попеременно то закрывая, то открывая холодные зимние звезды, а ветер так леденил воздух, что я, выйдя из дому, не испытывал особой охоты втягивать его в легкие. Следующий день был самым холодным и пасмурным за всю зиму. Океан был черно-багровым, взъерошенным, волны словно надели неяркие светлые кепи; утренний свет скучно отливал свинцом; пурпурно-серые облака с угрожающим видом пересекали Кейп-Код по пути в Атлантику. Спускаясь к подножию моей дюны для того, чтобы заняться наблюдениями, я взглянул на море и увидел одинокий грузовой пароход, который держался поближе к берегу, пытаясь укрыться от северо-западного ветра. Пароход тяжело зарывался в волны, с каждым погружением поднимая в воздух тонны водяных брызг; его носовая палуба сильно обледенела. Чайки метались вдоль сумрачных бурунов, отливавших чугуном и увенчанных белыми плюмажами, кажущимися меловыми в мутном, поистине арктическом освещении Ветер пронизывал до костей.
В эту ледяную ночь сложилось два пляжа. Я изучил их с наступлением малой воды. Верхний простирался между дюнами и ночной отметкой полной воды; нижний круто уходил от этой отметки в океан. В дюнах и на верхнем пляже сильно подморозило. Ступать по затвердевшему песку было приятно. Плотно смерзшиеся песчинки образовали на поверхности надежное покрытие, и оно стало упругим и эластичным словно толстый линолеум, настланный по добротному полу. Я испытал странное ощущение, ударившись стопой о затвердевший песчаный бугорок. Корабельные обломки, покоящиеся в песке, гирлянды смерзшихся водорослей на берегу приобрели неподвижность и твердость камня. У подножия самой высокой дюны я наткнулся на одеревеневший трупик самца «прибойного» турпана, или, как его называют, «скунсовой» лысухи. Я оторвал его от грунта сильным ударом ноги и подобрал для того, чтобы осмотреть, но не нашел никакой раны. Поверхность нижнего пляжа, песчаная территория, затопленная ночным приливом, накрепко спаялась с верхним пляжем, однако сам гладкий склон лишь слегка затвердел, не промерзнув насквозь. Вдоль кромки бурунов песок оставался мягким, как и всегда.
Между этими пляжами— верхним, смерзшимся в камень, и нижним, покрытым всего лишь ледяной коркой,— пролегала пограничная полоса футов десять шириной, ничейная земля, разделяющая конфликтующие силы стихии.
Кромка ночного прилива была отмечена мерзлыми разводами соли, повторявшими форму пенистых языков прибоя, выброшенных океаном навстречу ночной темноте и схваченных морозом. Застывшая кайма полной воды — само олицетворение духа энергии и движения—лежала передо мной, отделанная фестонами и затейливыми кружевами замерзшей пены, еще недавно украшавшей шуршащие языки прибоя.
Все это словно заснуло колдовским сном, запечатлевшись в соленом льду, сильно напоминавшем ноздреватый снег. У самого верхнего края этот остекленевший образ прибоя представлял собой тонкую, словно глазурованную, пленку. Толщина противоположного края достигала двенадцати — пятнадцати дюймов. Лед затем обрывался, словно обломившись там, где начинался скат пляжа, ведущий к самой воде. Обледеневший пляж простирался к северу и югу миля за милей, насколько хватает глаз.
