Рубен Давид Гонзалес Гальего
Записки из детского дома
Я - герой. Быть героем легко. Если у тебя нет рук или ног - ты герой или покойник. Если у тебя нет родителей - надейся на свои руки и ноги. И будь героем. Если у тебя нет ни рук, ни ног, а ты к тому же ухитрился появиться на свет сиротой, - все. Ты обречен быть героем до конца своих дней. Или сдохнуть. Я герой. У меня просто нет другого выхода.
Я - маленький мальчик. Ночь. Зима. Мне надо в туалет. Звать нянечку бесполезно.
Выход один...
Для начала нужно слезть с кровати. Способ есть, я его сам придумал. Просто подползаю к краю кровати и переворачиваюсь на спину, опрокидывая свое тело на пол. Удар. Боль.
Подползаю к двери в коридор, толкаю ее головой и выползаю наружу.
Ночью все окна в коридоре открыты. Холодно, очень холодно. Я - голый.
Ползти далеко. Когда ползу мимо комнаты, где спят нянечки, стучу головой в их дверь. Никто не отзывается. Кричу. Никого. Может быть, я тихо кричу.
Пока добираюсь, замерзаю окончательно.
В туалете окна открыты, на подоконнике снег.
Добираюсь до горшка.
Надо отдохнуть перед тем, как ползти назад. Пока я отдыхаю, моча в горшке затягивается ледяной коркой.
Приползаю обратно. Стаскиваю зубами одеяло с кровати, кое-как заворачиваюсь в него и пытаюсь заснуть на полу.
Наутро меня оденут, отвезут в школу. На уроке истории я бодро расскажу об ужасах фашистских концлагерей. Получу пятерку. У меня всегда пятерки по истории. У меня пятерки по всем предметам. Я - герой.
Когда я был совсем маленьким, я мечтал о маме. Потом я понял, вернее, мне объяснили, что моя мама - черножопая сука, которая бросила меня. Мне неприятно говорить такое, но объясняли мне именно в этих терминах.
Те, кто объяснял, были большие и сильные, они были правы во всем. Конечно, были и другие взрослые.
Они были учителями. Учителя рассказывали о дальних странах, о великих писателях, о том, что жизнь прекрасна и каждому найдется место на земле, если только хорошо учиться и слушаться старших. Они всегда лгали. Лгали во всем. Они рассказывали о звездах и материках, но не разрешали выходить за ворота детдома. Они говорили о равенстве всех людей, но в цирк и в кино брали только ходячих.
Не лгали только нянечки. Давая конфету, они говорили: "бедное дите, скорее бы уж помер, ни себя, не нас не мучил бы". Или, вынося покойника: "Ну и слава Богу, отмучался, бедненький". Про "черножопую суку" нянечки рассказывали мне просто и естественно, как про дождь или снег.
В шесть лет я перестал мечтать о маме. Я мечтал стать "ходячим". Ходячими были почти все. Даже те, кто еле-еле мог передвигаться на костылях. К ходячим относились гораздо лучше, чем к нам. Они были людьми. После выхода из детдома из них могли получиться нужные обществу люди - бухгалтеры, сапожники, швеи. Многие получали хорошее образование, "выбивались в люди". После выпуска из детдома они приезжали иногда на дорогих машинах. Тогда нас собирали в большом зале, рассказывали, какую должность занимает бывший ученик нашей школы. Из рассказов выходило, что эти толстые дяди и тети всегда слушались старших, хорошо учились и добились всего своим умом и настойчивостью. Но они были ходячими! Как стать ходячим, никто не рассказывал.
В восемь я понял одну очень простую мысль: я один и никому не нужен. Взрослые и дети думают только о себе. Конечно, я знал, что где-то на другой планете существуют мамы, папы и дедушки с бабушками. Но это было так далеко и неубедительно, что я отнес все эти бредни к области звезд и материков.
В девять я понял, что ходить никогда не смогу. Это было очень печально. Накрылись дальние страны, звезды и прочие радости. Оставалась смерть. Долгая и бесполезная.
В десять прочитал про камикадзе. Эти бравые парни несли смерть врагу. Одним полетом без возврата они отдавали Родине все долги за съеденный рис, за испачканные пеленки, за школьные тетради, за улыбки девочек, за солнце и звезды, за право каждый день видеть маму. Это мне подходило. Но я понимал, что в самолет меня никто не посадит. Я мечтал о торпеде. Управляемой торпеде, начиненной взрывчаткой. Я мечтал тихо-тихо подкрасться к вражескому авианосцу и нажать на красную кнопку.
С тех пор прошло много лет. Я уже взрослый дядя и все понимаю. Я не имею права желать смерти, ведь от меня зависит многое в судьбе моей семьи. Меня любят жена и дети, я тоже очень-очень их люблю. Но иногда, когда лежу ночью и не могу заснуть, я все-таки мечтаю о торпеде с красной кнопкой. Эта детская мечта так и не оставила меня, может быть, никогда не оставит.
Есть я не любил. Если бы можно было, я бы предпочел таблетки из фантастических рассказов, выпил такую - и сытый весь день. Ел я плохо, меня уговаривали, кормили с ложки, - все было бесполезно.
Когда я был совсем маленький, то жил в небольшом детдоме в сельской местности. Кормили хорошо и вкусно, нянечки были добрыми, всегда следили, чтобы все дети покушали, заботились о нас.
Потом были другие детдома, другие нянечки, другая еда. Перловая каша, пряники с червяками, несвежие яйца. Было все. Но я не об этом.
Я ловлю себя на мысли, что с едой связаны мои лучшие воспоминания. Все самые лучшие моменты моего детства связаны с едой, вернее, с теми людьми, кто ею со мной делился, дарил мне ее как знак своего расположения.
Не помню, где это было. Помню людей в белых халатах. Нас, детей, много, и мы все очень маленькие.
В комнату внесли ананас. Он показался мне очень большим и красивым. Его разрезали не сразу, дали нам полюбоваться. Похоже, взрослые и сами не решались разрушать такую красоту. Ананасы в России редкость.
Ананас всех разочаровал. Вернее, почти всех. Дети распробовали его резкий специфический вкус и отказались есть эти жгучие дольки. Ел один я. Помню разговор взрослых.
- Давай дадим ему еще.
- А вдруг ему плохо станет?
- Ты его карточку видела? Его папа, небось, на этих ананасах вырос. Может, у них там ананасы, как у нас картошка.
Мне давали еще и еще. Наверное, взрослым было забавно, что этот странный ребенок может есть экзотический фрукт. Да и не могли они выкинуть столько добра. Я съел много ананасовых долек. Плохо мне не стало.
Меня привезли в мой первый детский дом. Было много детей и телевизор.
- Он что, совсем сидеть не может? Давай его на диван посадим и обложим подушками.
Меня посадили на диван, обложили подушками и стали кормить манной кашей с ложечки. От неожиданности я съел целую тарелку каши и заснул. Каша была очень вкусная. Детский дом мне понравился.
Больница. Ночь. Все спят. В палату забегает медсестра, включает ночник над моей кроватью. Она в нарядном платье, туфли на высоких каблуках, волосы завиты и свободно лежат на плечах. Низко нагибается ко мне. У нее очень большие счастливые глаза. От нее пахнет духами и еще чем-то домашним.
- Открой рот, закрой глаза.
Она кладет мне в рот большую шоколадную конфету. Я знаю, как надо есть шоколадные конфеты. Я вынимаю ее изо рта. Мне хочется ее как следует рассмотреть, прежде чем начать откусывать маленькими кусочками.
- Раскуси и съешь. Понял?
Я киваю.
Она выключает ночник и убегает. Я раскусываю конфету. Мой рот наполняется чем-то сладким и жгучим. Я жую шоколад, у меня кружится голова. Я счастлив.
Очередной детдом. Я ползу по коридору, навстречу идет нянечка. В коридоре темно. Когда она подходит совсем близко, то вдруг вскрикивает и отскакивает от меня. Потом подходит поближе, нагибается. У меня смуглая кожа, голова обрита наголо. С первого взгляда она может разглядеть только глаза, большие глаза, висящие в воздухе в пятнадцати сантиметрах над полом.
- А худющий-то какой. Кожа да кости. Как из Бухенвальда.
Упитанным меня, действительно, не назвать. Там, откуда меня привезли, не очень хорошо кормили, к тому же я плохо ел.
Она уходит, возвращается через пару минут и кладет на пол передо мной кусок хлеба с салом. Я вижу сало первый раз в жизни, поэтому сначала съедаю сало, затем хлеб. Становится тепло, уютно, и я засыпаю.
Пасха. Все нянечки празднично одеты. Ощущение праздника во всем. В том, что нянечки так по-особенному добры к нам, в настороженности воспитателей. Я ничего не понимаю. Ведь во время праздников по телевизору показывают парады и демонстрации. Парадов нет только на Новый год. Но на Новый год есть елка и подарки.
После завтрака нянечка раздает нам по крашеному яйцу. Внутри оно такое же белое, как и обычное. Оно гораздо вкуснее яиц, которые нам дают в детдоме. Детдомовские яйца переваренные, жесткие, а это мягкое и очень-очень вкусное. Где бы я ни был, в детдоме ли, в больнице или в доме престарелых, какая-нибудь добрая душа всегда давала мне на Пасху крашеное яйцо.
В России существует обычай поминать умерших угощением. На сороковой день после смерти родственникам следует делиться едой, причем не просто угощать кого попало, а самых несчастных. Чем несчастнее накормленный, тем более ты угодил умершему, тем больше твоя заслуга перед Богом. А где их было взять, несчастных, в самой счастливой стране мира? Вот и шли к воротам нашего детдома бедолаги с сумками, корзинками и пакетами. Несли конфеты, печенье, булочки. Несли пирожки и блины, все, что могли. Неутомимые воспитатели прогоняли их, чаще всего безуспешно.
Нянечки же наши, пользуясь своим служебным положением, проносили через ворота детдома "поминальное", несмотря на строгие запреты.
Больше всего везло нянечкам, работающим с нами, неходячими. Нас кормили отдельно, воспитатели были далеко. Одна нянечка ухитрилась пронести через проходную кастрюлю фруктового киселя. Мы были самыми несчастными из несчастных. Конфеты, скормленные нам, ценились гораздо выше.
Со своей стороны, мы знали, что за "поминальное" нельзя говорить "спасибо". Я лежал в саду и ждал. Садом мы называли несколько яблонь, росших возле здания детдома. Ползти до сада мне пришлось долго, я устал и лежал на спине. Все ходячие были далеко, может, смотрели в клубе кино, может их повели куда-то - не помню. Я лежал и ждал, что какое-нибудь яблоко упадет недалеко от меня. Но повезло мне гораздо больше.
Старенькая сухощавая старушка полезла через забор. Забор был двухметровый, но бабушку это не остановило. Она спрыгнула с него, огляделась по сторонам и подошла ко мне. Деловито оглядев мои руки и ноги, она с недоверием спросила: "Сиротой будешь?" Я кивнул. Такого везения она не ожидала, скрюченные ноги и руки, да к тому же сирота. Она поставила на землю свою корзинку, откинула полотенце, достала блин и скомандовала: "Ешь". Я стал быстро есть блины, она торопила меня и повторяла: "Тетку Варвару поминай, тетку Варвару".
Но все хорошее быстро кончается. Из-за угла уже шла воспитательница.
- Почему посторонние на территории? Кто пустил? Что Вы тут делаете?
И мне:
- А ты что делаешь?
Что я делал? Я жевал третий блин. Жевал быстро, потому, что в руке было еще полблина, и я хотел успеть доесть все.
Шустрая старушка подхватила свою корзинку и сиганула через забор. Доесть я успел. Воспитательница постояла надо мной, улыбнулась чему-то и ушла.
Это были первые русские блины в моей жизни.
Автор
Тема: Синий кит (Прочитано 2715 раз)