Пожалуйста, войдите или зарегистрируйтесь.

Расширенный поиск  

Новости:

ЕСЛИ ВЫ ЗАБЫЛИ ПАРОЛЬ,  А ПИСЬМО ДЛЯ ВОССТАНОВЛЕНИЯ ПАРОЛЯ НЕ ПРИШЛО - СООБЩИТЕ ПО АДРЕСУ   kedrofka@yandex.ru

Автор Тема: Миф как путь познания, описания и синтеза  (Прочитано 27812 раз)

0 Пользователей и 1 Гость просматривают эту тему.

ШелтопорогАвтор темы

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +11389/-31
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 42 666
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 67122
  • - Вас поблагодарили: 151829
  • Живые ритмы Пространства...
    • Проза ру

Давно хотел предложить ознакомиться с одной интереснейшей работой на тему истоков
человеческого знания и его передачу через миф.

  Блин... читаю, дурею! ))))) 

 Джорджо де Сантильяна и Герта фон Дехенд «Мельница Гамлета: эссе, исследующее истоки человеческого знания и его передачу через миф»

 Я тут уже разов четыреста вешал куски из разных мифологий, а уж из "Калевалы" - больше всего. 
 Но самое ценное для меня - это подход использованный в работе. Мифопоэтическая модель  - как высшая форма описания. Произрастающая  в большей мере из "сути вещей", нежели из их описания. 
  И опять же))))   Вспомним  ту же Илиаду,  ту же Калевалу... скрупулезность и детальность описания  предметов быта  -  загадка в загадке))
« Последнее редактирование: 06 Ноябрь 2017, 16:38:50 от Лирими »
Записан
Если Вы услышали знакомые слова, то это вовсе не значит, что Вы  УЖЕ поняли о чем речь ))

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #1 : 06 Ноябрь 2017, 16:25:41 »

Мельница Гамлета
(эссе, исследующее истоки человеческого знания и его передачу через миф)

Предисловие

Как старший, (хотя бы и менее достойный) из авторов, я должен начать повествование.

Долгие годы я искал точку соединения науки и мифа. Мне давно стало ясно, что истоки науки имеют глубокие корни в особом мифе — о неизменном.

Уже в VII в. до н. э. греки говорили об исканиях своих первых мудрецов как о проблеме Единого и Множественного, то описывая необузданную плодовитость природы в качестве способа, каковым Множественное могло быть выведено из Единого, то рассматривая Множественное как бестелесные вариации игры Единого. Загадочные изречения Гераклита Тёмного ничего не утверждают, лишь иллюстрируют мерцающими парадоксами иллюзорное качество «вещей» в потоке, в который их свело прозрением единства. Анаксимандр ранее столь же двусмысленно заявлял, что причина вещей рождающихся и гибнущих — их взаимная несправедливость друг к другу в назначенное время, «как только встретятся»; он говорил: они связаны для того, чтобы искупить навсегда свою взаимную несправедливость[1]. Этого оказалось достаточно, чтобы сделать Анаксимандра признанным отцом физической науки — из-за акцента, сделанного им на реальности «Множественного». Но лишь до определённой степени это можно считать подлинной наукой.

После этого, не менее загадочно Пифагор учил, что «вещи суть числа». Так родилась математика. Проблема её происхождения осталась с нами по сей день. Уже в преклонном возрасте Бертран Рассел был вынужден признаться: «Я хотел знать, почему сияют звёзды. Я попытался понять пифагорейскую мощь, посредством которой число господствует над потоком. Кое-что из того, но немного, у меня получилось». Ответы, что он нашёл — в высшей степени замечательные — касаются природы логической ясности, но не философии. Проблема числа продолжает ставить нас в тупик, и из этого родилась вся метафизика. Как историк, я продолжил исследование «седых истоков» науки, уводящее глубоко в её догреческие начала, и того как от неё произошла философия, чтобы по-прежнему сбивать нас с толку. Результат был ужат до размеров небольшой книжки: «Истоки научной мысли». Потому что и философия, и наука произошли из одного источника; и ясно, что обе были детьми одного и того же мифа1. В ряде исследований я продолжал неотступно преследовать этот миф под именем «научный рационализм»; я пытался показать, что, несмотря на значительные трансформации, «Зеркало Бытия» является вечным объектом подлинной науки — метафорой, которая всё же пытается свести Множественное к Единому. Сейчас мы проводим много чётких разграничений, и пришли к полному отделению науки от философии, но то, что остаётся в сердцевине — это тот же старый миф о вечной неизменности, звучащий всё тише и отдалённее, а то, что вне его — мириады процедур и технологий, которых более чем достаточно, чтобы поменять лицо планеты и поставить страшные вопросы. Но эти процедуры и технологии не ответили на один-единственный философский вопрос: в чём именно состояла функция мифа?

Если мы задумаемся об этом, окажется, что мы жили в эпоху Астрономического Мифа до вчерашнего дня. Строгое и аккуратное здание птолемеевского «Альмагеста» — это только витрина платоновской теологии, маскирующейся под тщательно разработанную науку. Небесные тела, в соответствии с Божественным решением, движутся в «цикле и эпицикле, сфера в сфере» непостижимого движения, потому что круговые движения ещё более усложнили бы объяснение вселенной. И Ньютон в своё время объяснял её, просто заменив сферы на более понятную силу гравитации, для которой он «не стал выдумывать никаких гипотез». Рука Божья по-прежнему была истинной движущей силой; Божественная воля и Его же математика продолжались, будучи другим названием аристотелевского Перводвигателя. И разве «пространство-время» Эйнштейна — не панматематический миф в чистом виде, открыто признанный, наконец, как таковой?

Я находился в этой точке, потерявшись между наукой и мифом, когда... в 1959 году, на случайной конференции во Франкфурте, встретил доктора фон Дехенд — одну из последних учеников великого Фробениуса, которого я знал лично; с ней я вспомнил его любимое выражение: «Какого чёрта я должен заботиться о своих вчерашних глупых идеях?» Мы подружились сразу. Она была тогда ассистентом профессора истории науки, но в культурной этнологии одиноко шла своим путём, начавшимся в Западной Африке со следов её шефа, которые в то время заново открывались блестящим французским этнологом, ныне покойным Марселем Гриолем. У неё тоже было ощущение, что сущность мифа должна отыскаться где-нибудь у Платона, а не в психологии, но к тому времени она ещё не владела никаким ключом.

К моменту нашей встречи её внимание уже переключилось на Полинезию, и вскоре она столкнулась с «золотой жилой». Ключ нашёлся в процессе изучения археологических находок с островов. Благодать сошла на неё, когда она обнаружила, рассматривая на карте два маленьких островка (сущие пылинки посреди Тихого океана), что странное скопление там марае, или культовых мест может быть объяснено лишь тем, что только эти острова в точности располагались на двух чётких небесных координатах: тропиках Рака и Козерога.

Теперь позвольте передать слово Дехенд:

    Едва ли нас поймут по-настоящему, если мы начнём с полного противопоставления господствующим мнениям. По крайней мере, мы так думаем. Но, как бы то ни было, я с этого и не начинала, хотя не стану отрицать, что мой растущий гнев по поводу существующих интерпретаций (основанных на обескураживающих переводах) был полезным стимулом тогда и сейчас. В этом не было ничего, что можно было бы назвать «началом», менее же всего — намерения исследовать астрономическую природу мифа. Напротив, если что и было с моей стороны в «начале», при переходе от этнологии к истории науки, то только твёрдое решение никогда, ни при каких обстоятельствах не вовлекаться в астрономические вопросы. Чтобы держаться на безопасном расстоянии от этой пугающей области, предметом моего исследования должна была стать мифическая фигура Deus Faber, Демиурга в его многочисленных аспектах (Гефест, Тваштри, Кузнец Вёлунд, Гоибниу, Ильмаринен, Пта, Хнум, Котар-ва-Хасис, Энки/Еа, Тане, Виракоча, и т. д.). Даже тени сомнения не возникло у меня за всё время исследования месопотамского мифа — и всех культур! — всё выглядело очень даже земным, хоть и несколько странным. Только после прочтения по меньшей мере десяти тысяч страниц полинезийских мифов, собранных в XIX веке, на что ушло больше года, (и это была только часть доступного материала), меня как обухом ударило сокрушительным осознанием нашего абсолютного невежества: мы не поняли ни одного предложения. Но ведь, если кто и имел право на серьёзное к себе отношение, так это полинезийцы, которые уверенно вели свои корабли через самый большой океан Земли, мореплаватели, которым наши хвалёные первооткрыватели от Магеллана до капитана Кука не раз доверяли управление своими судами. Таким образом, вина была на нас, а не на полинезийском мифе. Тем не менее, я не стала тогда «для разнообразия» изучать астрономию, твёрдо решив держаться подальше от этой сферы. Я рассматривала археологические находки с множества островов, что дало мне ключ (назвать его ударом молнии было бы правильнее), которому я в должное время последовала, после чего спасения уже не стало: астрономии было не избежать. Сначала это была ещё «простая» геометрия — орбита Солнца, Тропики, времена года — приключения богов и героев она понятнее не сделала. Может быть, их следовало бы посчитать для разнообразия? Как понимать то, что герой находится в пути около двух лет, время от времени «возвращаясь», «останавливаясь», сходя с «прямого» пути? Вариантов не так уж много: должно быть, это планеты (в конкретном случае с Аукеле-нуаи-ику — Марс). Если это так, планеты должны быть важными членами любого мифологического коллектива; полинезийцы не изобрели эту характерную особенность сами по себе.

Текст профессора фон Дехенд со всей его интеллектуальной свободой и смелостью несёт на себе отпечаток героической, наивной и космополитической эпохи в германской науке 30-х годов XVIII века. Её герои, Юстус фон Либих и Фридрих Вёлер были объектами работ Дехенд, написанных до 1953 года. Ещё одна из тех добродетелей — насмешливое негодование, оно обнаружится в приложениях, являющихся в большинстве своём плодом её стараний.

Я продолжу:

Годами раньше я как-то пролистал затерянную на стеллажах библиотеки ⟨университета⟩ Вайденера книгу Дюпуи L’Origine de tous les cultes..., которую позже ни разу не открывал для справки. Это была книга в стиле XVIII века, датированная Третьей Республикой. Название было достаточно подозрительное — один из тех «полных энтузиазма» заголовков, которых было полно в XVIII веке, и которые обещали слишком много. Как мог он объяснить египетскую систему, думал я, если иероглифы ещё не были расшифрованы? (Атанасиус Кирхер позже показал нам, как сделать это из коптской традиции). Я бросил непривлекательную книгу, выписав только фразу: Le mythe est ne de la science; la science seule l’expliquera[2]. Это был ответ, но я не был готов понять его.

На сей же раз я оказался в состоянии ухватить идею с первого взгляда, потому что был готов к этому. Много лет назад, в своих заметках, я задавался вопросом о значении факта в грубо эмпирическом смысле, как то применялось к древним. Факт воспринимался, я думаю, не как интеллектуальная неожиданность, не как чудо или что-то изумительное в прямом смысле, но прежде всего как повод обратить безмерное, спокойное, детальное внимание на Время. Что такое солнцестояние или равноденствие? Это — способность к связности, дедукции, поэтическому замыслу и реконструкции, то есть, ко всему тому, что мы едва ли доверим нашим предкам. И всё же они ею обладали. Я это видел.

Математика приближалась ко мне из глубины веков; не следуя за мифом, а предшествуя ему. Вооружённая не греческой точностью, но пониманием астрономии, представлением об астрологических силах, созданных воображением. Число давало ключ. Задолго до того, как была изобретена письменность, существовали меры и счёт, что обеспечивало арматуру, конструкцию, на которых разрослась богатая структура настоящего мифа.

Таким образом, мы вернулись к подлинным началам в неолитической революции. Мы согласны, что революция, в основном, была технологической. Древнейший социолог, Демокрит из Абдеры, выразил это поразительным высказыванием: «Человеческий прогресс был работой не ума, но рук». Его поздние преемники поняли это слишком буквально и сконцентрировались на артефактах. Они не осознавали вовлечённость громадных интеллектуальных усилий повсюду: от металлургии до искусств, но, в особенности, в астрономии. Попытка разобрать и идентифицировать единственные данности, целиком ускользающие от осязания, ведёт к чистым объектам созерцания — звёздам на их путях. Греки в этом не ошибались: они назвали астрономию Царской Наукой. Стремление организовать космос сформировалось существованием высшего — тем единственным, что мысль могла поставить контролем над реальностью, тем, что наделило смыслом все искусства.

Но нет ничего проще, чем не замечать того, что не обещает лёгких плодов в понимании. Наша наука о прошлом достигла полного расцвета в филологии и археологии, в то время как научные тома по древней философии продолжают издаваться, не принося много пользы. Несколько мастеров нашего времени заново открывают достижения «дописьменной поры». Дюпуи, Кирхер, Болл ныне потеряны, как те архаические фигуры и как они — забыты. Это поглощающая особенность времени. «Несправедливость забвения слепо рассыпает свои маки».

Хорошо известно, сколь много изображений богов связано с добыванием огня, вот и американский инженер Дж. Д. МакГвайр обнаружил, что на некоторых египетских изображениях, до той поры не вызывавших подозрений, представлены божества, извлекающие огонь с помощью трения. Довольно просто: огонь сам был связующим звеном между тем, что сделали боги, и тем, что мог сделать человек. Однако отсюда разум оказался в состоянии отправиться дальше — к потрясающим интеллектуальным подвигам. Этот мир разума был полностью достоин своих давно забытых ньютонов и эйнштейнов — мастеров, о которых д’Аламбер сказал: «О ком мы не знаем ничего, но кому обязаны всем».

У нас была идея. Простая и ясная. Но мы поняли, что столкнёмся с огромными трудностями, как с точки зрения нынешней, современной учёности, так и со стороны не менее важного непривычного подхода, в котором нуждается изложение системы. В общем, шутки ради, я назвал его «кошкой на клавиатуре», из соображений, которые будут предъявлены очень скоро. Как можно «поймать на крыло» время? Его поток — время музыки — был сущностью неизбежной, но малоприятной для систематического ума. Я старательно искал индуктивный путь представления. Это было всё равно что «громоздить Пелион на Оссу». И всё же, это была наименьшая из наших трудностей. Потому что мы столкнулись со стеной, настоящей Берлинской стеной безразличия, невежества и враждебности. Гумбольдт, этот мудрый мастер, сказал давным-давно: «Сначала люди станут опровергать, потом они принизят значение вещи, потом решат, что это всё давно известно». Могли мы приняться за огромную задачу детальной разработки учёности на базисе этой, более чем сомнительной, перспективы? Однако наша собственная задача уже оформилась: спасти умы прошлого, далёкого и не очень, от забвения. «Так говорит Господь Бог: от четырёх ветров приди, о дух, и дохни на этих убитых, и они оживут». Эти бедные, рассеянные кости, ossa vehementer sicca[3], мы должны воскресить.

Эта книга отражает постепенный рост убеждённости в том, во-первых, что уважение есть наш сыновний долг. Начальные главы, полагаю, сойдут для лёгкого чтения. По мере того как мы будем углубляться в лес, читатель обнаружит себя в окружении трудностей, которые создали не мы. Они являются неотъемлемым свойством науки, которая была основательно скрыта, и выходят за пределы нашей задумки. К сожалению, мы не могли воспользоваться старой доброй логикой простых цепочек умозаключений, в которой сначала идут принципы, а за ними следуют выводы. Древние мыслители шли иным путём. Они мыслили скорее в соответствии с тем, что мы бы назвали «фугой», где все ноты не могут быть сведены к одному мелодическому ладу[4], но можно погрузиться прямо в сердцевину вещей, а следовать должно порядку времени, созданному их мыслями. В конце концов, в природе музыки то, что ноты не могут играться одновременно все сразу. Порядок и последовательность, самое значение композиции покажут себя — терпение! — в должное время. Читателю я предлагаю определить своё место в древнем «Порядке Времени».

Примечания


Троил выразил ту же самую идею иначе: «Тому, кто хочет пирога из пшеницы, надобно дождаться помола»[5].
Джорджо де Сантиллана
    Пифагорейская проблема лежит в центре моих «Истоков...». Мои усилия, в конечном итоге, привели к написанию «Пролога к Пармениду» в 1964 году (перепечатанному в Reflections on Men and Ideas.- 1968. — P. 80). ↩
    «А из каких (начал) вещам рожденье, в те же самые и гибель совершается по роковой задолженности, ибо они выплачивают друг другу правозаконное возмещение неправды (=ущерба) в назначенный срок времени» (Фрагменты ранних греческих философов. — М.: 1989 — Т. 1. С. 127).
    Миф рождён наукой, и лишь наука его объяснит
    очень сухие кости
    «...к одному мелодическому ладу...» — если знаток музыки поправит меня по поводу перевода данного термина, буду только рад.
    В «Троиле и Крессиде» эти слова обращены к самому Троилу.
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #2 : 06 Ноябрь 2017, 16:26:54 »

Введение

    Неразбивающиеся оковы, которыми сковали Великого Волка Фенрира, были хитро скованы Локи из: звука кошачьих шагов, корней скалы, бороды женщины, дыхания рыбы, слюны птицы.
    Снорри Стурлусон, «Эдда»

    Toute vue des choses qui n’est pas étrange est fausse[1].
    Valéry

Этот текст — всего лишь эссе, другими словами, проба, набросок. Первая разведка царства, почти не исследованного и не отмеченного на карте. Откуда ни зайди, окажешься пойманным ошеломляющей сложностью, образующей круг — как в лабиринте — потому что здесь не работает дедукция в абстрактном смысле, зато имеется сходство с организмом, закупоренном в себе, а ещё больше — с монументальным «Искусством фуги».

Фигура Гамлета в качестве подходящей отправной точки пришла случайно. Много иных путей, изобилующих странными символами и манящих великими образами, предлагали себя, но выбор пал на Гамлета, потому что он привлёк внимание к возможностям по-настоящему индуктивного исследования «заезженных» текстов, и был единственным, кому так повезло с литературной обработкой. Это хорошо знакомый нам персонаж, неоднозначность и неопределённость, мучительный самоанализ и хладнокровная интуиция которого предвосхищают современный ум. Его личная драма такова, что он должен был не только стать героем, но ещё и попытаться избежать роли, предназначенной ему Судьбой. Его ясный интеллект оставался выше конфликта мотивов. Иначе говоря, у него было воистину современное сознание. И всё же этот персонаж — первый несчастный интеллектуал, ставший благодаря поэту одним из нас — скрывает легендарное в прошлом существо, и его особенности предопределены, подготовлены существовавшими долгое время мифами. Вокруг него — нуминозная аура, и много ключей вело к нему. Но всё же неожиданностью было обнаружить за этой маской древнюю и всеохватную космическую силу, изначального творца легендарной первой эпохи нашего мира.

Тем не менее, во всех своих обличьях он оставался, на удивление, самим собой. Изначальный Амлоди[2], как звучало его имя в исландской легенде, демонстрирует всё ту же характерную меланхолию и высокий интеллект. Это всё так же сын, решивший мстить за отца, произносящий загадочные и неотвратимые истины, неуловимый посыльный Рока, который должен отступить сразу, как только завершится его миссия, и оказаться вновь забытым в тайном убежище в глубинах времени, частью которого он является: Повелитель Золотого века, Король Былого и Грядущего.

Эссе последует за ним, уходя всё дальше от начальной точки: от Нортлэнда к Риму, оттуда в Финляндию, Иран и Индию; вне всякого сомнения, он явится снова в полинезийских легендах. Множество иных Господств и Сил материализуются, чтобы придать ему форму в рамках соответствующего порядка.

В грубых и ярких древнескандинавских образах Амлоди представлялся владельцем мельницы, которая в своё время молола мир и изобилие. Позже, во времена разрушения, она молола соль; в итоге опустилась на дно морское, а ныне перемалывает скалы и песок, создавая огромный водоворот, Мальстрим (т. е. «мелющий поток» от глагола mala — «молоть»), который, предположительно, является путём в «царство мёртвых». Этот образ, по всем признакам, символизирует астрономический процесс, вековое перемещение солнца через знаки зодиака, которое определяет «мировые века», каждый из которых исчисляется тысячами лет. Каждый «век» приносит с собой мировую эру, Сумерки Богов. Великие структуры рушатся; опрокидываются столпы, что поддерживали гигантское строение; потопы и катаклизмы возвещают формирование нового мира. Образ мельницы и её владельца в другом месте уступил образам более сложным, более связанным с небесными событиями. В мощном уме Платона персонаж выступает как Deus Faber, Демиург, который создал небеса; но даже Платон не сумел избежать переданной по наследству идеи о катастрофах и периодическом отстраивании мира заново.

Традиция покажет, что меры нового мира обретались в глубинах небесного океана и настраивались мерами сверху, которые диктовались «Семью Мудрыми», как их чаще всего загадочно называют в Индии и других местах. Они являются семью звёздами Большой Медведицы, которые нормативны во всех космологических ориентировках по небесной сфере. Эти наиболее влиятельные звезды Крайнего Севера на удивление систематически связываются с тем, что считается деятельными силами космоса, то есть, планетами, поскольку они движутся в различных расстановках и конфигурациях вдоль зодиака. Древние пифагорейцы на своём конвенциональном языке называли двух Медведиц «Руками Реи» («Госпожи, вращающей Небо»), а планеты — «собаками Персефоны, повелительницы Преисподней». Далеко на юге таинственный корабль Арго со своей Лоцманской звездой владел глубинами прошлого; а Млечный путь был «Мостом вне Времени». Эти представления, по всей видимости, были общепринятой доктриной в век, предшествующий истории на всём «поясе высоких цивилизаций» земного шара. Также они кажутся порождёнными великой интеллектуальной и технологической революцией позднего неолитического периода.

Яркость и богатство, совпадение деталей в этой совокупной мысли ведут к заключению, что всё это имело источник на Ближнем Востоке. Очевидно, что это указывает на распространение идей в степени, едва ли одобряемой в современной антропологии. Но эта наука, хоть и раскопала изумительное множество деталей, породила, через их посредство, современную эволюционную и психологическую склонность к забыванию о главном источнике мифа, который был астрономией — Царской Наукой. Эта забывчивость сама есть последний поворот событий — едва лишь вековой давности. Сегодня эксперты-филологи рассказывают нам, что Сатурн и Юпитер — это имена неопределённых божеств, подземных или атмосферных, перенесённые на планеты в «поздний» период; они обстоятельно разбирают фольклорные первоисточники и «поздние» производные, не подозревая, что планетные периоды, сидерический и синодический, были известны и повторялись бесчисленными способами празднования, традиционными уже в архаические времена. Если учёный так и не узнал эти периоды даже из элементарной науки, то он не в лучшем положении, чтобы распознать их, когда они возникают в его материале.

Древние историки были бы ошеломлены, скажи им кто, что очевидные вещи стали недостойны внимания. Аристотель с гордостью утверждал, что, как известно, боги были первоначально звёздами, даже если распространённая фантазия позже затемнила эту истину. При всём его недоверии к прогрессу, он был убеждён, что это знание останется неизменным. Он не мог и подумать, что В. Д. Росс, его современный редактор, снисходительно прокомментирует: «Это исторически неверно». Однако, мы знаем, что Saturday и Sabbath имеют отношение к Сатурну точно так же, как Wednesday и Mercredi — к Меркурию. Такие имена стары, как время, как планетная гептаграмма харранцев. Их источник уводит в куда более древние времена, чем «Греческая филология» профессора Росса. Исследования великих и дотошных учёных, таких, как Иделер, Лепсиус, Хвольсон, Болл и, ранее, Атанасиус Кирхер и Петавий, если бы только их внимательно прочитали и заметили, преподали бы несколько соответствующих уроков историкам культуры, но интересы сместились на другие цели, как можно видеть в современной антропологии, которая выстраивает собственную идею о «первобытном» ⟨человеке⟩ и о том, что за этим последовало.

В самом ненаучном из письменных источников — Библии — ещё можно прочитать, что Бог упорядочил все вещи по числу, весу и мере; древние китайские тексты говорят, что «флейты и Календарь взаимосвязаны столь тесно, что между ними не просунуть и волоска»[3]. Современный человек такой текст совершенно не воспринимает. Однако, подобные высказывания обнаруживают мир обширной и твёрдо установленной сложности, бесконечно отличный от нашего. Но современные специалисты, ослеплённые популярной фантазией, убеждены, что они выше всего этого — критики, чуждые всякого вздора и ужасно мудрые.

В 1959 году я писал:

    Пыль веков давно уже лежала на останках той великой, всемирно известной архаической конструкции, когда на сцене появились греки. Однако что-то из неё выжило в традиционных ритуалах, мифах и сказках, больше никем не понимаемых. Взятые буквально, они развились в кровавые культы плодородия, основанные на вере в тёмную универсальную силу амбивалентной природы, которая, похоже, сейчас полностью завладела нашим вниманием. Тем не менее, изначальные основы этой конструкции, сохранённые почти неповреждёнными в поздней мысли пифагорейцев и Платона, смогли снова вспыхнуть.

    Но они — лишь дразнящие и мучающие фрагменты потерянного целого. Они наводят на мысль о тех «туманных ландшафтах», на которые китайские художники были мастера, где в одном месте виднеется скала, в другом — конёк крыши, где-то ещё — верхушка дерева, оставляя всё прочее воображению. Даже когда код получен, когда техника известна, мы не можем полагать, будто измерили мысль наших далёких предков, облачённую в их символы.

        Их слова уже не слышны
        По прошествии многих веков...[4]

Мы полагаем, что ныне обладаем осколком этого кода. Мысль в основе тех конструкций высоких и далёких времён весьма возвышенна, даже если формы странные. Теория по поводу «возникновения мира», похоже, подразумевает разбитую на части гармонию, некий род космогонического «первородного греха», из-за которого окружность эклиптики (с зодиаком) была наклонена относительно экватора, и возникли циклы перемен.

Это не значит, что архаическая космология явит какие-либо великие физические открытия, однако она требовала удивительных подвигов концентрации и расчёта. Что она сделала, так это очертила единство вселенной, и с помощью человеческого ума достигла её отдалённейших пределов. Воистину, человек делает то же самое сегодня.

Эйнштейн говорил: «Самое непостижимое в мире то, что он всё-таки постижим». Человек не сдаётся. Когда он открывает далёкие галактики за миллионы, а квазарные радиоисточники — за биллионы световых лет, и это ставит в тупик его теории, то он счастлив, что смог достичь этих глубин. Однако он платит ужасную цену за подобные достижения. Астрофизика обретает всё более и более грандиозные масштабы, теряя почву под ногами. Человек же, оставаясь человеком, не может этого делать. В глубинах пространства он теряет себя и всё понятие о своей важности. Ему не приспособиться к концепциям современной астрофизики, не доведя себя до шизофрении. Современный человек столкнулся лицом к лицу с невообразимым. Древний человек, всё-таки, сохранял твёрдую власть над мыслимым, устанавливая рамки внутри своей вселенной с её эсхатологией и чередованием времён, что было ему понятно и сберегало некую участь для его души. Однако это была чудовищно огромная теория, без уступок простым человеческим чувствам. Она тоже простирала разум за пределы выносимого, но не разрушала роли человека в космосе. Это была безжалостная метафизика.

Не снисходительная вселенная и не мир сострадания. Определённо, нет. Безжалостный, как звёзды на своих путях, miserationis parcissimae[5], как говорили римляне. Но как бы то ни было, этот мир не был невнимателен к человеку, в нём находилось место всему — по праву, а не только статистически; где ни один воробей не мог упасть незамеченным, и где даже отвергнутый из-за своих ошибок не обрекался на вечные муки; потому что порядок Числа и Времени был общим порядком, сохраняющим всё, и все были его членами — боги и люди, животные, деревья и кристаллы, и даже абсурдные странствующие звёзды — все подчинялись закону и мере.

Это то, что было известно Платону, ещё способному говорить на языке древнего мифа. Он привёл миф в согласие со своей мыслью, коль скоро построил первую современную философию. Мы доверяем его подсказкам, как вехам, даже в тех случаях, когда он открыто признается, что говорит «не вполне серьёзно». Платон дал нам первое практическое указание; он знал, о чём говорил.

За Платоном стоит впечатляющая крепость доктрины, приписываемой пифагорейцам; некоторые из её формулировок грубоваты, но изобилуют удивительным содержанием древней математики, породившей науку и метафизику, расцвет которых пришёлся на платоновское время. От неё пришли такие слова, как «теорема», «теория» и «философия». Она, в свою очередь, опирается на то, что могло бы быть названо протопифагорейской фазой, распространившейся по всему Востоку, но с центром в Сузах. А потом снова появилось нечто иное: абсолютный числовой расчёт Вавилона. Из совокупности всего и появился этот странный принцип: «Вещи суть числа». Раз уж ухвачена нить, ведущая в прошлое, то проверка поздних доктрин, с их собственным историческим развитием, заключается в сличении их с преданием, сохранившимся нетронутым, даже если оно понятно лишь наполовину. Поскольку есть семена, самостоятельно распространяющиеся в струях потока времени. Универсальность сама по себе мерило, когда она связана с твёрдым замыслом. Когда что-то, обнаруженное, скажем, в Китае, всплывёт в вавилонских астрологических текстах, следует допустить, что связь есть, потому что она обнажает комплекс необычных образов, которые никто не смог бы назвать появившимися независимо при спонтанном формировании.

Например, возникновение музыки. Орфей и его душераздирающая смерть могут быть поэтическим творением, рождённым не раз в разных местах. Но когда с персонажей, которые не играют на лире, но дуют в трубы, заживо сдирают кожу по самым разным абсурдным причинам, а их идентичный конец повторяется на нескольких континентах, тогда мы чувствуем, что завладели чем то, потому что подобные истории не могут быть связаны внутренним следованием. И когда Пестрый Дудочник (Крысолов) появляется и в средневековых германских мифах о Гамельне, и в Мексике задолго до Колумба, и в обоих случаях это связано с определёнными атрибутами, такими как красный цвет, то едва ли это совпадение. В общем и целом, мало что находит свой путь в музыку случайно.

И опять же, когда находятся числа, такие как 108 или 9×12, появляющиеся снова и снова в составе некоторых множеств в «Ведах», в храмах Ангкора, в Вавилоне, в тёмных высказываниях Гераклита, а также в скандинавской Валгалле, это не случайность.

Есть только один способ проверки сигналов, подобным образом рассеянных в древних данных, в преданиях, мифах и священных текстах. То, что мы используем в качестве источников, может показаться странным и несоизмеримым, но просеивание было обдуманным и имело свои резоны. Они будут даны позже, в главе о методе. Я бы назвал это сравнительной морфологией. Сокровищница мифов и сказок велика, но есть морфологические «маркеры», показывающие, что это не простая выдумка того рода, что возникают естественным путём. Удивительна сохранность архаичного материала у «вторичных первобытных», таких как американские индейцы и западные африканцы. Кроме того, есть ещё изысканные истории и анналы династий, которые читаются как романы: «Фэн Шэнь Яньи», японские «Нихонги», гавайский «Кумулипо». Это не просто басни, взнуздавшие фантазию.

Во времена тяжёлые и опасные, какую информацию должен высокородный доверить своему старшему сыну? Линии родства, конечно, но что ещё? Память древней родовой знати значит сохранение arcana imperii, arcana legis и arcana mundi[6], как это было в древнем Риме. Такова мудрость правящего класса. В полинезийских песнопениях, которым лишь немногих обучали в «Домах Мудрости», речь шла, в основном, об астрономии. Вот что значило гуманитарное образование тогда.

Священные тексты — ещё один важный источник. В наш «век печати» возникает соблазн отказаться от них, как от религиозных экскурсов в гомилетику. Однако изначально они представляли собой колоссальную концентрацию внимания на материале, отобранном за долгое время, который был сочтён достойным памяти поколений. Традиция кельтского друидизма была представлена не только песнями, но также учением о деревьях, которое во многом подобно коду. А на Востоке, из сложных игр, основанных на астрономии, сложился некий род скорописи, который стал алфавитом.

Когда мы следуем подсказкам — звёзд, чисел, цветов, растений, фигур, стихов, музыки, структур — огромная система связей проявляется на множестве уровней. Она находится внутри гулкого многообразия, где всё отвечает всему, и всему определено и место, и время. Это настоящее монументальное сооружение, чем-то напоминающее математическую матрицу, Образ Мира, проявляющийся на множестве уровней, порядок в которых поддерживается точной мерой. Эта мера обеспечивает перепроверку того многого, что может быть идентифицировано и заново расположено по правилам, подобным старому китайскому высказыванию о флейтах-камертонах и календаре. Когда мы говорим о мерах, то их всегда обуславливает какая-нибудь форма Времени, начиная с двух базовых — солнечного года и октавы, спускаясь от них через множество периодов и интервалов к действующим мерам веса и пространства. То, на что современный человек покушался в рамках только конвенциональной метрической системы, имело древние аналоги чрезвычайной сложности. Через века слышится эхо удивления Аль-Бируни, когда около тысячи лет назад этот «принц учёных» открыл, что индийцы, будучи к тому времени плохими астрономами, высчитывали по звёздам аспекты и события — и не были способны показать ему ни одну из звёзд, о которых он спрашивал. Звёзды стали для них перечнем, так же, как они снова стали им для Леверье и Адамса, которые за всю жизнь так и ни разу не обеспокоились посмотреть на Нептун, существование которого они вычислили, тем самым открыв его, в 1847 году. Майя и ацтеки в своих бесконечных вычислениях, кажется, имели такие же установки. В счёт шли только связи. В конце концов, такова была древняя вселенная, где все вещи были знаками и сигнатурами друг друга, вписанными в голограмму, чтобы можно было тонко их предугадать. И надо всем этим господствовало Число (Прил.1).

Этот древний мир окажется немного ближе, если вспомнить о двух великих переходных фигурах, которые были одновременно древними и современными в привычках своего мышления. Первая — это Иоганн Кеплер, который был ⟨человеком⟩ старого порядка в своих беспрестанных вычислениях и своей страстной преданности к повторному открытию «Гармонии Сфер». Но был он и человеком своего времени, и одним из нас, когда эта мечта начала воплощаться в полифонии и привела к Баху. Подобным же образом наше строго научное мировоззрение заключено в аналоге, который Джон Холландер, историк музыки, назвал «расстраиванием небес». Вторая переходная фигура — это не кто иной, как сэр Исаак Ньютон, подлинный основоположник строго научного взгляда. Нет никакого парадокса в упоминании Ньютона в этой связи. Джон Мэйнард Кейнс, который знал Ньютона так же хорошо, как многих наших современников, говорил о нём:

    Ньютон не был первым из Века Разума. Он был последним из магов, последним из вавилонян или шумеров, последним великим умом, который смотрел на видимый и интеллектуальный мир теми же самыми глазами, что и те, кто начал строить наш интеллектуальный мир, скорее всего, не менее десяти тысяч лет назад... Почему я называю его магом? Потому что он рассматривал Вселенную в целом и все что в ней есть — как загадку, секрет, который можно изучить, применив чистую мысль к определённым признакам, определённым мистическим ключам, которые Бог рассеял повсюду, дабы позволить эзотерическому братству добывать некий род «сокровища философов». Он полагал, что эти ключи должны найтись отчасти в астрономических данных, отчасти — в строении элементов (и это дало повод для ложного предположения, будто он был экспериментирующим натурфилософом), а отчасти — ещё и в некоторых бумагах и традициях, передаваемых братьями непрерывной цепи, восходящей к первоначальному таинственному открытию в Вавилонии. Он считал Вселенную криптограммой, загаданной Всемогущим — точно так же, как сам он зашифровал открытие ⟨дифференциального⟩ исчисления в криптограмму, когда общался с Лейбницем. Посредством чистой мысли, концентрации ума, загадка, верил он, будет раскрыта посвященному1.

Оценка лорда Кейнса, данная им около 1942 года, остаётся чуждой условностей и основательной. Он знал, мы все знаем, что Ньютон потерпел неудачу. Ньютон был сбит с пути своими непреклонными, сектантскими предрассудками. Но его дело было воистину в архаическом духе, как это представляется ныне, после двух веков научных изысканий в таких культурах, о которых он мог и не подозревать. К нескольким ключам, которые он нашёл с помощью точных методов, добавилось очень много новых. Тем не менее, чудом всё так же остаётся то, о чём сказал его великий предшественник Галилей:

    Но из всех других изумительных изобретений, какой возвышенностью ума должен был обладать тот, кто постиг, как передать свои самые сокровенные мысли другим лицам, несмотря на очень большое расстояние между ними во времени и пространстве, говоря с теми, кто в Индии, с теми, кто ещё не родился — ни в это тысячелетие, ни через десять тысяч лет? И не труднее, чем различная расстановка двух дюжин маленьких знаков на бумаге? Пусть это будет залогом всех восхитительных изобретений человека.

Уже в VI веке н. э. Григорий Турский писал: «Ум утратил своё лезвие, мы едва ли понимаем Древних». Сегодня это ещё более верно, несмотря на то, что мы по уши в популярной математике и современных технологиях.

Вопреки трудам наших кафедр классической филологии, неоспоримо, что увядание классических штудий, отказ от любого живого знакомства с греками и римлянами, обрезали omphaloessa — пуповину, которая соединяла нашу культуру, по крайней мере, на высшем уровне — с Грецией, так же, как люди пифагорейской и орфической традиции были связаны через Платона и нескольких других с самым древним Ближним Востоком. Начинает казаться, что это разрушение ведёт к самым новейшим Средним Векам, гораздо худшим, нежели предыдущие. Многие станут иронизировать: «Остановите Землю, я сойду». Этого не изменить, увы; так получается, когда кто-нибудь вмешивается в сохранённое знание, которое представляет и предназначена представлять собой наука.

Но, как сказал Гёте перед самым натиском Века Прогресса, — Noch ist es Tag, da ruhre sich der Mann! Die Nacht tritt ein, wo niemand wirken kann[7]. Ещё могло бы произойти своего рода «Возрождение» безнадёжно осуждённого и растоптанного прошлого, когда определённые идеи снова возвращаются к жизни, и мы не должны лишать своих внуков последнего шанса на наследие самых высоких и самых давних времён. И если, (что выглядит более чем вероятным), даже от этого последнего шанса откажутся в суматохе прогресса, то с какой стати продолжать ещё надеяться вместе с Полициано (который сам был великим гуманистом), что будут люди, умы которых найдут убежище в поэзии, искусстве и святой традиции, «которая одна избавляет людей от смерти и обращает их к вечности, пока звёзды всё ещё сияют миру, сделанному навеки безмолвным». Прямо сейчас всё ещё есть немного света дня, при котором можно предпринять эту первую, быструю разведку. Это, конечно, оставит без рассмотрения значительные и важные массивы данных, но, даже в этом случае, будет исследовано много неожиданных тропок и уголков прошлого.

Примечания

    Newton the Man. // The Royal Society. Newton Tercentenary Celebrations. — 1947. — P. 29.
    «Любое видение вещей, которое не кажется странным, является ошибочным». Поль Валери (фр.)
    В англ. тексте редакторы просят снисходительности специалистов к различиям в транслитерации имени этого и других персонажей, проходящим через весь текст, например, Amlodhi вместо Amlodi, Grotte вместо Grotti. В русском переводе эти графические разночтения утратились, потому что Amlodhi английской версии соответствует Amloði исландской графики, давая в русской транскрипции «Амлоди».
    Нем. издание МГ дополняет цитату: «Флейта, задающая правильное звучание, принадлежит началу Инь, однако она управляет процессами Ян. Календарь принадлежит началу Ян, но заведует процессами Инь. Эти флейты и Календарь взаимосвязаны столь тесно, что между ними не просунуть и волоска». Йозеф Нидхам. Наука и Цивилизация Китая, (1959). — Т. II, С. 270.
    Искажённая цитата из произведения Шекспира «Жизнь и смерть Ясона». Русского перевода нет или не удалось найти. В оригинале: ...their words are no more known aright / Through lapse of many ages... У Сантилланы: Their words are no more heard again / Through lapse of many ages... Да, и это все-таки игра слов, ведь lapse — это и «⟨временной⟩ промежуток» и «ошибка».
    минимум сострадания
    тайны правления, тайны закона и тайны мира
    Действуй человек, пока ещё светло, ведь наступит ночь, ты ни на что не сможешь повлиять
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #3 : 06 Ноябрь 2017, 16:28:03 »

Глава 1. Рассказ летописца

 
  ...Ты — из изменчивых советчиков,
    непорочный Титан безмерной силы,
    ты, кто поглощает всё и выращивает снова,
    кто удерживает нерушимую связь
    с неограниченным порядком Эона,
    хитроумный, создатель рода,
    ты — из нечестных советчиков...
    Из «Орфических гимнов»

Надлежащие врата, через которые попадают в царство дошекспировского Гамлета — это безыскусное сообщение Саксона Грамматика (ок. 1150 — ок. 1216) в книге III и IV его «Деяний данов». Ниже приводится соответствующая часть книги III, в переводе Т. И. Кузнецовой, лишь немного сокращённая1.

История начинается с подвигов Орвендела, отца Гамлета, в частности, с его победы над королём Коллом из Норвегии, которая довела брата Орвендела Фенгона, «ужаленного ревностью», до его убийства Прил.2. «Затем он взял жену брата, которого безжалостно убил, покрыв чудовищное убийство инцестом»! (Так это квалифицирует Саксон).

    Гамлет видел всё это, но, опасаясь, как бы слишком большой проницательностью не навлечь на себя подозрений дяди, облёкшись в притворное слабоумие, изобразил великое повреждение рассудка; такого рода хитростью он не только ум прикрыл, но и безопасность свою обеспечил. Ежедневно в покоях своей матери, грязный и безучастный, кидался он на землю, марая себя мерзкой слякотью нечистот. Его осквернённый лик и опачканная грязью наружность являли безумие в виде потешного шутовства. Что бы он ни говорил, соответствовало такому роду безумия, что бы ни делал — дышало безмерной тупостью. Чего же более? Не за человека его можно было почесть, а за чудовищную потеху безумной судьбы.

    Часто, сидя у очага, он сгребал руками тлеющую золу, вытачивал деревянные крючья и обжигал их на огне. Концам их он придавал форму зубцов, желая сделать их ещё более прочными в сцеплениях. А когда его спрашивали, что он делает, отвечал, что готовит острые дротики для мести за своего отца. Ответ этот вызывал немало издёвок, потому что все с пренебрежением относились к бессмысленности его смешного занятия, хотя оно и помогло впоследствии выполнению его замысла. Впрочем, у наблюдателей с умом более тонким занятие это возбудило первые подозрения в хитрости Гамлета. Ибо сама по себе ловкость, хотя и в пустяковом деле, выдавала скрытый талант мастера. Невозможно было поверить, что помрачён ум у того, чьи руки способны к столь искусной работе. К тому же он всегда с тщательнейшей заботливостью сохранял груду своих обожжённых на огне крючьев. Вот почему многие уверяли, что он в здравом уме и только прячет его под маской простоватости, и что он прикрывает глубокий умысел ловким притворством; для разоблачения его хитрости, говорили они, ничего не может быть лучше, чем вывести ему навстречу в каком-либо укромном месте красивую женщину, которая воспламенит его сердце любовным желанием ⟨…⟩, если тупость его притворна, он не упустит случай и тотчас уступит порыву страсти. И вот поручено было людям проводить юношу верхом на лошади в дальнюю часть леса и провести такого рода испытание. Случилось оказаться среди них молочному брату Гамлета, в душе которого ещё не угасло уважение к их общему воспитанию; и он ⟨…⟩ сопровождал Гамлета, ⟨…⟩ потому что он не сомневался, что тот претерпит худшее, если проявит хотя бы слабый признак здравомыслия. Особенно же, если он открыто поддастся Венере. Это и самому Гамлету было совершенно ясно. Ибо, получив приглашение сесть на коня, он умышленно уселся так, что спиной был повернут к его шее, лицом же обращён к хвосту, на который он принялся накидывать узду, как будто и с этой стороны намеревался править конём в его стремительной скачке. ⟨…⟩ Это было презабавное зрелище — бегущий без поводьев конь со всадником, который правил его хвостом.

    Продолжая путь, Гамлет в кустарнике встретил волка, и когда спутники сказали, что это выбежал ему навстречу молодой жеребёнок, он согласился, добавив, что в стаде Фенгона имеется слишком мало такого рода бойцов; в такой сдержанной и остроумной форме он призвал проклятие на богатства дяди. Когда они в ответ ему сказали, что слова его разумны, он в свою очередь стал уверять, что говорил это нарочно, чтобы никоим образом не подумали, что он склонен ко лжи. Ведь желая казаться чуждым лживости, он смешивал хитрость и прямоту таким образом, что в его словах всегда была истина, однако острота её не обнаруживалась никакими признаками. Равным образом, когда он проезжал вдоль берега и его спутники, наткнувшись на руль потерпевшего крушение корабля, сказали, что нашли необычайно большой нож, он ответил: «Им можно резать громадный окорок», разумея под ним море, бескрайности которого под стать огромный руль2.

    Далее, когда они проезжали мимо дюн и предложили ему взглянуть на «муку», имея в виду песок, он заметил, что она намолота седыми бурями моря. Когда спутники осмеяли его ответ, он снова стал уверять, что сказанное им разумно. После этого они умышленно оставили его одного, чтобы он мог набраться большей храбрости для удовлетворения своей страсти.

    И вот он повстречался с женщиной, подосланной дядей и будто случайно оказавшейся на его пути в тёмном месте, и овладел бы ею, не подай ему безмолвно его молочный брат знака о ловушке. ⟨…⟩ Встревоженный подозрением о засаде, он обхватил девушку и отнёс подальше к непроходимому болоту, где было безопаснее. Насладившись любовью, он стал просить её весьма настойчиво никому не говорить об этом; и просьба о молчании была с такой же страстностью обещана, как и испрошена. Ибо в детстве у обоих были одни и те же попечители, и эта общность воспитания соединила тесной дружбой Гамлета и девушку.

    Когда он вернулся домой и все стали его с насмешкой спрашивать, преуспел ли он в любви, он заявил, что так оно и было. Когда его опять спросили, где это случилось и что служило ему подушкой, ответил: конские копытца и петушьи гребешки служили ложем; ибо когда он шёл на испытание, то, во избежание лжи, собрал листочки растений, носящих такое название. Ответ его присутствующие встретили громким смехом, хотя шуткой он ущерба истине ничуть не причинил. Девушка, тоже спрошенная об этом, ответила, что ничего подобного он не содеял. Отрицанию её поверили и притом тем легче, чем меньше, как было очевидно, провожатые об этом знали. ⟨…⟩ Но один из друзей Фенгона, наделённый больше самонадеянностью, нежели рассудительностью, заявил, что непостижимую хитрость его ума невозможно разоблачить какой-то обычной интригой, ибо его упорство слишком велико, чтобы можно было сломить его лёгкими средствами. Вот почему к его многообразной хитрости следует подступаться не с простым способом испытания ⟨…⟩. И тогда, продолжал он, его глубокая проницательность натолкнётся на более тонкое и разумное средство, которое легко выполнимо и для распознания сути дела наиболее действенно: Фенгон должен будет нарочно отлучиться, якобы по важному делу, и Гамлет останется наедине со своей матерью в её опочивальне; но прежде надо будет поручить кому-то притаиться в тёмной части комнаты, так, чтобы остаться незамеченным, и внимательнейшим образом слушать их беседу. Ибо, будь у сына хоть какое-то соображенье, он не колеблясь выскажется пред ушами матери и доверится без опасений той, что родила его. В то же время советчик усердно предлагал себя в подслушиватели, дабы не казаться только зачинщиком плана, но и его исполнителем. Обрадовавшись такому плану, Фенгон отбыл, будто бы в дальнее путешествие. А тот, кто дал совет, тайком пробрался в спальню, где Гамлет должен был закрыться с матерью, и расположился под соломенной подстилкой. Однако у Гамлета не было недостатка в средствах против козней.

    Опасаясь, как бы его не подслушали какие-нибудь скрытые уши, он первым делом прибёг к своему обычному приёму — прикинулся больным. Он закукарекал, как голосистый петух, и, колотя по бокам руками, как будто хлопая крыльями, вскочил на подстилку и принялся, раскачиваясь, прыгать туда-сюда, намереваясь узнать, не скрывается ли там что-нибудь. И когда ощутил под ногами ком, то, нащупав мечом это место, пронзил лежащего и, вытащив из тайника, убил. Тело его он разрубил на части, ошпарил кипятком и сбросил через открытое отверстие сточной трубы на корм свиньям, покрыв жалкими останками зловонную грязь. Избежав таким способом ловушки, он вернулся в опочивальню. И когда мать с громкими воплями стала оплакивать безумие своего сына при нём же, он ей сказал: «Бесчестнейшая из женщин! Под этим притворным плачем ты пытаешься скрыть тягчайшее преступление? Похотливая, как блудница, не ты ли вступила в этот преступный и омерзительный брак, прижимая к греховной груди убийцу твоего мужа? ⟨…⟩» Такими упрёками терзал он сердце своей матери, призывая её почитать стезю добродетели и увещевая предпочесть прежнюю любовь теперешним соблазнам.

    Фенгон по возвращении, нигде не находя зачинщика коварного плана, продолжал его искать тщательно и долго, но никто не мог сказать, что видел его где-либо. Гамлет тоже был спрошен в шутку, не заметил ли он какого-нибудь его следа, и ответил, что тот подошёл к сточной трубе, свалился вниз, и его, заваленного гущей нечистот, пожрали набежавшие отовсюду свиньи. И хотя ответ этот выражал истину, он был осмеян теми, кто его слышал, ибо казался им бессмысленным.

    Фенгон же, заподозрив пасынка в несомненной хитрости, захотел убить его; но не осмеливался на это из боязни вызвать недовольство не только деда его Рорика, но и своей супруги; и он решил осуществить убийство с помощью британского короля, так, чтобы другой за него сотворил дело, а он бы прикинулся невинным. Итак, желая скрыть собственную жестокость, он предпочёл лучше опорочить друга, чем на себя навлечь бесславие.

    При отъезде Гамлет потихоньку попросил мать увесить зал ткаными занавесями и через год справить по нему мнимые поминки. К этому времени он обещал вернуться. С ним отправились в путь два вассала Фенгона, которые везли с собой послание, начертанное на дереве ⟨…⟩, в коем королю Британии поручалось убить направляемого к нему юношу. Но пока они спали, Гамлет, обыскав их карманы, нашёл письмо; прочитав приказ, он тщательно соскоблил написанное и, вписав новые слова, изменил содержание поручения так, что своё собственное осуждение обратил на своих спутников. Не довольствуясь избавлением от смертного приговора и перенесением опасности на других, он приписал под фальшивой подписью Фенгона просьбу о том, чтобы король Британии выдал свою дочь за умнейшего юношу, коего он к нему посылает.

    И вот по прибытии в Британию послы пришли к королю и передали ему в письме, которое считали средством гибели другого, собственный смертный приговор. Король, скрыв это, оказал им гостеприимный и дружелюбный приём. Гамлет, однако, с пренебрежением отверг всё великолепие королевского стола, как будто это была самая обыкновенная еда; он отвернулся с удивительной воздержанностью от всего изобилия пира и от питья удержался так же, как от кушаний. Всем было на диво, что молодой чужеземец пренебрегает изысканнейшими лакомствами королевского стола и пышной роскошью пира, словно это какая-то деревенская закуска. А когда пир закончился и король отпустил гостей на отдых, то подосланному к ним в спальню человеку поручил узнать об их ночной беседе. И вот на вопрос спутников, почему он отказался от вчерашнего угощения, будто от яда, Гамлет ответил, что хлеб был обрызган заразной кровью, что питьё отдавало железом, что мясные блюда были пропитаны зловонием человеческих трупов и испорчены чем-то вроде могильного смрада. Он добавил ещё, что у короля глаза раба и что королева трижды выказала манеры, присущие лишь служанке; так поносил он оскорбительной бранью не только обед, но и тех, кто давал его. Тотчас спутники, попрекая его прежним слабоумием, принялись изводить его разными насмешками ⟨…⟩.

    Узнав всё это от слуги, король уверенно заявил, что сказавший такое должен быть или сверхчеловечески умён, или вовсе безумен; в этих немногих словах он выразил всю глубину проницательности Гамлета. Потом он осведомился у вызванного управляющего, откуда был получен хлеб. Когда тот заверил, что выпечен он в королевской пекарне, поинтересовался также, где росло зерно, из которого он выпечен, и нет ли там каких-либо признаков человеческого побоища. Тот отвечал, что неподалёку есть поле, усеянное старыми костями убитых, которое и до сих пор обнаруживает следы давней битвы; и что он сам его засеял весенним зерном, поскольку оно было плодороднее других, в надежде на богатый урожай. Вот почему, быть может, хлеб и вобрал в себя какой-то дурной запах крови. Когда король услышал это, то, удостоверившись, что Гамлет сказал правду, постарался также выяснить, откуда были доставлены свиньи. Управляющий сообщил, что его свиньи, по нерадивости пастухов, отбившиеся от стада, паслись на истлевших трупах грабителей, и потому, пожалуй, мясо их приобрело несколько гнилостный привкус. Когда король понял, что и в этом случае суждение Гамлета справедливо, то спросил, какой жидкостью разбавлялся напиток? И, узнав, что приготовлен он был из воды и муки, приказал копать указанное ему место источника в глубину и обнаружил там несколько разъеденных ржавчиной мечей, от которых вода, очевидно, и получила скверный привкус ⟨…⟩. Король ⟨…⟩ украдкой встретился с матерью и спросил у неё, кто был его отцом. Сперва она ответила, что никому, кроме короля, не принадлежала, но, когда он пригрозил, что дознается у неё истины пыткой, то услышал, что рождён он от раба ⟨…⟩. Подавленный стыдом своего положения, но и восхищённый прозорливостью юноши, он спросил у него, почему он запятнал королеву упрёком в рабских повадках. Однако же, пока он ещё досадовал о том, что обходительность его супруги была осуждена в ночном разговоре чужеземца, он узнал, что мать её была служанкой. ⟨…⟩

    Король, чтя мудрость Гамлета, как некий божественный дар, отдал ему в жены свою дочь. И всякое его слово принимал, будто какое-то указание свыше.

    Как бы там ни было, стремясь исполнить поручение друга, он приказал на следующий день повесить спутников (Гамлета). А он принял эту любезность, словно несправедливость, с таким притворным недовольством, что получил от короля в счёт возмещения золото, которое впоследствии, расплавив тайно на огне, велел залить в две выдолбленные трости.

    По истечении года Гамлет испросил у короля позволение на путешествие и отправился на родину, ничего не увозя с собой из всего великолепия королевских сокровищ, кроме тростей, наполненных золотом. По прибытии в Ютландию он сменил свою теперешнюю манеру держаться на прежнюю, что была необходима для достойного дела ⟨…⟩.

    И когда он весь в грязи вошёл в триклиний, где справляли его собственные поминки, то поразил всех необычайно, потому что ложный слух о его смерти уже разнёсся повсюду. В конце концов оцепенение сменилось смехом, и гости в шутку пеняли один другому, что тот, по ком они справляли поминки, стоит живой пред ними. Когда его спросили о спутниках, он, посмотрев на трости, что нёс с собой, ответил: «Здесь они оба». Сказал ли это он всерьёз или же в шутку — неведомо. Ибо слова его ⟨…⟩ указывали на плату, полученную им в качестве вознагражденья за убитых. Вслед за тем Гамлет присоединился к виночерпиям, желая ещё больше потешить гостей, и самым усердным образом принялся исполнять обязанность розлива напитков. А чтобы его просторная одежда не стесняла движений, он повязал на боку свой меч, и, умышленно обнажая его время от времени, ранил остриём кончики пальцев. Поэтому стоящие рядом позаботились сколотить меч и ножны железным гвоздём. Для обеспечения ещё более надёжного исхода своего коварного плана он подходил к вельможам с бокалами и вынуждал их пить беспрерывно, и до того опоил всех неразбавленным вином, что ноги их ослабели от опьянения и они предались отдыху посреди королевского зала, в том самом месте, где пировали ⟨…⟩.

    И вот когда он увидел, что они в подходящем для его замысла состоянии, то, полагая, что представился случай исполнить задуманное, извлёк из-за пазухи давно припасённые крючья из дерева и вошёл в зал, где на полу там и сям вперемешку лежали тела знатных и изрыгали во сне хмель. Сбив крепления, он стянул занавеси, изготовленные его матерью, что покрывали также и внутренние стены зала, набросил их на храпящих и с помощью крючьев связал столь искусно запутанными узлами, что никто из лежащих внизу не сумел бы подняться, хотя бы и старался изо всех сил. После этого он поджёг крышу; разраставшееся пламя, распространяя пожар вширь, охватило весь дом, уничтожило зал и сожгло всех, объятых ли глубоким сном или напрасно силившихся подняться.

    Потом он пошёл в спальню Фенгона, куда того ещё раньше проводили придворные, выхватил меч, висевший у изголовья, и повесил вместо него свой собственный. После этого, разбудив дядю, он сказал ему, что благородные гости его сгорели в огне, что здесь перед ним Амлет, во всеоружии давешних своих крючьев, и жаждет взыскать кару, причитающуюся за убийство отца. При этих словах Фенгон вскочил с кровати, но был убит, пока, лишённый своего меча, тщетно пытался обнажить чужой. Храбрый муж, достойный вечной славы, благоразумно вооружившись притворным безрассудством, Гамлет скрыл под личиной слабоумия поразительное для человека разуменье! И не только получил в хитрости защиту собственной безопасности, но с её помощью нашёл способ отмстить за отца! Искусно защитив себя, отважно отомстив за родителя, «он заставляет нас недоумевать, храбростью он славнее или мудростью».

Велика разница между рассказом Саксона с его грубоватыми декорациями и ренессансной утончённостью Шекспира. И это нигде не очевидно более, чем в сцене королевской залы, с её грудами соломы на полу, кипящими котлами, открытыми сточными трубами и грубым способом избавления от «Полония» — всё годится невоспитанному средневековью. Полную грусти, мрачную историю одинокого принца-сироты Саксон превратил в нарреншпиль[1], однако устоявшаяся традиция пронизывает безыскусное повествование. Гамлет — мстящая сила, чей превосходный рассудок поражает злодеев, но его интеллект также приносит свет и силу беспомощным и низкородным, кто был вынужден признать свою нищету. Нет ничего приятного в открытии, принесённом в дом английского короля, однако он смиряется перед жестокой проницательностью и «чтит» мудрость Гамлета, словно она «божественный дар». Более понятно, чем у Шекспира, что Гамлет — амбивалентная сила, распределяющая добро и зло. Ясно также, что определённые эпизоды, как, например, обмен мечами с Фенгоном, — грубые и бессмысленные приёмы, противоречащие героической теме. Драматически верно они расставляются только Шекспиром, но выглядят указанием на жёсткий паттерн, основанный на хитрости Разума[2], как сказал бы Гегель. Зло никогда не атакует в лоб, даже когда обычай потребовал бы этого. Оно создано, чтобы наносить поражение самому себе. Гамлет должен пониматься не как героический неудачник, но как распределитель правосудия. Шекспир как раз верно расставил акценты. Он избежал восстановления брутального, героического элемента, требуемого сагой, и создал драму вместо того, чтобы всё взять только от ума. В свете высшей ясности кто мог бы избежать поражения?

Нет смысла снова и снова сравнивать некоторые версии гамлетовской схемы на севере и западе Европы и в древнем Риме. Это уже было сделано достаточно эффектно3. Таким образом, можно положиться на «идентичность» мрачного исландского Амлоди (в так называемой «сказке» его имя Брйям), который впервые был упомянут в Х веке и появился вновь в Исландии как датский реимпорт в «Саге об Амбале», написанной в XVI или XVII веке. Параллели к характеру и карьере Гамлета найдутся в сагах о Хрольфе Краки, Хавелоке Датчанине, так же, как и в некоторых кельтских мифах4. В версии, сообщаемой Саксоном, Гамлет успешно справляется с царствованием. Продолжение его приключений описывается в книге IV «Хроник», но это повествование показывает руку другого автора. Это глупая работа, скроенная из нескольких плохо состыкованных банальностей со склада хитростей и небылиц. Когда Гамлет, помимо дочери английского короля, женится на королеве Шотландии и приводит обеих жён домой, чтобы жить в мире, мы можем заподозрить некомпетентную попытку установить династические притязания Датского Дома на королевство Британии. Гамлет, в конечном счёте, гибнет в битве, но там описывается не так много подвигов, чтобы оправдать дифирамбическое заключение Саксона, что, если бы он жил дольше, то стал бы новым Геркулесом. Истинный персонаж был скрыт до полной нераспознаваемости, хотя ещё старался сохранить таинственную ауру. Достаточно забавно, что неверно истолкованная (в смысле успеха) история Гамлета продолжается сегодня. В русской киноверсии шекспировской пьесы Гамлет показан как целеустремлённый, хитрый и безжалостный герой, которого согнуло только завершение государственного переворота. Однако, в саксоновской первой части ясно описано в общих чертах трагическое значение, когда возвращение Гамлета приурочивается к его собственным похоронам. Логика требует, чтобы он погиб вместе с тираном.

Имя Amleth, Amlodhi, среднеанглийское Amlaghe, ирландское Amlaidhe означает всегда «простака», «тупицу», подобного тупому животному. Оно также продолжает использоваться как прилагательное. Голланц указывает, что в «Войнах Александра», аллитеративной поэме с севера Англии, большей частью переведённой с «Истории сражений»[3], Александр дважды так презрительно обзывается его врагами:

        Thou Alexander, thou ape, thou amlaghe out of Greece,
        Thou little thefe, thou losangere, thou lurkare in cities…

        Ты, Александр, ты обезьяна, ты тупое животное из Греции,
        Ты мелкий вор, ты лжец, ты шпионишь в городах...

Дарию, спрашивающему о внешности Александра, придворные показывают карикатурное графическое описание:

        And thai in parchment him payntid, his person him shewid,
        Ane amlaghe, ane asaleny, ane ape of all othire,
        A wirling, a wayryngle, a waril-eghid shrewe,
        The caitifeste creatour, that cried was evire .

        И они на пергаменте его нарисовали, его облик ему показали,
        Тупица, маленький осёл, кривляка из кривляк,
        Карлик, маленький злодей, мегера с бельмом на глазу,
        Трусливейшее создание, что создано было лишённым мужественности.

Этот образ «трусливейшего создания» настойчиво сопровождает определённые великие фигуры мифа. С фигурой Гамлета также связано сравнение с «собакой». Это верно для саксоновского Амлета, Амбала, для «Саги о Хрольфе Краки», где два принца, подвергавшиеся опасности, Хельги и Хроар (а в VII книге Саксона — Харальд и Хальфдан), названы «собаками» и зовутся собачьими кличками Хопп и Хо.

Далее идёт то, что выглядит как прототип их всех, известная римская история о Луции Юнии Бруте, убийце царя Тарквиния, как впервые было рассказано Титом Ливием. (Кличка «Брут» снова отсылает к сходству с тупым скотом). Голланц говорит об этом:

    Простейший абрис сюжета не может не показать потрясающее сходство между историей о Гамлете и Луции Юнии Бруте. Помимо общего сходства (дядя-узурпатор, преследуемый племянник, который спасается, изображая безумие, путешествие, предсказание оракула, обман товарищей, созревший план мести), есть некоторые точки в предшествующей истории, которые должны были быть заимствованы прямо из последней. Это особенно справедливо в отношении гамлетовского приёма, каким он скрыл золото внутри палок. Оно не должно быть просто совпадением, более того, данные, кажется, говорят за то, что Саксон сам заимствовал этот случай из сообщения о Бруте у Валерия Максима, кроме того, одна фраза в «Меморабилии» была перенесена с Брута на Гамлета (Саксон говорит о Гамлете obtusi cordis esse[4], Валерий — obtusi se cordis esse simulavit[5]). Саксон должен был читать историю Брута в изложении Ливия и более поздних историков, чьи версии, в конечном итоге, базировались на ⟨сообщениях⟩ Дионисия Галикарнасского5.

Чтобы сравнить братьев-близнецов Гамлета и Брута, приведём начальный фрагмент истории Брута, рассказанной Ливием (I.56). Последующие события связаны с изнасилованием Лукреции и слишком хорошо известны, чтобы нуждаться в повторении.

    Пока Тарквиний был занят, «явилось страшное знаменье: из деревянной колонны выползла змея. В испуге забегали люди по царскому дому, а самого царя зловещая примета не то чтобы поразила ужасом, но скорее вселила в него беспокойство. Для истолкованья общественных знамений призывались только этрусские прорицатели, но это предвестье как будто бы относилось лишь к царскому дому, и встревоженный Тарквиний решился послать в Дельфы к самому прославленному на свете оракулу. Не смея доверить таблички с ответами никому другому, царь отправил в Грецию, через незнакомые в те времена земли и того менее знакомые моря, двоих своих сыновей. То был Тит и Аррунт. В спутники им был дан Луций Юний Брут, сын царской сестры Тарквинии, юноша, скрывавший природный ум под принятою личиной. В своё время, услыхав, что виднейшие граждане, и среди них его брат, убиты дядею, он решил: пусть его нрав ничем царя не страшит, имущество — не соблазняет; презираемый — в безопасности, когда в праве нету защиты.

    С твёрдо обдуманным намереньем он стал изображать глупца, предоставляя распоряжаться собой и своим имуществом царскому произволу, и даже принял прозвище Брута — «Тупицы», чтобы под прикрытием этого прозвища сильный духом освободитель римского народа мог выжидать своего времени. Вот кого Тарквинии взяли тогда с собой в Дельфы, скорее посмешищем, чем товарищем, а он, как рассказывают, понёс в дар Аполлону золотой жезл, скрытый внутри полого рогового[6], — иносказательный образ собственного ума.

    Когда юноши добрались до цели и исполнили отцовское поручение, им страстно захотелось выспросить у оракула, к кому же из них перейдёт Римское царство. И тут, говорит преданье, из глубины расселины прозвучало: «Верховную власть в Риме, о юноши, будет иметь тот из вас, кто первым поцелует мать». ⟨…⟩ Брут же, который рассудил, что пифийский глас имеет иное значение, припал, будто бы оступившись, губами к земле — ведь она общая мать всем смертным.

Для большинства конвенционально настроенных филологов Брут был ответом на молитву, и даже золотом, заключённым в палку. У них имелся надёжный классический источник, из которого убедительно выводится разработка удалённых «провинций». Они ощущали свою задачу выполненной до конца. С некоторой подгонкой сезонных культов и ритуалов плодородия, коробка с информацией по Гамлету была обёрнута, запечатана и отправлена в растущую кучу улаженных проблем.

Однако даже римская версия не была лишена беспокоящих странностей. Ливий сообщает только ответ на частный вопрос двух принцев. Но если Тарквиний отправил их в Дельфы, то за тем, чтобы получить ответ на свои собственные страхи. И этот ответ нашёлся в компендиуме Зонара начального раздела потерянной «Римской истории» Диона Кассия. Дельфийский Аполлон сказал, что царь потеряет своё царство, «когда собака заговорит человеческим языком»6. Нет данных, что Саксон читал Зонара.

Также там имеется странный вариант пророческого кошмара Тарквиния, переданного Ливием. В авторитетности недостатка нет, потому что он упоминается Цицероном в De divinationе (1.22) и взят из утраченной трагедии древнего римского поэта Акция о Бруте. Тарквиний говорит: «Мне привиделось, что пастухи привели стадо и предложили мне двух прекрасных овнов от одной матери. Я принёс в жертву лучшего из двух, но другой атаковал меня своими рогами. Когда я лежал на земле, тяжело раненный, и смотрел в небо, я увидел великое знамение: пылающий шар солнца появился справа, взял новый курс и истаял». Что ж, быть может этрусские прорицатели были обеспокоены овнами и изменением курса солнца в том же видении, ведь они интересовались астрономией. Этой проблемой мы займёмся позже. Интересный вариант данного сновидения находится в «Саге об Амбале», и вряд ли он пришёл от Цицерона7.

Несмотря на то, что всё это предположительно — имеющегося более чем достаточно, чтобы заподозрить, что история старше римских царей. Поэтому учёные взялись исследовать связи с персидскими легендами о царе Кире, которые оказались бесполезны. Но сам Саксон, даже если и читал Валерия Максима, включает детали, которые явно за пределами классической традиции, и он показывает другой путь.

В нарреншпиле стоит обратить внимание на сообщение о поездке Гамлета вдоль берега: он замечает старое рулевое весло (gubernaculum), оставшееся после кораблекрушения, и спрашивает, что это может быть. «Ба! — отвечают ему. — Да это же большой нож». После чего он замечает: «Хорошая штука, чтобы резать такой большой окорок», под которым он в действительности подразумевал море. Затем, продолжает Саксон, «когда они прошли песчаные холмы и предложили ему взглянуть на муку, подразумевая песок, он ответил, что она была мелко смолота седыми бурями океана. Его компаньоны похвалили ответ, он сказал, что говорил разумно».

Ясно, что Саксон в этом пункте не знает, что делать с замечаниями, поэтому он всегда отмечает, что ответы Амлета были содержательны. «Поскольку он не желал, чтобы его считали склонным ко лжи в любом вопросе, и не хотел считаться знакомцем неправды, хоть никогда бы и не выдал, сколь далеко зашла его проницательность». Это — систематически повторяющаяся тема гамлетовского приключения, тема, разработанная и изобретённая, чтобы демонстрировать его как скрытого Шерлока Холмса, два же процитированных отрывка остаются единственными, выглядящими бессмысленно и глупо. Они не соответствуют.

По факту, они пришли из крайне далёкой истории. Снорри Стурлусон, учёнейший поэт Исландии (1178–1241), в своём «Языке поэзии» объясняет многие кеннинги известных бардов прошлого. Он цитирует стих Снэбьорна, исландского скальда, который жил задолго до него. Этот кеннинг был отчаянием переводчиков, как случай очень древнего, частично утраченного поэтического языка. Не менее трёх выражений в девяти строках, которые могут считаться hapax legomena, т. е. выражениями, встречающимися единожды. Самый авторитетный перевод — тот, который у Голланца и приводится здесь:

    Говорят, — пел Снэбьорн, — что далеко отсюда, вон за тем мысом, Девять Дев с Мельницы островов с силой крутят много-жестокую скальную ручную мельницу — те, что века назад мололи муку для Амлета. Благой вождь бороздит корабельное логово выступающим носом своего корабля. Здесь море зовётся мельницей Амлоди8.

Этого достаточно. Как бы тёмно и неоднозначно это ни было, ясно одно: прощай, Юний Брут и безопасные детские площадки классических источников.

Мы имеем дело с седым, бурным океаном Севера, его громадными бурунами, вечно перемалывающими гранитные шхеры, и с Амлоди, его королём. Ручная мельница пока не исчезла из нашего языка. Ещё это мельница прибоя. Даже British Island Pilot в прозе, основанной на фактах, сообщает кое-что о силе Девяти Дев, чьи подлинные имена отражены в ⟨названиях⟩ Мерри Мэн Мэя в заливе Пентланд:

    Когда обычный ветер дует много дней, вся сила Атлантики бьётся против оркнейских берегов; многотонные скалы поднимаются со своего ложа, и рёв больших волн может быть услышан за двадцать миль; буруны поднимаются на высоту 60 футов...

Когда буря нарастает, «всякое разделение между воздухом и водой исчезает, всё кажется окутанным тяжёлым дымом». Пифей, первый исследователь Севера, назвал это «морским лёгким», и заключил, что это, должно быть, конец земли, где небо и земля воссоединяются в изначальном хаосе.

Это обращает наше внимание на гораздо более древнюю и, конечно же, независимую традицию, чьи источники — в древнем скандинавском мифе, или, по крайней мере, через него уводят к ещё более древним истокам.

Примечания

    Зарубежная литература средних веков / сост. Б. И. Пуришев. — М., 1974. — С. 60–68., авторы книги пользуются переводом Элтона — Saxo Grammaticus. The First Nine Books of the Danish History of Saxo Grammaticus. Translated by Oliver Elton with some considerations by Frederick York Powell. — London, 1894. — Folk-Lore Society Public. 33
    Саксон, однако, написал gubernaculum, т. е. «рулевое весло» (3.6.10; Gesta Danorum, C. Knabe и P. Herrmann ed. 1931. — P. 79).
    Помимо введения и приложения Ф. И. Пауэлла к элтоновскому переводу труда The First Nine Books of the Danish History of Saxo Grammaticus (1894), процитированных в начале главы, см. след.: P. Herrmann, Die Heldensagen des Saxo Grammaticus (1921); I. Gollancz, Hamlet in Iceland (1898); R. Zenker, Boeve-Amlethus (1905); E. N. Setälä, Kullervo-Hamlet // FUF (1903, 1907, 1910).
    См. о «Саге о Хрольфе Краки», а именно: о юности Хельги и Хроара и относящейся сюда же истории Харальда и Хальфдана (рассказанной у Саксона в VII книге): Zenker, Boeve-Amlethus. — P. 121–26; Herrmann, Die Heldensagen. — P. 27ff.; Setälä, Kullervo-Hamlet // FUF 3 (1903). — P. 74ff.
    Gollancz. — P. xxi-xxiv.
    Zenker. — P. 149f.
    Gollancz. — P. 105.
    Gollancz. — P. xi.
    Narrenspiel, «Игра Дураков»
    die List der Vernunft
    Historie de Preliis, роман псевдо-Каллисфена
    тупоумный, слабый рассудком
    уподобляет себя слабому рассудком
    Тит Ливий. История Рима от основания города. — М.: 1989. — Т. I. Пер. В. М. Смирина. В англ. пер., цитируемом авторами МГ, полый жезл сделан из кизила.
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #4 : 06 Ноябрь 2017, 16:35:57 »


Глава 2. Воплощение в Финляндии


А теперь, без каких-либо оправданий, наше повествование перепрыгнет через неприступное ограждение, возведённое современными филологами, дабы защитить лингвистические семьи индоевропейских языков от неуместных контактов с пришлыми инородцами. Известно, что Финляндия, Эстония и Лапландия — культурный остров, этнически имеющий отношение к венграм и другим далёким азиатским народам: зырянам, вотякам, черемисам, мордве, вогулам, остякам. Они говорят на языках, принадлежащих финно-угорской языковой семье, не имеющей абсолютно никакого отношения к германским языкам так же, как и язык басков. Они описываются как «агглютинативные» и часто характеризуются сингармонизмом, как в турецком. Эти культурные традиции до самого последнего времени оставались изолированы от скандинавского окружения. Даже если западная культура (а с ней и христианство) и просачивалась с помощью литераторов со времён Средневековья, их великий эпос «Калевала», доверенный устной передаче, всё же сохранил форму, неизменную с древних времён. «Калевала» демонстрирует привлекательные примитивные особенности, настолько примитивные, что они препятствуют любым попыткам ⟨отыскать⟩ их происхождение в классике. Материал был собран в записи только в XIX веке доктором Элиасом Лённротом. Но даже в этой изолированной традиции нашлись удивительные параллели со скандинавским и кельтским мифом, которые должны принадлежать временам, предшествующим записям соответствующих историй. С основной линией поэмы мы познакомимся позже. Сейчас важно рассмотреть историю Куллерво Калеванпоика («сын Калева»), которая была тщательно проанализирована Э. Н. Сетяля в его мастерском исследовании «Куллерво-Гамлет»1. Его материал необходим так же, как и то, что было собрано Карле Кроном2, чтобы учесть множество вариантов, (которые Лённрот не включил в руны 31–36 официальной «Калевалы»), относящихся к Куллерво.

Первое событие — это рождение отца и дяди Куллерво, которые были, согласно руне 31, лебедями (или цыплятами), разлучёнными ястребом. Обычно рассказывают, что бедняк, пахарь, сделал борозду вокруг ствола дерева (или холмика), который раскололся, и из него появились два мальчика. Один из них — Калерво — вырос в Карелии, другой — Унтамо — в Суоми-Финляндии. Ненависть между братьями возникает обычно следующим образом:

Калерво сеял овёс перед дверью Унтамо, овцы Унтамо ели его, собака Калерво убила овцу; или же ссора возникла по поводу рыбных угодий (руна 31. 19f.). После этого Унтамо начинает войну. В действительности, он творит войну из своих пальцев, боевые порядки из пальцев ноги, солдат — из сухожилий пятки. Но есть версии, где Унтамо вооружает деревья и использует их как свою армию. Он убивает Калерво и его семью, за исключением жены Калерво, которая остаётся в доме Унтамо и там даёт жизнь нашему герою Куллерво. Малыш качается в колыбели три дня.

    Вдруг толкнул ногами мальчик,
    Взад, вперёд толкнул он люльку,
    С силой сбросил свой свивальник
    И ползёт на одеяло,
    Люльку надвое сломал он.
    Два, три месяца растёт он,
    Но уже на третий месяц,
    Ставши ростом по колено,
    Так раздумывать он начал:
    «Если б вырос я побольше,
    Получил бы в теле силу,
    За отца я отомстил бы
    И за скорбь моей родимой!»
    Унтамо ту речь услышал,
    Сам сказал слова такие:
    «В нём семье моей погибель,
    Новый Калерво растёт в нем».
    Размышлять мужи тут стали,
    Стали женщины тут думать,
    Мальчика куда бы спрятать,
    Как бы вовсе уничтожить[1].

Унтамо твёрдо решил убить ребёнка — огнём, водой и повешением. Построили большой погребальный костёр, Куллерво бросили в него. Когда слуги Унтамо пришли через три дня, то увидели:

    До колен сидит он в пепле,
    До локтей в золу зарылся,
    Кочергу руками держит,
    Увеличивает пламя,
    Разгребает ею угли.

Сетяля сообщает версию, где ребёнок, сидящий посреди огня, (золотым) крюком ворошит угли и говорит слугам Унтамо, что идёт мстить за смерть своего отца3.

Куллерво бросили в море; после трёх дней они нашли его сидящим в золотой лодке, с золотым веслом, или, согласно другой версии, он сидел в море, на гребне волны, измеряя воды

    На два ковшика, быть может;
    Если ж всё его измерить,
    Хватит, может быть, на третий.

Следом они повесили ребёнка на дереве, или на виселице — снова безрезультатно:

    Куллерво и тут не умер,
    Не погиб на этом дубе!
    Он в коре рисунки режет,
    У него в ручонках гвоздик,
    Все стволы стоят в рисунках.

Одна традиция говорит, что он вырезал имена родителей золотым стилом. После этого последовательность событий трудно установить. Есть варианты, где Куллерво очень скоро осуществляет свою месть — просто идёт в кузницу и добывает оружие. Или сразу высылается из страны в услужение к кузнецу, пасти его коров и овец. Но в 31-й руне он сначала получает меньшее поручение: защищать и укачивать ребёнка — которого ослепляет и убивает. Затем его посылают очистить лес и повалить тонкие берёзы.

    Пять деревьев повалил он,
    Восемь там стволов огромных4.

Потом он садится и говорит (31.273f.).

    «Пусть работает здесь Лемпо5!
    Пусть разрубит Хийси балки!»
    Он воткнул топор в колоду,
    Поднял шум большой по лесу,
    Засвистал по лесу громко,
    Говорит слова такие:
    «Пусть дотуда лес валится,
    Лягут стройные берёзы,
    Голос мой докуда слышен,
    Свист докуда раздаётся!
    Пусть ни веточка не выйдет,
    Ни один не выйдет стебель,
    Никогда в теченье жизни
    И пока сияет месяц,
    Где сын Калерво рубил здесь,
    Где молодчик новь расчистил!»6

В «Калевале» Унтамо после этого велит Куллерво построить забор, и он строит его из цельных сосен, елей и ясеней. Но при этом не делает ворот и заявляет:

    Кто летать не может птицей
    И на двух подняться крыльях,
    Тот войти сюда не сможет
    Через Куллерво ограду!

Унтамо поражён:

    Он плетень сплошной мне сделал
    И поставил без калитки,
    От земли довёл до неба,
    К облакам его он поднял7.

Куллерво приносит ещё больше вреда, смолов зерно в чистую мякину, разрывает лодку на части, кормит корову и обламывает ей рог, топит баню и сжигает её — всё это обычные подвиги «Сильного Мальчика» («Сильный Ганс» в немецких сказках, который у американцев стал Полом Баньяном). Поэтому, в конце концов, его изгнали из страны в дом Ильмаринена, божественного кузнеца, в качестве пастуха. Существует, однако, вариант, где говорится, что он был «отправлен в Эстонию лаять под забором; он лаял год, другой, уже начал третий; три года он лаял на кузнеца как своего дядю, на жену (или слугу) кузнеца, как свою сноху». Это звучит, в действительности, странно, и переводчик сам добавляет вопросительные знаки. Есть ещё более странная параллель с великим ирландским героем Кухулином — центральной фигурой кельтского мифа, имя которого означает «Пёс Кузнеца Кулана». Это упорное «особачивание» будет исследовано в другом месте, и там будет присутствовать сам кузнец Ильмаринен.

Жена Ильмаринена (чаще всего именуемая Еленой, Хеленой), делает Куллерво своим пастухом, и злонамеренно запекает камень в его хлеб на завтрак, чтобы он сломал свой нож — единственное наследие, доставшееся ему от отца. Ворон после этого советует Куллерво отправить скот в болота и созвать всех волков и медведей, чтобы их превратить в стадо. Куллерво говорит:

    Подожди ж, блудница Хийси!
    О ноже отца я плачу,
    Ты сама побольше будешь
    О своих коровах плакать (33.125f.)

Он следует совету ворона, берёт можжевёловый хлыст, направляет скот в болота, а быков в чащу.

    Дал медведям половину
    И волкам большим другую.
    Из волков телушек сделал,
    Обратил в коров медведей,
    Стали волки как телята
    И коровами медведи.

Куллерво тщательно инструктирует волков и медведей о том, что им предстоит сделать (33.153f.)

    Из коровьей кости дудку,
    Из бычачьей рог он сделал
    Кости Туомикки для рога,
    Бёдра Кирьё взял для дудки.
    Заиграл тогда на дудке,
    Затрубил в свой рог пастуший
    На горе близ дома трижды,
    На конце прогона шесть раз.

Он пригоняет «скот» домой, Хелена идёт в хлев доить, и её разрывают волк и медведь. Это свирепое возмездие указывает на событие, которое стало всего лишь слабой шуткой в версии Саксона. Волк пересекает путь Гамлета, и ему говорят, что это конь. «Отчего, — замечает он, — в стаде Фенгона слишком мало таких бойцов». Саксон пытается объяснить: «Это было сдержанное, но остроумное проклятие на дядины богатства». В этом мало смысла. Можно заподозрить вместо этого отголосок сюжета, связанного с Куллерво, который пригоняет домой волков и медведей вместо скота. Героическая власть над дикими зверями наводит на мысль о классическом мифе. Её не избежал Карл Кереньи8, чей комментарий полезен, чего не скажешь о линии его психологических спекуляций: «Нельзя пытаться вывести финскую мифологию из греческой или обратно. Однако также невозможно не заметить, что Куллерво, который является одновременно Чудесным Ребёнком и Сильным Слугой, ведёт себя как Гермес или Дионис. Он выглядит Гермесом в создании музыкальных инструментов, связанных с уничтожением рогатого скота ⟨…⟩ Он ведёт себя как Дионис в том, что делает с дикими зверями и со своим врагом. Это персонаж, подобный Дионису — если мы смотрим через категории греческого мифа, — посредством магии он выдаёт волков и медведей за домашних животных, и это снова похоже на Диониса — использовать их против своего врага. Мы с трепетом узнаём трагический и иронический тон еврипидовских „Вакханок“, когда читаем драматическую сцену доения диких зверей. И даже более близкая аналогия обнаруживается в судьбе этрусских пиратов, врагов Диониса, которые были наказаны вторжением диких животных...».

В 35-й руне Лённрота Куллерво возвращается к родителям, братьям и сёстрам. Это неожиданно, потому что они были убиты в предыдущих рунах, хотя трудность многих песен-рун в том и заключается, что имена героев далеки от постоянства и, как уже было сказано, изначальный порядок вещей невозможно реконструировать. Но одно событие выделяется ⟨среди этого⟩. Сестры нет дома. Случайно герой встречает в лесу девушку, собирающую ягоды. Они ложатся вместе, а позже, в беседе, выясняется, что они — брат и сестра. Девушка топится, но мать Куллерво отговаривает его от самоубийства. Поэтому он отправляется на войну, и тем реализует свою месть. Сначала он просит великого бога Укко о даровании ему меча (36.242f.).

    Меч нашёл себе по мысли,
    Взял клинок из самых лучших,
    Толпы он мечом сражает,
    Род весь Унто истребляет,
    Обращает избы в пепел;
    Только пыль одна осталась,
    Лишь остались в печке камни
    Да рябина у забора.

Возвращаясь домой, Куллерво не нашёл ни души, все умерли. Когда он плакал над могилой матери, она пробудилась,

    Из могилы отвечала:
    Чёрный пёс остался, Мусти,
    Чтоб ходил ты с ним по лесу,
    Ты возьми его с собою
    И в леса ты с ним отправься.

Там, в чаще, живут синие лесные девы, и мать советует ему попытаться снискать их расположение. Куллерво берёт чёрного пса и идёт в лес, но когда он наталкивается на прогалину, где обесчестил свою сестру, отчаяние охватывает его, и он бросается на свой собственный меч.

Здесь, наконец, указано явно то, что в других историях остаётся тёмным намёком. Это грех, который Гамлет должен искупить. Знание, что Куллерво и его сестра убили себя из-за невольного кровосмешения, вызывает в памяти тот факт, что у Саксона юный Принц знакомится с любовью с помощью девушки, которая не предаёт его, «потому что ей довелось быть его молочной сестрой и товарищем по играм в детстве». Это выглядит надуманным, как если бы Саксон нашёл тему, которую не понял. Тема становится явной у Короля Артура. Она двусмысленна и неуловима, но тем неумолимее у Шекспира. Гамлет должен отказаться от своей настоящей любви, как он должен был отказаться от себя в своём затруднительном положении:

    Уйди в монастырь; к чему тебе плодить грешников? ⟨…⟩ К чему таким молодцам, как я, пресмыкаться между небом и землёй? Все мы — отпетые плуты; никому из нас не верь. Ступай в монастырь[2].

В рамках игры Принц чувствует свободу выходить из образа:

    — Сударыня, могу я прилечь к вам на колени?
    — Нет, мой принц.
    — Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?
    — Да, мой принц.
    — Вы думаете, у меня грубые мысли?
    — Я ничего не думаю, мой принц.
    — Прекрасная мысль — лежать между девичьих ног.
    — Что, мой принц?
    — Ничего.

Но жребий брошен. Офелия покончит жизнь самоубийством, утопившись, как сестра Куллерво, и так же вызывая смерть своего любовника — или своего брата. Два аспекта соединяются в финальном молчании. По крайней мере, у Гамлета, всегда сознающего, был шанс в отчаянии описать неразрешимый узел своей вины:

    Её любил я. Сорок тысяч братьев
    Всем множеством своей любви со мною
    Не уравнялись бы. — Что для неё
    Ты сделаешь?

И снова Куллерво. Исследование Сетяля обо всех параллелях говорит следующее:

Что касается общих мест: брат убивает брата; один из сыновей выживает и настраивается на месть с самого детства; дядя пытается убить его, но тот достигает успехов в исполнении своей мести. Колья и крючья, которые герой во всех северных версиях обрабатывает или вырезает, сидя у очага (Брьям делает это в кузнице), Сетяля хочет идентифицировать с золотым крюком или кочергой, которой маленький Куллерво, сидя посреди огня, ворошит уголья. Каждый герой, (включая Куллерво в одной из версий, найденной Сетяля), поясняет, что хочет отомстить за отца.

С некоторым замешательством Сетяля вытаскивает один за другим пункты, которые станут ключевыми в дальнейшем. В каждой северной версии есть некое тёмное высказывание по поводу моря. Слова непонятные. Гамлет хочет «нарезать большой окорок» рулевым веслом, маленький Куллерво найден измеряющим глубину моря веслом или ковшиком. Калевипоег, эстонский двойник Куллерво Калевапоика, измеряет глубину озёр высотой своего роста. Амлоди-Амбал, сидя на дне горного озера, говорит только: «В воду ветер пришёл, в воду ветер придёт».

Примечания

    FUF 3 (1903). — P. 61–97, 188–255; 7 (1907). — P. 188–224; 10 (1910). — P. 44–127. Kalevalastudien 6. Kullervo (1928).
    Kalevalastudien 6. Kullervo (1928).
    Kullervo-Hamlet // FUF 7. — P. 192.
    Имеется странная Диндсенха (это слово применяется для объяснения названий мест, которые попадаются неоднократно в ирландской традиции, см. The Prose Tales in the Rennes Dindsenchas, RC 16. — P. 278f.) по поводу валки пяти гигантских деревьев — трёх ясеней, одного дуба, одного тиса. «Дуб упал на юг, поверх Маг Айлбе, достав Столба Древа Жизни. 900 бушелей составил урожай желудей, и три урожая он приносил каждый год ⟨…⟩ яблок, орехов и желудей. Ясень Торту упал на юго-восток, а тот, что от Уснеха — на север. Тис упал на северо-восток, достав до Друим Байр. Ясень Биле Дате упал вверх, достав до Карн Уахтайр Биле»[3].
    Дьявол
    Эстонский Калевипоэг (= сын Калева, то же самое, что финское Калеванпоика) делает почву бесплодной везде, где пропахал своим деревянным плугом (Setälä, FUF 7. — P. 215), к тому же он шумом валит деревья — повсюду, где слышен звук его топора, падают деревья (Р. 103). Кельтская же традиция в одной из «Реннских Диндсенхас» рассказывает о том, как пашня обратится в лес, потому что брат убил брата, «и деревья с чахлыми кустами покроют страну Гвайра, потому что он совершил убийство близкого родственника» (Stokes, RC 16. — P. 35). Дж. Лот (Les Mabinogion du Livre Rouge de Hergest. — V. I. P. 171. N. 6) даёт имена трёх героев, которые сделали страну бесплодной: Морган Муйнваур, Ран, сын Бели, и Ллеу Ллау Гифс, что сделали землю красной. Ничего не росло в течение года — ни трава, ни деревья — там, где они прошли: Артур был ещё большим «рудваур» (rudvawr), чем они. Где Артур прошёл, там и за семь лет ничего б не выросло. «Рудваур» означает «красное опустошение», как пишет Рейчел Брумвич (Trioedd Ynys Prydein: The Welsh Triads (1961) — P. 35). Семь же лет было циклом германского Дикого Охотника; Артур также был Диким Охотником. «Бесплодная земля» — это, кроме всего прочего, стандартный мотив легенд, вращающихся вокруг Грааля и Короля-рыболова. Всё это в конце концов обретёт смысл.
    Возможно, первоначально это была та же самая история, что и о Ромуле, протянувшем борозду вокруг нового города и убившем Рема за то, что он перепрыгнул через неё. В римской традиции убийство не имеет никакого смысла. Не берясь полностью раскрыть в данный момент это ключевое явление, мы хотели бы сказать, что в Финляндии каменный лабиринт (английский «город Троя») зовётся Забором Гигантов, а также Игрой Св. Петра, Руинами Иерусалима, Улицей Гигантов и Каменной Оградой. Хотя Аль-Бируни (India — P. 306), когда занимался Ланкой (о-в Цейлон) — то есть лабиринтом Равана, который был завоёван Рамой и Хануманом — отмечал, что в мусульманских странах эта «крепость-лабиринт называется Явана-Коти, что часто толковалось как Рим».
    K. Kerenyi, Zum Urkind-Mythologen // Paideuma I (1940) — P. 255
    Здесь и далее пер. Л. П. Бельского
    Здесь и дал. «Гамлет» в пер. Лозинского.
    В русском переводе «Диндсенхас» звучит как «Старина мест», буквально было бы «Старина крепостей». Текст приведенного авторами фрагмента несколько отличается от рус. изд. (Предания и мифы Средневековой Ирландии — М.:1991). // «Эо Росса, Эо Мугна, Биле Дате, Краэб Уисниг, Биле Тортан — всего пять деревьев. Эо Росса — тис. На северо-восток упало оно, достав до самого Друим Байр. Друим Сийте пел так: Дерево Росс, королевское колесо, право вождя, грохот волны, творение славнейшее, прямое и крепкое дерево, бог стойкий и твёрдый, путь к небесам, опора дома, добро людей, муж ясных слов, великое полное сокровище, крепость Троицы, добро матери, дитя Марии, море, полное добычи, честь красоты, господин ума, ангельская корона, мировой клич, гордость Банбы, мощь победы, знание начал, судный рок, знание для мудрецов, благороднейшее из деревьев, слава Галиойн, славнейший куст, защита кабана, сила жизни, слово знания, Дерево Росс. // Ветвистое Дерево Биле — ясень тот, что убил филида Датена и упал, достав до Карн Уахтайр Биле, отчего и стали так называть Фир Биле. // Дерево Эо Мугна — дуб, что упал прямо на юг через Маг Айлбе к Койрте Крайнд Беода. Девять сотен мер желудей приносил он и давал плоды трижды в год — прекрасные, невиданные яблоки, орехи круглые и алые, словно кровь, да крепкие коричневые жёлуди. Дерево Торту — ясень, что упал на юго-восток до Келл Ихтайр Тире. // На север упал ясень Уснеха прямо до Гранарда в Кайрбре, и было это во времена сыновей Аэда Слане».
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #5 : 06 Ноябрь 2017, 16:37:56 »


Глава 3. Иранская параллель

    ...И с сегодняшнего дня все будет иначе,
    С сегодняшнего дня устанавливаются новые праздники и обычаи,
    Потому что сегодня родился шах Кей-Хосров.
    Фирдоуси, «Шахнаме»

Гамлетовская тема теперь перемещается в Персию. «Шахнаме» — национальный эпос Ирана1, а Фирдоуси — по сей день ⟨чтимый⟩ национальный поэт. В те времена, когда писал Фирдоуси, его покровитель, султан Махмуд Газневи, перенёс центр своей власти в Индию, и Иранская империя осталась только в памяти. С удивительной учёностью Фирдоуси, как и Гомер до него, берётся упорядочить и записать зендскую традицию, которая охватывала глубины от исторических времён до чисто мифических. Первый раздел о Пишдадийской и Кейянидской династиях должен был рассматриваться как мифический во всех отношениях, хотя он достигает исторических времён и включает четыре из девяти томов «Книги Царей» в английском переводе. Хосров (Chosroes у греков) — это также имя линии исторических правителей, один из которых, Хосров Ануширван, предоставил убежище последним философам Греции, членам платоновской Академии, изгнанной Юстинианом в 523 г. н. э. Но Кей-Хосров у Фирдоуси — заметная фигура своего собственного мифического века. Почти пятая часть всей работы посвящена ему. В действительности, он — это Хаосравах «Зенд Авесты», а также Сушравах «Ригведы», тождественность которых снова пробуждает многочисленные дискуссии об общем индоевропейском Правремени, времени истоков.

Общие особенности саксоновского Амлета и Кей-Хосрова настолько потрясающи, что Иричек, а после него Ценкер взялись за обстоятельные сравнительные исследования2. Но они заключили, что греческая сага о Беллерофонте может дать общий источник и что это конец их исканий. Классическая античность обладала магнетическим качеством для учёных умов. Она действовала на них как Великая Магнитная Гора на Синдбада. Хрупкий филологический корабль разваливается, как только Греция замаячит на горизонте.

Мрачная история Беллерофонта тоже могла бы дать параллели, но делает ли это её концом пути? Как печально замечает Геродот, его собственная эллинская античность простирается на несколько веков в памяти записанной; то, что за пределом этого, смешивается с индоевропейским наследием легенд.

В безбрежном течении «Шахнаме» есть выступающая деталь — бесконечная война между «Унтамо» и «Калерво», здесь — двумя соперничающими народами Турана и Ирана. Так как превратности ⟨судьбы⟩ Кейянидской династии Ирана разворачиваются через повествование в два раза дольше, чем обе эпические поэмы Мильтона вместе взятые, здесь необходимо сконцентрироваться на одном важном аспекте.

Иранский сюжет демонстрирует некоторое «смещение» в том, что туранец Афрасиаб убивает вместо брата своего племянника Сиявуша, который также является его зятем, так что «мститель» за это преступление оказывается в дальнейшем общим внуком жестокого туранского шаха Афрасиаба и его брата, благородного иранского шаха Кей-Кавуса (того же самого, что играет немалую роль в «Ригведе» как Кайя Ушанас и в «Авесте» как Кави Ушан). Сиявуш, как командующий отцовской армией, предлагает мир туранскому Афрасиабу, который принимает предложение, потому что увидел страшный сон3. Этот сон имеет сходство с видением Тарквиния и Амбала. Кей-Кавус не доверяет Афрасиабу и отказывается от мира. Сиявуш, не желая нарушать свой собственный договор с Тураном, отправляется жить к Афрасиабу.

Афрасиаб гордится молодым человеком во всех отношениях и даёт ему большую провинцию, которой он отлично правит, то есть, на манер «Золотого века» его отца Кей-Кавуса. Сиявуш женится сначала на дочери туранца Пирана, затем шах Афрасиаб даёт ему в жены свою собственную дочь Фарангис. Но есть там и змей в саду. Ревнивый брат Афрасиаба, Гарсиваз, древний Полоний, плетёт интриги против Сиявуша так искусно, что Афрасиаб, в конце концов, отправляет армию против безупречного молодого правителя. Сиявуш захвачен и убит. Вдовствующая Фарангис бежит, сопровождаемая Пираном (первым тестем Сиявуша) в дом Пирана, где рождает мальчика великой красоты — Кей-Хосрова, общего внука Афрасиаба и Кей-Кавуса:

    За тучами месяц — и полночь темна,
    И звери, и птицы в объятиях сна.
    И видит Пиран удивительный сон:
    Как солнце, сияющий светоч зажжён.
    На троне сидящий с мечом Сиавуш
    Взывает: «Что дремлешь, о доблестный муж!
    Ты сладкие грезы от глаз отгони
    И мыслью проникни в грядущие дни.
    День праздничный встанет и молод, и нов[1].
    Сей ночью рождается шах Кей-Хосров!»
    Пиран, задрожав, пробудился от сна
    И с ним солнцеликая встала жена.
    «Ступай, — говорит ей Пиран, — торопись,
    Войди осторожно в покой Ференгис.
    Сейчас Сиавуша я видел во сне,
    Подобного солнцу иль ясной луне.
    — Проснись! — призывал меня голос его. —
    Настало Хосрова-царя торжество».
    Вбежала и видит: царицей-луной[2]
    Царевич рождён красоты неземной.
    Вернулась, ликуя, с известьем благим,
    Дворец огласив восклицаньем своим.
    Сказала: «Младенца пленителен вид,
    Как месяц, он взоры красою дивит4.

Это пророческое видение великого нового века начинает долгие испытания предопределённого героя. Мальчик растёт среди пастухов; он становится великим охотником с грубым луком и стрелами, которые он сделал без наконечников или оперения, как Гамлет, строгающий свои колья. Дед Афрасиаб, боясь ребёнка, приказывает доставить принца, чтобы убедиться в том, что жертва безобидна. Хотя Афрасиаб и поклялся торжественно, что не причинит никакого вреда Кей-Хосрову, Пиран побуждает мальчика играть деревенского дурачка для его же собственной безопасности. Когда тиран спрашивает его с притворной благожелательностью, Кей-Хосров отвечает в той же самой манере, что и Амлет — загадками, которые звучат бессмысленно и указывают на то, что молодой Хосров подобен собаке. Узурпатору становится легче: «Парень-то дурак!»

Теперь история мести, чрезмерно сокращённая в сообщении Саксона и других версиях, рассказывается Фирдоуси с соответственным величественным окружением и грандиозным масштабом. Гнев Ирана и мира, начавшийся со смерти Сиявуша, апокалиптически оркестрован во вселенское буйство:

    Весь мир был месть, и ты сказал:
    «Это кипящее море!» На земле не нашлось места:
    Для идущего, воздух был заполнен копьями;
    Звёзды начали драться, время и земля
    Омыли руки во зле...[3]5

Однако же двум архизлодеям удалось бежать, скрыться с неистощимой изобретательностью. Афрасиаб даже играет Протея в водах глубокого солёного озера, непрерывно принимая новые облики, чтобы избежать захвата. В конце концов, двумя томами и множеством событий позже, Афрасиаб и злой советник оказываются пойманы с помощью лассо или сети, и оба погибают.

Только возвращаясь к авестийской традиции, можно понять множество превратностей, на которые «Яшты» или гимны «Авесты» ссылаются постоянно6. Шахи Кей-Хосров и Афрасиаб были соперниками в поисках загадочной Хварны, представляющей собой «Славу» или «Дар Судьбы». Чтобы получить её, шахи принесли в жертву сотню лошадей, тысячу быков, десять тысяч ягнят богине Анахите, которая есть разновидность Иштар-Артемиды. Теперь эта Слава, «что принадлежит арийцам, рождённым и нерождённым, и святому Заратуштре», оказалась в Озере Воурукаша. Афрасиаб, шах не-арийских туранцев, не имел права на неё. Но покинув своё тайное место в подземном дворце из железа «тысячу раз в высоту человеческого роста» и освещённом искусственными солнцем, луной и звёздами, он трижды пытался достать Хварну, ныряя в Озеро Воурукаша. Тем не менее, «Слава бежала, Слава улетела прочь, Слава поменяла своё сидение». Обсуждение попыток Афрасиаба и его «ужасных высказываний» будет дальше, в главе «О времени и реках». Вместо этого Слава досталась Кей-Хосрову и далась ему без большого труда. Самое время сказать, что Хварна символизирует Законность или Небесное Удостоверение Прав и Полномочий, которое передаётся правителям, но так же просто отбирается. Йима (Джамшид), древнейший «мировой правитель», терял её трижды.

История погружения Афрасиаба должна иметь много ответвлений в евразийском фольклоре. Туранский шах сменяется Дьяволом, и Бог побуждает его погружаться на дно моря, чтобы в это же время один из архангелов или святой Илья мог похитить ценный объект, который является законной собственностью Дьявола. Иногда этот объект — Солнце, иногда — «божественная сила», или «гром и молния», или даже договор между Богом и Дьяволом, который стал нерентабельным для Бога. Остаётся обязательная развязка. В течение этих богатых событиями лет Кей-Кавус держит совместное правление со своим внуком, хранимый Славой. Говоря вкратце, после победы над выскочкой Кей-Кавус умирает, и Кей-Хосров восходит на Трон Слоновой Кости. За шесть лет, словами поэмы, «весь мир покорился его власти». Удивительно, что ни об одном событии после смерти Кей-Кавуса нет ни слова. Говорится только, что Кей-Хосров впал в глубокую меланхолию и душевные испытания7. Он боялся, что может «вырастить высокомерие в душе, испорченность в мысли» как его предки Йима (Джамшид) и, среди прочих, сам Кей-Кавус, который пытался добраться до неба на орлах, как вавилонский Этана. Поэтому он принял величайшее решение:

    А теперь я считаю наилучшим удалиться
    К Богу во всей моей славе...
    Потому что корона и трон Кейяна исчезнут.

Великий шах, который однажды сказал (в своё первое совместное возведение на престол):

    Весь мир — моё царство, всё принадлежит мне
    От Рыб внизу до головы Тельца8.

затем готовит своё отбытие, оставляет своих паладинов, не принимая во внимание их мольбы и мольбы всей своей армии:

    Плач поднялся в армии Ирана:
    Солнце сошло со своего пути в небе!

Сон Тарквиния находит здесь древний отголосок. Шах назначает своим преемником Лураспа и отправляется в странствие к вершине горы, сопровождаемый пятью своими паладинами. Вечером, перед тем как вспомнить напоследок былые славные года, прожитые вместе, он предупреждает:

    Лишь солнечный стяг, пламенея, взлетит
    И в жидкое золото синь обратит,
    Со мною расстаться должны вы тотчас,
    Соруша знакомый мне слышится глас.
    Я вырвать скорей своё сердце решусь,
    Чем путь свой пройти до конца устрашусь9.

Перед рассветом он обращается к друзьям ещё раз:

    «Простимся, час вечной разлуки грядёт.
    Лишь копья зари заблестят в вышине,
    Уйду и предстану вам только во сне.
    В песках пусть и вас не застанет восход,
    Хотя бы кропила вас амбра с высот.
    С гор буря примчится, которой в пути
    Под силу и мощные кедры смести.
    Надвинутся тучи, посыплется снег,
    Домой не найти вам дороги вовек».

    Печален иранских героев привал,
    Во мраке их тягостный сон оковал10.
    Когда ж пробудились при свете зари,
    Царя не увидели богатыри...

Пятеро паладинов потерялись, и были погребены снежной бурей.

Примечания

    Авторы цитируют ниже англ. перевод Артура и Эдварда Уорнеров (1905–09). Рус. текст Шахнаме. — Сер.: Литературные памятники — АН СССР — 1957.
    O. L. Jiriczek, Hamlet in Iran, ZVV 10 (1900). — P. 353–64; R. Zenker, Boeve-Amlethus (1905). — P. 207–82.
    Firdausi, Warner trans. — V. 2, P. 232f.
    Шахнаме — Т. 2, С. 143–144.
    Firdausi, Warner trans. — V. 2, P. 325f.
    Шахнаме — T.2, С. 255
    Firdausi, Warner trans. — V. 2, P. 342.
    Yasht 5.41–49; 19.56–64,74
    В рус. пер. «Авесты» нумерация совпадает. «Яшт 5» 41–49, «Яшт 19» 56–64, 74.
    Firdausi, Warner trans. — V. 4, P. 272f.
    В рус. пер. — T.3, С. 499 и след. (имя Йима передано как Джем)
    Firdausi, Warner trans. — V. 2, P. 407.
    Рус. пер. — T. 2, C. 350, текст гласит:
    «Меж Рыбой, держащею мир, и Тельцом
    Мне все вручено всемогущим творцом».
    Суруш = авестийский Сраоша, «ангел» Ахура-Мазды.
    Эта тема сна в час Гефсиманского ⟨сада⟩ встречается не раз, например, у Гильгамеша. Миф о Кецалькоатле даже более обстоятелен. Изгнанный правитель сопровождается карликами и горбунами, тоже потерявшимися в снегах местности, которая ныне зовется Перевалом Кортеса, пока их господин продолжает путь к морю и уходит. Но здесь, помимо этого, он обещает вернуться назад и судить живых и мёртвых.
    К сожалению, русский стихотворный перевод утратил важный для авторов МГ буквальный смысл, поэтому в этом месте приводится перевод с английского: «С сегодняшнего дня устанавливаются новые праздники и обычаи, /Потому что сегодня ночью родился шах Кей-Хосров!»
    В ориг.: «Бегом отправилась Гольшехр (жена Пирана) к луне-красавице, увидела отделившегося от луны шаха». См. прим. к С. 255, Шахнаме, Т. 2
    Аналог фрагмента найти не удалось, поэтому здесь приводится в пер. с англ.
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #6 : 06 Ноябрь 2017, 16:44:33 »


Глава 4. История, миф и реальность


    Давайте попробуем основательно разобраться в свойствах указанного предмета и в способах его усвоения. Я по мере моих сил буду указывать, а тот, кто может, пусть выслушает, каким образом усваивается благочестие. Пожалуй, придётся услышать нечто не совсем обычное. Ведь мы сказали бы, что наука, о которой идёт речь, — чего никогда не предположил бы человек, не сведущий в этом деле, — называется астрономией. Вам неведомо, что величайшим мудрецом по необходимости должен быть именно истинный астроном, — не тот, кто занимается астрономией по Гесиоду и ему подобным, ограничивающимся наблюдением над заходом и восходом светил, но тот, истинный астроном, который из восьми кругооборотов наблюдает преимущественно семь, при которых каждое светило совершает свой круговой путь так, что это нелегко было бы усмотреть любому человеку, непричастному свойствам чудесной природы.
    Платон, «Послезаконие», 989 E-990 B

Странный конец иранской сказки, которая включает вознесение на небо подобно Илье, оставляет читателя в недоумении. Если это национальный эпос (почти половина его содержания), где же эпический и трагический элементы? На самом же деле у Фирдоуси есть в полной мере всё то, что мы находим у Гомера, просто мы многое оставили в стороне: великие битвы — как те, что происходили на ветреных равнинах Трои, вызовы и дуэли, невероятные подвиги героев, таких как Рустам и Заль, похищения и интриги, бесконечные вставные истории, которых вполне хватит на то, чтобы бард смог развлекать своего покровителя неделями, имея гарантированный олений окорок. Но вмешательство богов в сказании Фирдоуси не так очеловечено, как в «Илиаде», хотя боги неоднократно появляются в сложной символике причудливых волшебных сказок. Конфликт воли и судьбы не является уделом только человека. То, что было прослежено выше — это запутанная история династической преемственности в тени Славы, Славы без экстраординарных событий, которые были определяющими в ситуации Гамлета, как и без необъяснимой меланхолии. Суть бестелесного зрелища двусмысленных абстракций, неуловимого балета диких символических действий связана с ритуальной магией и религиозными доктринами, с мотивациями, которые не поддерживают никаких параллелей ни с чем повседневным. Вся вещь целиком является загадкой, которая толкуется через гимны — очень многочисленные, как в «Ригведе».

Но здесь, напоследок, apertis verbis[1] даётся ключ к фигурам речи: коронационные слова Кей-Хосрова:

    Весь мир — моё царство, всё принадлежит мне
    От Рыб внизу до головы Тельца.

Если бы герой западного полушария заявил: «Весь континент мой, от Хаттераса до Истпорта»[2], то его сочли бы склонным к одномерной фантазии. Разве, по его мнению, эта часть линии побережья представляет собой весь континент? Однако в эпосе слова абсолютно осмысленны, поскольку Кей-Хосров говорит не о земле. Он указывает на область зодиакального круга, расположенную между созвездием Рыб и Альдебараном, шириной тридцать градусов, представляющую собой созвездие Овна. Это означает, что он правит не просто небом, но, по сути, Временем. Размерность неба — Время. Кей-Хосров становится функцией времени, предопределённой событиями Зодиака.

    С сегодняшнего дня устанавливаются новые праздники и обычаи...

Почему Овен, и что это всё значит — не относится к данному вопросу. Оказывается, выражение «правитель Овна» было закреплённым титулом верховной власти в Иране1, и оно может значить столь же много или мало, как «Император Священной Римской Империи» на Западе. Считается, что Рим — это место на земле, чей престиж связан с определённым историческим периодом, тогда как Овен — область неба, или, поскольку небеса движутся, — скорее определённое время, заданное небесным движением в связке с созвездиями. Рим — это исторический факт, даже «Вечный Рим», который был только однажды и после того остался лишь в нашей памяти. Овен — это маркированное время, и оно связано с определёнными циклами.

Даже если Кей-Хосров задумывался как земной правитель в эпосе, предшествующем истории, уже ясно, что никакое современное историческое или натуралистическое воображение не может дать ключ к таким умам, как те иранские барды, чьи рапсодии изучал Фирдоуси, создавая свою поэму. Ни исторического базиса, ни символики плодородия или времён года здесь не найти и не отследить, и даже психоаналитики перестали пытаться что-либо объяснить. Этот тип мышления может быть определён одним способом: космологическим по сути. Он не делает труд напрасным, но очерчивает объективные временные структуры мифического мышления, вроде тех, что, фактически, нам очень знакомы и даже сейчас трудно распознаваемы. Он способен проявиться даже в виде лирической медитации, по крайней мере, в переводе Омара Хайяма Фицджеральдом:

    Ирем действительно потерян вместе с Розой,
    И где кубок Джамшида, украшенный семью кольцами, — не знает никто.
    Но древние Рубиновые Лозы всё ещё приносят плоды,
    И всё ещё цветёт Сад у Воды...
    И, погляди, — тысячи цветков вместе с Днём
    Проснулись. И тысячи — рассыпались по Земле.
    А первый Летний месяц, что приносит Розу,
    Джамшида с Кей-Кубадом забирает.
    Но пойдём со старым Хайямом и оставим большинство,
    Забывшее о Кей-Кубаде и Кей-Хосрове...

Омар Хайям может говорить как утомлённый скептик или мистический Суфий, но то, что он говорит — понималось как реальное. Герои прошлого так же реальны, как друзья, для которых он писал, как вино, розы и воды, как его собственный опыт непостоянства и мимолётности жизни. Если он лепит глиняные горшки ради того, чтобы чувствовать и думать, то это не литературный троп; это знание, что все преходящие вещи ловятся в одинаковых превращениях, что все субстанции суть одна: вещество горшков, люди и их сны сделаны из неё.

Это то, что можно было бы назвать живой реальностью, и оно весьма отличается от повседневной или объективной реальности. Когда поэт думает, что вот этот кирпич мог быть глиной, которая была Кей-Хосровом, он возвращается к Гамлету, размышляющему на кладбище: «До какого убожества можно опуститься, Горацио! Что мешает вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идёт на затычку пивной бочки?» Здесь уже четыре персонажа, из них двое нереальны, двое потеряны в дымке времени, однако всё же представлены в нашей игре, тогда как более конкретных персонажей нет, скажет Государственный Мытарь[3], а они бы могли произвести на нас иное впечатление. В этом царстве «подлинной экзистенции» мы находим звёзды и виноградники, розы, воды, вечные формы, найдутся здесь и идеи математиков — это иная форма непосредственного опыта. А вот мир истории целиком находится по другую сторону. Ни Фирдоуси, ни, тем более, Хайям не упоминают более поздние поколения, славу Кира и Артаксеркса — одних только мифических героев, точно так же, как наше Средневековье игнорирует историю и говорит об Артуре и Гавейне. Все они — «жили-были» когда-то, и если Данте своей мощью сумел возродить миф, то потому только, что его современники верили в истинность своего происхождения от Дардана и Трои, и задавались вопросом, а не жив ли по-прежнему царь Одиссей; тогда как Кайзер Барбаросса, спящий в пещере горы Кифхойзер, вне всякого сомнения, такая же выдумка, как ⟨спящая⟩ Белоснежка. Или вы так не считаете? Волшебные сказки часто упускают из виду потому лишь, что их звук хорошо знаком. Но могло быть и так, что фигуры великих императоров, превращаясь в легенду, обретали жизнь, им самим неведомую, следуя закону мифа, установленному задолго до них. Так же, как, по утверждению Мерлина, король Артур не умер по-настоящему, но живёт в глубинах волшебного озера, так Годфри из Витербо (ок. 1190 г.), служивший у Барбароссы, — единственный, кто принёс «правдивую» версию. Это ортодоксальное мнение оказалось удивительно стойким в архаическом языке: Император спит в глубинах Бездны Вод (см. Гл.11 и Прил.33), где пребывают удалившиеся от дел правители мира.

    Voire, ou sont de Constantinople
    L’empereurs aux poings dorez...[4]

Начинает появляться различие между мифом и выдумкой. Гамлет сам оказывается аспектом настоящего мифа, который универсален. Таков он и сегодня. А Хайям был величайшим математиком своего времени, автором запланированной календарной реформы, которая оказалась даже лучше и точнее реформы, которую приняли позже как грегорианский календарь — это был ум, чей колкий скептицизм мог сосуществовать с бездонным мышлением суфия. Он знал прекрасно, что кубок Джамшида с семью кольцами не потерян, потому что это семь планетных кругов, правителем которых был Джамшид, равно как и волшебное зеркало Джамшида продолжает отражать весь мир — поскольку это само небо. Но естественно было позволить им сохранить переливающуюся всеми цветами тайну, поскольку они принадлежат живой реальности, подобно платоновским «пряслицам»[5] и его «Веретену Необходимости». Или подобно самому Гамлету.

Что же сталось потом с Джамшидом и Кей-Хосровом? Для простаков это был магический образ, выдумка. Для тех, кто понимал — отражение самого Времени, очевидно, одного из его главных аспектов. Они могли быть опознаны под многими именами во многих местах, даже в противоречивых намёках. Это был всегда один и тот же миф, и этого было достаточно. Он выражал законы вселенной на специфическом языке, языке Времени. Это был способ говорить о космосе.

Sub specie transeuntis[6] всё, что относится к живой реальности, имеет историю, выступающую в удивительном, или ужасающем, или утешительном аспектах, в «жуткой симметрии» тигров или теорем, или звёзд на их путях, но душе всегда представляющуюся живой. Эта игра превращений, включающая нас с вами, подчинена Времени и обрамлена вечными формами. Мысль, управляемая Временем, может быть выражена только в форме мифа. Когда язык мифов был универсальным и сам себя объяснял, мышление также было самодостаточным. Оно было живым, как сама реальность, и не искало объяснения себя самого в других терминах. Как говорил Гёте: «Все преходящее — только подобие»[7].

Люди сегодня приучены думать в терминах пространства, локализующих объекты. Когда детство заканчивается, первым вопросом становится: «Где и когда это случилось?». Когда наука и история захватывают целостный ландшафт мысли, события мифа отступают, ⟨становясь⟩ простыми выдумками. Необнаружимые, едва ли серьёзные, с их пространством, которое повсеместно, а время — циклично, они представляются эскапистскими фантазиями.

Всё же некоторые из этих историй обладают такой силой, что выживают благодаря своей яркости и живости. Это и есть настоящие мифы. Их персонажи явно с чем-то отождествлены, даже неуловимые флюиды очерчены. Они говорят о гигантских фигурах и сверхчеловеческих событиях, которые, как кажется, занимают всё живое пространство между небом и землёй. Тем фигурам часто даются имена исторических личностей, возникших на мгновение и исчезнувших. Любая попытка увязать их с историей, равно как и с великими и катастрофическими событиями, есть верный путь к неизменно ошибочной интерпретации. Исторические случаи никогда не «объяснят» мифологические события. Это было известно ещё Плутарху. Вместо этого мифические фигуры проникли в историю под имитирующими ⟨её⟩ формами изложения и тонко приспособили её к своим собственным целям. Это — рабочее правило, давно установленное, подтверждающееся всегда, если вы имеете дело с настоящим мифом, а не с обычными легендами. Без сомнения, мифические фигуры тоже рождаются и умирают, но не совсем так, как смертные. Для них должны быть характерны такие образы, как «Король Былого и Грядущего». Они были когда-то? Да, они были прежде или будут снова уже под другими именами, в других аспектах, точно так же, как небо вечно возвращает их очертания. Конечно, если пытаться точно определить их как персоны или вещи, они растают перед глазами, подобно продуктам больной фантазии. Но если проявить уважение к их истинной природе, они явят эту природу как функции.

Функции чего? Общего порядка вещей, как можно было догадаться. Эти фигуры выражают поведение того громадного комплекса вариаций, который однажды назвали «космосом». Они соединяют в себе разнообразие, вечность и повторение, подобно природе самого космоса. То, что космос может быть бесконечен, кажется, оставалось за порогом осознания человечества до времён Лукреция, Бруно и Галилея. И сам Галилей, всерьёз сомневавшийся в этом вопросе, согласился со своими предшественниками в том, что, конечно же, вселенная вечна, и отсюда следует, что все изменения проходят по закону периодичности и возврата. «Что есть вечное, — писал Аристотель, — это кругообразное, а кругообразное есть вечное».

Это было зрелым заключением человеческой мысли по прошествии тысячелетий. Или это было, как говорят, одержимостью цикличностью. Ничто не ново под солнцем, но все вещи возвращаются на круги своя в изменчивом повторении. Даже ненавистное слово «революция» когда-то относилось только ко всё тем же небесным орбитам[8]. Космос был одной громадной системой, полной шестерёнок внутри шестерёнок, чрезвычайно запутанных в своих соединениях, которые могли бы быть уподоблены многоциферблатным часам. В системе функции появлялись и исчезали, как кукушка в часах. И чудесные истории ткались вокруг них, чтобы описать поведение системы; но — как и в двигателе — отдельные части становятся понятны только тогда, когда уже понятен способ, каким эти части связываются воедино.

Подобным образом Редьярд Киплинг в шутливой аллегории «Корабль, который нашёл себя» однажды объяснил, что происходит с новым кораблём в его тряском путешествии. Все части бросились в шумное существование, так как все играли свои роли впервые: и погружающиеся поршни, и стонущие цилиндры, и крепкие карданные валы, натянутые переборки, дребезжащие клепки — каждый чувствовал себя центром происходящего, каждый выказывал энтузиазм по поводу своей уникальности и несравненных подвигов, пока, наконец, они не замолчали, и не раздался новый глубокий голос — голос корабля, который нашёл самого себя.

Точь-в-точь так же, как это случилось с великим множеством мифов. Все мифы представляют истории, некоторые из них таинственны, бессвязны или диковинны, некоторые эпичны или трагичны. В конце концов оказывается возможным понять их как частичные презентации системы, как функции полноты. Необъятность и сложность системы начинает очерчиваться, когда части попадают на свои места. Только идя от частного к общему, шаг за шагом уходишь от предрассудков и позволяешь суждениям вести к их собственным выводам.

В простой истории Кей-Хосрова черты сходства с Гамлетом оказались любопытно предопределены, хотя это и не объяснило того, что случилось в конце. Царская сила недвусмысленно связана во времени и пространстве с движущимися созвездиями. Все знают, что по движению неба определяется время и место на земле: навигационное искусство оперирует этой связью между тем, что сверху, и тем, что снизу. Но в давние времена эта связь была бесконечно богаче по значению. Никакой исторический монарх, какой бы убедительной ни была его харизма, не мог сказать: «Целый мир — моё царство, всё принадлежит мне от Рыб до Альдебарана». Земные понятия кажутся перенесёнными на небо и наоборот. Фактически, мир мифа — это мир перекрывающих друг друга уранографии и географии в полноте целого, которая есть единственно реальная космография, а «географические» приметы относятся к тому, что может быть использовано для мистификации, так как они подразумевают или одну из этих областей, или обе сразу.

Например, когда упоминаются «реки» Океан или Эридан, значит ли это, что они понимались сначала как небесные, а потом, в конце концов, как ещё и земные? Это как если бы любой регион за пределами прямого кругозора древнего человека находился просто «наверху». Настоящие события, даже в официальных эпосах, подобных «Шахнаме», не являются тем, что происходит «прямо-на-земле». Они стремятся двигаться «вверх». Это первоначальная форма астрологии, которая в одинаковой степени и больше, и меньше той поздней классической формы, которую придал астрологии Птолемей. Так же, как космос есть единое, так и космография составлена из неразрывно переплетённых данных. Говорить, что события на земле суть отражения тех, что на небе — это, прежде всего, упрощение, вводящее в заблуждение. На языке Аристотеля говорится, что в метафизике форме отдаётся приоритет перед материей, но обе они идут вместе. И всё ещё необходимо отыскать, что именно является фокусом «истинных» событий на небе.

Повторим для ясности, что всякий настоящий миф не имеет исторического базиса, сколь бы ни была соблазнительна идея сведения ⟨к нему⟩, каким бы массированным и хорошо вооружённым ни было воздействие множества современных критических работ по этому поводу. Есть так называемое «эвгемерическое» течение, происходящее от имени Эвгемера, первого разоблачителя, состоящее в попытке свести миф к истории. Мода на подобный подход сейчас уходит, поскольку это слишком глупо, чтобы продолжаться долго. Миф, по сути, есть космология. Небо в космосе намного важнее земли, так что удивляться нечему, если основные функции оказываются производными от неба. Идентификация их за всеми разнообразными проявлениями — вопрос мифологической рассудительности, способности распознать существенное посредством терпеливого просеивания громадного количества материала.

Гамлет «есть»: здесь — Куллерво, там — Брут или Кей-Хосров, но персонаж всегда узнаваемо один и тот же. Джамшид появляется вновь как Яма среди индоарийцев, как Хуан-ди, Жёлтый Император, в Китае и ещё под множеством других имён. В этом всегда присутствует подразумеваемое понимание для тех, кто говорит на архаическом языке, тех, кто был вовлечён в архаический космос — понимание того, что он повсюду имеет одну и ту же функцию. А кто такой Демиург? У него много имён в действительности. Платон не удосужился выразиться на понятном нам языке терминов. Не был ли это персонаж полунаучной фантастики, изготовитель планетария, точно так же, как Потерянный Континент Атлантида — в полуисторической фантастике? Сам автор говорит разве только то, что подобные истории «не вполне серьёзны». При этом, они, конечно, и не обман. Платон, придавший форму тому, что звалось философией, и её языку, бывший мастером тонких смысловых различий, возвращался к языку мифа, если чувствовал, что это необходимо; и он использовал этот древний язык так, как если бы тот был его врождённой манерой изъясняться2.

В этом «объяснении объяснения» прошлых мифов сердце проблемы остаётся незатронуто. Киплинг был писателем, на удивление хорошо настроенным на юношеское сознание, потому он и живёт в большинстве из нас. Но факт остаётся фактом: миф как полнота — это утраченный мир. Последние формы — или повторения — подлинных мифов встречаются в Средневековой культуре: «Роман об Александре» и артуровский цикл, каким мы находим его у Мэлори 3.

Есть другие истории — мы называем их историческими документами — о завоевании человеком природы, о великом приключении человечества в целом. Но в них найдётся только безликий социальный человек, одерживающий победы. Это и не истории о технологии, разве только — научная фантастика, которая способна переносить приключения в будущее. Научная фантастика, когда она хороша, — это полноценная возможность возрождения мифа, с его приключениями и трагедиями, созерцанием человеческих ошибок и человеческого фатума. Потому как настоящая трагедия — это существенный компонент и, соответственно, существенный результат мифа. Быть может, науке истории и можно уделить минутку в своё время, а затем отказаться от груза её толкований и опасений прошлого, которые мы покамест читаем — но в реальном настоящем единственная вещь, которая идёт в счёт — это вечный Сфинкс.

Сегодняшние дети, эти невозмутимые потомки, которые испытывают почтение только из чувства долга, знают, куда смотреть в поисках мифа: в жизнь животных, в «Книгу Джунглей», в истории Лэсси и Флиппера[9], где невинность бесспорна, или в приключения Дикого Запада, которые подобающе составлены взрослыми для защиты закона и порядка. Большая часть из оставшегося, прилежно выстроенного СМИ — это современные заблуждения и иллюзии, как, например, гламур, которым окружена королевская власть, или совершенство суперочищающих моющих средств и косметики: superstitio [10] и пережитки. Так можно увлечься и сказать, что в настоящее время, как ни крути, не осталось ни крупицы мифа, но говорить так стоит только в отношении преднамеренной лжи о conditio humana[11]. Толкиновские усилия воскресить жанр, с каким бы талантом они ни предпринимались, так же правдоподобны, как шестирублевая купюра.

Представим любознательного ребёнка — он был бы доволен, если бы ему рассказали «историю» о машине так, как это сделал бы Киплинг, то есть мало похоже на речь инженеров-механиков. Но предположим теперь, что ребёнок столкнулся с «историей» планеты, как она изложена в учебниках по небесной механике, и его попросили бы вычислить её орбиту и возмущения орбиты. Эта задача — для безрадостных взрослых и профессионалов из их числа. Кому ещё по зубам страницы, полные дифференциальных уравнений, с длинными сериями аппроксимаций и интегралами, полученными из бессмысленных квадратур? Воистину, некий мир заповедных знаний. С другой стороны, человек, живший тысячи лет назад, столкнулся бы с хитросплетениями историй о царстве Сатурна, о его эксцентричной деятельности архитектора и скульптора с тех пор, как он разделил Небо и Землю зловещим серпом, другими словами, установил наклон эклиптики. Он услышал бы о способах правления Юпитера, о его бесчисленных проделках, населяющих землю нежными нимфами, которым постоянно не везёт в поисках счастья, проделках, которые были неизменно успешны — к злости его постоянно бдительной, ревнующей его «волоокой» или, временами, «собачеокой» супруги... Если бы этот человек, ко всему прочему, изучил бы и неистовые похождения Марса, и сложные взаимозависимости между богами и героями, отражающиеся как в действиях, так и в неизменных числах, он стал бы участником процесса мифологического познания. Это знание могло быть передано ему старцами, одобрено священными указаниями, повторено символическими опытами в форме музыкальных ритуалов и представлений, вовлекающих весь его народ. Он мог придти к выводу, что уважать легче, чем понимать, но это также привело бы его к идее о всеобъемлющей структуре космоса. Самого себя он мог бы ощутить частью подлинной космологической теории, принятой сердцем — теории, чуткой к его эмоциям, способной действовать в соответствии с его стремлениями и мечтами. Подобный род участия в предельных вещах, чрезвычайно трудный теперь для любого, кто не обучался астрофизике, до определённого уровня был тогда посилен каждому, и это нигде не могло быть опошлено.

Вот что значит здесь мифическое знание. Его понимали единицы, оно интересовало многих и всегда было трудной задачей для тех, кто ищет подступов к «популярной математике» или теоретизирует о бессознательном. Другими словами, это отдельный и трудный метод, требующий сил и средств, а также много мыслей, ограниченно верных, но устойчивых к фальсификации.

Как именно сущностное знание в прошлом передавалось на двух и более интеллектуальных уровнях, можно узнать по немецкому предисловию Жермены Дитерлен к книге «Беседы с Оготеммели» Марселя Гриоля, которая посвящена образованию у догонов и личному опыту членов La Mission Griaule, прождавших шестнадцать лет, прежде чем мудрые старцы племени решились «открыть дверь»4. Это описание рассказывает довольно о многом, чтобы его здесь полностью процитировать:

    В африканских обществах, сохранивших традиционное устройство, число тех, кто получает это знание, довольно велико. Его они называют «глубоким знанием» в противовес «знанию простому», которое считается «только началом в понимании верований и обычаев», чем и владеют люди, необученные космогонии. Имеются различные причины для молчания, которое, как правило, наблюдается по этому вопросу. К естественной сдержанности перед чужаками, которые, даже относясь с сочувствием, по-прежнему проникнуты неосознанным чувством превосходства, следует добавить нынешнюю ситуацию быстрых изменений в африканских обществах в результате контакта с механизацией и влияния школьного обучения. Но среди групп, где традиция ещё сильна, это знание, которое ясно обозначено как тайное, секретно только в следующем смысле: в действительности оно открыто всем, кто демонстрирует волю к познанию достаточную, чтобы с учётом социального положения и морального поведения их сочли достойными. Таким образом, каждый глава семьи, каждый жрец, каждый взрослый человек, ответственный за некоторую небольшую часть общественной жизни, может, как часть социальной группы, приобрести знание при условии, что у него есть терпение, как говорится в африканской пословице, «он приходит посидеть рядом со знающими старцами» на некоторое время и в нужном состоянии ума. В этом случае он получит ответы на все свои вопросы, но на это уйдут годы. Обучение, начатое в детстве, во время собраний и обрядов по возрастным группам, в действительности продолжается всю жизнь.

    ⟨Все⟩ эти разнообразные аспекты африканской цивилизации постепенно выяснились в ходе интенсивных исследований, свыше десяти лет проводившихся среди нескольких народов Мали и Верхней Вольты. В случае догонов, о которых уже существуют многочисленные публикации, эти исследования позволили разработать обобщённый труд, охватывающий большую часть их деятельности.

    Теперь мы должны отчитаться о важном случае, ⟨имевшем место⟩ во время полевой экспедиции 1947 года, ⟨который⟩ привёл к написанию конкретно этой исследовательской работы. С 1931 года догоны отвечали на вопросы и комментировали результаты наблюдений, сделанных во время предыдущих полевых исследований, на основе интерпретации фактов, которые они называли la parole de face[12]; это «простое знание», которое они сразу дают всем, кто задаёт вопросы. Публикация информации до исследований 1948 года относится к этому первому уровню интерпретации.

    Но догонам пришлось признать огромное упорство Марселя Гриоля и его команды в расспросах и то, что становилось всё труднее отвечать на многочисленные вопросы, не переходя на другой уровень. Они оценили наше стремление к пониманию, которое первые объяснения, конечно же, не удовлетворили, и которое явно было для нас важнее, чем всё остальное. Гриоль также демонстрировал неизменный интерес к повседневной жизни догонов, высоко оценивая их усилия по возделыванию трудной земли, где в сухой сезон сильно не хватает воды, и наши отношения, которые таким образом вышли за рамки этнографических исследований, стали более доверительными и человечными. В свете всего этого догоны приняли собственное решение, о котором мы узнали лишь позже, когда они сами сказали ⟨о нём⟩. Старейшины родов двойной деревни Огол и важнейшие тотемические жрецы из района Санга встретились и решили, что более эзотерические аспекты их религии будут полностью открыты профессору Гриолю. Чтобы приступить к этому, они выбрали одного из своих наиболее знающих членов, Оготоммели, который, как будет показано во введении, дал первое интервью. Эта первая экспозиция длилась ровно столько дней, сколько записано в Dieu d’Eau[13], в которой извилистый поток информации был правдиво передан. Хотя мы ничего не знали об этом в то время, ход обучения Оготоммели ежедневно сообщался совету старейшин и жрецов.

Серьёзность и важность, с которыми происходило изложение веры догонов, были тем больше, что догонские старцы точно знали, что они открывали дверь не для передачи информации в течение 30 дней, а для дальнейшей, более интенсивной работы, которая должна была продолжаться месяцы и годы. Они никогда не брали назад данное однажды слово, и мы хотели бы выразить здесь им нашу самую глубокую благодарность. После смерти Оготоммели другой продолжил работу. И после смерти Марселя Гриоля они с тем же терпением и усердием стали доводить до конца однажды полученное задание. Эти более поздние опросы сделали возможными многие последующие исследования, которые процитированы в библиографии, а также подготовку подробной статьи под заглавием Le renard pâle[14], первая часть которой печатается в настоящее время. И в 1963 году, в то время как пишется эта книга, исследования всё ещё продолжаются.

Примечания


    Персия «принадлежит» Овну, согласно Павлу Александрийскому. См. Boll’s Sphaera. — P. 296f., где указано, что это старейшая схема. То же ещё можно найти в «Апокалипсисе». Моисеевы бараньи рожки символизируют ту же эпоху.
    В своём «Седьмом Письме» (341С-344D) он категорически отрицает, что научные «имена» или «предложения» (ономата, ремата) могут помочь в прозрении сути. См. тж. «Строматы» Клемента Александрийского, 5-9-58.
    Были и современные попытки заслужить право называться мифом. Одна из них — это, конечно же, «Утопия» Сэра Томаса Мора, которая обросла множеством смыслов за прошедшие столетия. Мы реализовали сейчас только те из них, которые были частично пророческими. И мы не должны забывать «Алису в Стране Чудес», совершенно вздорный миф, такой же многозначительный и такой же вздорный, как «Калевала». Эти параллели будут уместны в конце приложений. На сегодняшний день есть «Островитяния» Остина Райта, которая появилась в 1942 году, затем была продолжена романом «Айлер»[15] Марка Сэкстона, опубликованным осенью 1969 года.
    M. Griaule, Conversations with Ogotemméli (1965). — P. xiv- vii.
    в открытую
    самая восточная и юго-восточная точки США
    в оригинале — Начальник местного налогового управления в США
    Вгляни, где они (теперь) — Византийские / Императоры с золотыми державными яблоками в руках? Ф. Вийон
    грузик на веретене
    с точки зрения преходящего
    Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis
    revolve — вращать(ся), вертеть(ся)
    сериалы про животных
    суеверия
    условие человеческого бытия и природы человека
    поверхностное слово
    «Бог Воды», название книги Марселя Гриоля
    «Бледный лис»
    The Islar: a narrative of Lang III
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #7 : 06 Ноябрь 2017, 16:50:13 »


Интермедия. Путеводитель растерянных

   
Tout-puissants étrangers, inévitables astres1...
    Valéry, La Jeune Parque
Эта книга весьма необычна, и поток историй, как в Средние века, часто будет прерываться словами напутствия, чтобы выделить точки излома.

Начнём с того, что здесь нет системы, которую можно было бы представить в современных аналитических терминах. Нет ключа и нет принципов, на основе которых можно было бы формализовать знание. Структура передаётся с тех времён, когда ещё не было «систем» в нашем понимании, и было бы неверно искать таковую. Вряд ли существовал хоть один человек, в чьей памяти были собраны все те идеи. Её можно считать чистой структурой чисел. Вначале мы собирались назвать это эссе «Искусством фуги». Ведь оно исключает любую «картину мира», хотя этот момент не удаётся в полной мере донести до сознания. Любые попытки использования диаграмм обязательно приведут к противоречию. Это искусство — вопрос времён и ритма.

Предмет имеет природу голограммы — чего-то, что нужно представлять в уме как целое2. Архаичная мысль космологична от начала до конца; она рассматривает серьёзнейшие импликации космоса способами, эхо которых обнаруживается в поздней классической философии. Важнейшая же из этих импликаций — глубокая осведомлённость о том, что ткань космоса не только определена, но и сверхопределена, причём так, что не допускает простого пространственного определения каких бы то ни было из её составляющих, будь то несложная магия или астрология, силы, боги, числа, влияния планет, «формы» Платона, «сущности» Аристотеля или «субстанции» стоиков. В этой системе реальность физическая не может быть аналитической в картезианском смысле; её нельзя свести к конкретике, даже если правильный порядок расположения элементов нарушен. Бытие есть изменение, движение и ритм, неодолимый круг времени, место действия «правильного момента», определённого небесами.

Есть много событий, описанных в соответствующих земных образах, которые, тем не менее, никогда не происходят на Земле. В этой книге упоминаются «потопы». Традиция помнит три потопа, один из них — библейский, эквиваленты которого упоминаются в шумерских и вавилонских летописях. Результаты усилий набожных археологов, пытающихся связать библейский сюжет с геофизическими событиями, остаются на уровне гипотез. Да, в Месопотамии были наводнения, унёсшие очень много жизней. Они до сих пор случаются в поймах рек Китая и других стран, но ни одно из них не соответствует полностью описанию, приведённому в Библии.

Есть также истории о катастрофических потопах, затопляющих огромные континентальные территории в Азии и Америке, которые рассказываются людьми, никогда не видевшими ни моря, ни озёр, ни крупных рек. Потопы, описанные греками, как например, потоп Девкалиона, столь же «мифичны», как и сюжет библейской книги Бытия. Греция не затопляема, за исключением разве что случаев цунами. Девкалион и его жена высадились ⟨из ковчега⟩ на горе Парнас, высоко над Дельфами, «пупом Земли», и оказались единственными выжившими после этого потопа, второго, посланного Зевсом, чтобы уничтожить людей одной из мировых эпох. Классические авторы так и не пришли к согласию в том, какой именно мировой эпохи. Овидий предполагал, что Железного века. У Платона Солон ведёт беседу с египетским жрецом на языке мифа, и его обсуждение двух типов разрушения мира — огнём или водой — носит астрономический характер.

«Потопы» отсылают к старому астрономическому образу, основанному на абстрактной геометрии. Принимая во внимание объективную трудность астрономии как науки, не приходится удивляться тому, что это не «простая картинка». Но, хоть современный читатель и не ожидает, что текст по небесной механике будет звучать как колыбельная, он ⟨всё же⟩ настаивает на своей способности понимать мифические «образы» мгновенно, поскольку уважает в качестве «научных» лишь формулы аппроксимации на всю страницу и тому подобное.

Ему и в голову не приходит помыслить о возможности того, что не менее сложное знание могло когда-то передаваться повседневным языком. Он никогда и не заподозрит такой возможности, хотя видимые достижения древних культур (упомянем лишь пирамиды и металлургию) должны были стать убедительным доводом в пользу того, что за ними стоит работа серьёзных и умных людей, тех, кто обязан был использовать техническую терминологию.

Таким образом, древние «образы» строго вербальны и представляют собой особый вид научного языка, который не нужно понимать ни в буквальном значении, ни как выражение более или менее детских «верований». Космические явления и правила чётко формулировались с помощью языка (или терминологии) мифа, в котором каждое ключевое слово было, как минимум, столь же «тёмным», как уравнения и сходящиеся ряды, на которых базируется наша современная научная грамматика. Описать её вкратце, как собираемся сделать мы, не значит объяснить её, вовсе нет.

Во-первых, чем была «земля»? В самом общем смысле этим словом называлась идеальная плоскость, проходящая через эклиптику. «Сушей», в более узком смысле, была идеальная плоскость, проходящая через небесный экватор. Таким образом, экватор, пересекаясь с эклиптикой под углом в 23,5 градуса, делил зодиак, расположенный в плоскости эклиптики, на две половинки, одна из которых была «сушей» (северная часть зодиакального пояса, простирающаяся от весеннего до осеннего равноденствия), а вторая представляла собой «воды ниже» равноденственной линии (южная дуга зодиака, от точки осеннего равноденствия, через зимнее солнцестояние, до весеннего равноденствия). Термины «весеннее равноденствие», «зимнее солнцестояние» и т. п. используются здесь намеренно, поскольку миф связан со временем, периодами времени, которые соответствуют угловым мерам, а не отрезкам в пространстве.

Этим можно было бы пренебречь, если бы не тот факт, что «точки» равноденствий — а, значит, и солнцестояний тоже — не остаются навечно там, где должны быть, чтобы небесные повадки стали проще для понимания, а именно: на том же самом месте относительно сферы неподвижных звёзд. Вместо этого они упрямо движутся по эклиптике в направлении, обратном годичному движению Солнца, то есть против «правильной» последовательности зодиакальных знаков (Телец -> Овен -> Рыбы, вместо Рыбы -> Овен -> Телец).



Диаграмма прецессии равноденствий. Симметричность рисунка показывает, что явление имеет место на обоих полюсах.

Это явление звалось прецессией (предварением) равноденствий (см. рис. 1), и именно оно представлялось причиной начала и катастрофического завершения мировых эпох. Прецессия обусловлена дурной привычкой земной оси кружиться наподобие оси волчка, игла которого находится в центре земного шарика; из-за этого земная ось, продолженная до небесного Северного полюса, описывает круг вокруг Северного полюса эклиптики — истинного «центра» планетной системы — причём радиус этого круга такой же, как наклон эклиптики по отношению к экватору: 23,5 градуса. Чтобы описать полный круг, двигаясь вокруг эклиптического Северного полюса, этой продолженной оси нужно около 26000 лет, в течение которых она будет указывать то на одну звезду, то на другую: около 3000 г. до н. э. Полярной звездой была альфа Дракона; во времена греков ею была бета Малой Медведицы; сейчас это альфа Малой Медведицы; в 14000 году это будет Вега (см. рис. 2-5). Точки равноденствия — пересечения эклиптики и экватора, меняющиеся из-за вращения оси Земли — движутся с одной и той же скоростью 26000 лет по эклиптике.



Относительное удаление звёзд Большой медведицы от Полярной звезды в 2770 г. до н. э., в 1800 г. до н. э. и в 2000 г. н. э. Околополярный круг неба в древности был намного более впечатляющ, чем сегодня.




Границы северных околополярных звёзд, видимых на широте Парижа сегодня и 13 тысяч лет назад, (а также вперёд). Центр данной окружности сам вращается вокруг полюса эклиптики, и мы указываем его траекторию, которая позволяет начертить



Граница звёзд вокруг Южного полюса сегодня и 13 тысяч лет назад.



Слева — визирование Полярной звезды, справа — наблюдение прохождения меридиана созвездием Кассиопея. Рисунок из «Календаря пастухов» 1493 года.

Положение Солнца среди созвездий во время весеннего равноденствия было «стрелкой», указующей «час» прецессионного цикла — в действительности, очень долгие часы: равноденственное Солнце занимает каждое зодиакальное созвездие около 2200 лет. Созвездие, восходящее на востоке прямо перед Солнцем (то есть, гелиакически) обозначало «место», где Солнце отдыхало. В те времена оно было известно как «возница» Солнца и главный «столп» неба, а весеннее равноденствие воспринималось как опорная точка «системы», определявшая первый градус солнечного ежегодного цикла и первый день года. (Когда мы говорим «воспринималось», то подразумеваем, что их так и называли: «возница» или «столп» и т. д.; нужно помнить, что мы имеем дело с особой терминологией, а не с размытыми и примитивно грубыми «верованиями»). Во время Ноль (скажем, 5000 лет до н. э. — есть причины для выбора этой приблизительной даты) Солнце находилось в Близнецах; затем оно очень медленно переместилось в Тельца, потом в Овна, Рыб, где сейчас и находится и где пробудет ещё несколько веков. Пришествие Христа Ихтиса (Рыбы) отметило нашу эпоху. Её провозгласил Вергилий незадолго до начала христианской эры: «новый великий порядок столетий рождается ныне...», что обеспечило Вергилию странный титул пророка христианства. Предыдущую эру — эру Овна — возвестил Моисей, спустившись с горы Синай «двурогим», то есть увенчанным рогами Овна, в то время как его подопечные непокорно продолжали танцевать вокруг «Золотого телёнка», который скорее был «Золотым быком», созвездием Тельца.

Таким образом, вращение небес вышло на первый план, потеснив события на земном шаре, а внимание сфокусировалось на высших сущностях, далёких от феноменального хаоса вокруг нас. То, что двигалось в небе самостоятельно (планеты за недели и годы) приобретало всё большую и большую значимость. Они были субъектами Истинного Становления. Зодиак — вот где на самом деле происходили события, поскольку планеты, истинные обитатели ⟨«земли»⟩, знали, что делают, а человечество было лишь послушно их велениям. Многое становится ясным, если взглянуть на фигуру, нарисованную догоном из Западного Судана по просьбе профессора Захана, изображающую мировое яйцо с «обитаемым миром» между тропиками, le cylindre ou rectangle du monde[1]3. Догоны прекрасно знают, что область между земными тропиками — не лучшее место для обитания, как знали и их учителя из давних времён, древние учёные, оформившие терминологию мифа. Имелся в виду зодиакальный пояс между небесными тропиками, предоставляющий дома и временные пристанища, «маски» (prosopa) и личины планетам, что много путешествуют и «меняют форму».



«Внутреннее движение космического древа», по представлениям жителей северо-запада Африки. «На небесном своде это движение обозначено движением звёзд над и под землей, вокруг неподвижных полюсов, показанных осью, которая создана элементами в середине космического древа».



Путь, пройденный Демиургом во время акта Творения, согласно представлениям африканского народа бамбара. Для того, чтобы создать небо и землю, Демиург растянулся в коническую спираль: витки спирали представлены графически сторонами двух углов, которые также показывают верхнее и нижнее пространство.

«Для того, чтобы смешать четыре элемента (воздух, огонь, воду и землю», из которых всё возникло, и распределить их до границ пространства, которые он установил, замкнув кольцо, Демиург путешествует по Вселенной, делая обороты вокруг себя. Движения символизируются четырьмя спиралями, которые связаны между собой и в то же время представляют собой путешествие по кругу, четыре угла мира, в которых смешиваются элементы, и движение материи».

Насколько далека эта точка зрения от современного безразличия, вряд ли сможет оценить тот, кто неспособен видеть величину исторического разрыва, что возник с принятием доктрины Коперника. То, что было для сэра Томаса Брауна o altitudo — высотой, заполненной религиозными эмоциями, сущностями и предчувствиями — стало банальностью, которая в лучшем случае могла бы вдохновить русского космонавта на триумфальное наблюдение: «Я был высоко в небе, но не нашёл там Бога». Астрономия свелась к сфере внешней баллистики, стала поводом для приключений «Космического патруля».

Можно сказать, что требуются большие усилия воображения, чтобы воскресить в нас аристотелевскую способность удивляться. Но ошибкой было бы говорить «нас», потому что средний вавилонянин или грек демонстрировали столь же малую склонность удивляться порядку и закону в природе, как и наши среднестатистические современники. Это было и будет признаком истинно научного ума — искать и удивляться неизменной структуре чисел за многообразием форм. (Требуется соответствующее «ожидание», твёрдая уверенность в «смысле» — а «смысл» для нас, с момента рождения высокой цивилизации, означает число и порядок — чтобы открыть периодическую систему элементов или, в дальнейшем, серию Бальмера). Таким образом, великому учёному — например, Галилею, Кеплеру или Ньютону — гораздо проще оценить по достоинству подвиги и мастерство древних математиков, чем сделать это обычному гуманисту во все времена. Ни один профессиональный историк культуры, вероятно, не поймёт интеллектуальную конструкцию разума майя так, как это удалось астроному Гансу Людендорфу.

Не столько огромное число новых фактов, установленных учёными за многие столетия между древностью и XX веком, отделяют нас от мировоззрения великих учёных предков, сколько «обветшавшие» ожидания, правящие нашей эпохой. Задачей Кеплера, живи он сегодня, было бы обнаружить изменённую точку зрения, с которой можно заново открыть Harmonice Mundi в новых масштабах. Но, в конце концов, что есть работа над «формулой общего поля», как не поиски такого установления нового космоса? На этот раз космос, описываемый той грядущей формулой, будет понятным и «смыслообразующим» лишь для лучших математиков, полностью исключая обычных людей, и вряд ли будет «осмысленной» вселенной, какой она была в древности.

Вернёмся к ключевым словам древней космологии: так же, как слова «плоская земля» ни в коей мере не соответствовали фантазиям фанатиков плоской Земли, (которые и ныне наводняют периферию нашего общества, а когда-то в обличии нескольких монахов-проповедников осложняли жизнь Колумбу), так и термин «истинная земля» (или «обитаемый мир») ни в коей мере не обозначал для древних наш физический геоид.

Он относился к поясу Зодиака, двум дюжинам градусов справа и слева от эклиптики, к путям «истинных обитателей» этого мира, а именно — к планетам. Он заключает в себе их различные колебания и сложный узор их путей, а также «дракона», хорошо известного с древних времён, который вызывает затмения, проглатывая солнце и луну.

На зодиакальном поясе есть четыре важные точки, управляющие четырьмя временами года. Именно они, по сути, отмечаются в церковной литургии Quatuor Tempora[2] особыми постами. Они соответствуют двум солнцестояниям и двум равноденствиям. Солнцестояние — это «разворот» солнца на нижней точке зимы и на верхней точке лета. Два равноденствия, весеннее и осеннее, разрезают год на две половинки, с равной длительностью ночи и дня, поскольку являются двумя пересечениями экватора с эклиптикой. Эти четыре точки вместе образуют четыре «столпа», или «угла», того, что называли «четырёхугольной землёй»



Прим. пер.: Я позволил себе сделать эту иллюстрацию к тексту, чтобы читателю было проще понимать, о чём идет речь. Информация о солёном и пресном океанах взята из текста немецкой версии данной книги.

Это важная особенность, которой нужно уделить больше внимания. Мы сказали, что «земля», в самом общем смысле, означала идеальную плоскость, проходящую через эклиптику; между тем мы готовы улучшить это определение: «земля» — это идеальная плоскость, проходящая через четыре точки года, равноденствия и солнцестояния. Поскольку четыре созвездия, восходящие гелиакально в двух точках равноденствий и в двух точках солнцестояний, определяют и очерчивают «землю», то её терминологически называют четырёхугольной (а вовсе не «верят» в её четырёхугольность, как думают о «примитивных» китайцах и прочих). А поскольку созвездия управляют четырьмя углами четырёхугольной земли лишь временно, про такую «землю» вполне правильно сказать, что она погибнет, а новая земля поднимется из вод, с новыми созвездиями, восходящими в четырёх точках года. Вергилий говорит: «lam redit et Virgo...»[3]. (Важно помнить о весеннем равноденствии как опорной точке; это следует из факта, что «новая земля» по терминам должна подняться «из вод». В реальности же, лишь новое созвездие весеннего равноденствия карабкается из моря на сухую землю над экватором, а диаметрально противоположно происходит обратное4). Созвездие, которое прекращает отмечать собой осеннее равноденствие, спускаясь ниже экватора, тонет. Эта «формула» облегчит понимание мифа о Девкалионе, в котором разрушительные волны потопа повернул вспять Тритон, подув в раковину. Раковину изобрёл Айгокерос, то есть Козерог, правивший зимним солнцестоянием в мировую эпоху, когда Овен «вёз» солнце.

В момент Ноль двумя равноденственными «шарнирами» мира были Близнецы и Стрелец, между которыми простиралась арка Млечного пути: оба они двутельные знаки5 — так же, как Рыбы и Дева с колосом пшеницы на двух других углах — чтобы обозначить идею того, что путь (сам Млечный путь) открыт между землёй и небесами, здесь, по пути вверх и по пути вниз, люди и боги могли встретиться в тот Золотой век. Как будет показано позже, исключительное достоинство Золотого века состояло именно в том, что пересечения эклиптики и экватора совпадали с пересечениями эклиптики и Млечного пути именно в Близнецах и Стрельце, с ними обоими, твёрдо «стоящими» на двух углах четырёхугольной земли.

На «вершине» в центре, высоко над «сухой» плоскостью экватора, находилась Полярная звезда. На противоположной вершине, или, скорее, в глубине вод внизу, ненаблюдаемый в наших широтах, находился южный полюс, который считали Канопусом, более яркой звездой среди остальных этой области неба, куда более заметной, чем Южный крест.

Этот краткий очерк древней теории показывает — повторимся — что география в нашем смысле никогда не имелась в виду, речь шла о космографии того рода, что и ныне нужна навигаторам. Птолемей, великий географ античности, ни о чём другом и не помышлял. Его «География» — это набор координат, срисованных с неба и перенесённых на составленную из грубовато выполненных очертаний карту нашего глобуса, с перечнем наземных расстояний, добавленных моряками и путешественниками, чтобы уточнить или подтвердить расположение стран вокруг средиземноморского мира. Эта карта состояла из неточных набросков, поскольку изображала лишь несколько известных стран за пределами средиземноморского региона. Не было показано ничего дальше 16 градусов широты к югу от экватора и 63 градусов — к северу, что соответствовало Исландии. Ничего западнее Канарских островов или восточнее самого восточного города Китая, дуга долготы зафиксирована для простоты на 180 градусах, двенадцать равноденственных часов от одного конца до другого, а между охватываемыми широтами девять равноденственных часов. Много места было оставлено пустым, а границы были назначены, как и полагалось, астрономически. Вот что древние знали после тысячи лет исследований, и вот что они передали Возрождению. Они называли это ойкуменой, «обитаемой землёй».

Можно понять, почему древние, исключительно из астрономических соображений, дали это название зодиакальному поясу, почти той же ширины в градусах, но охватывающему весь земной шар. Мир, космос находился вверху, величественно делая оборот за двадцать четыре часа, и всю звёздную ночь напролёт он был предоставлен космографам для увлечённого изучения. Астрология была в те времена неизбежным следствием астрономии. Математика древних греков была производной от астрономии. Как раз тогда ненасытное любопытство расширило их познания о земле и событиях на ней, что привело к созданию начал нашей науки. Но вскоре после Аристотеля стоики вернулись к восточному образцу и восстановили астрологию. Три столетия размышлений досократиков сообщили им интерес к физике, но с ним некуда было двигаться дальше. У них по-прежнему не было экспериментальной науки в нашем понимании. То, в чём они нуждались, было интерпретацией влияний, в дополнение к тому целому, чем должен быть космос. Физика стоиков была соблазнительной презентацией теории поля, но это была подделка. Выйти из этой затеи не могло ничего, поскольку истинные импликации древнего космоса, не меньше, чем импликации платоновские, были несовместимы с чем-либо, о чём может помыслить наша физика. В физике стоиков нет никакого простого определения места, никакого аналитического пространства.

Необходимо уразуметь раз и навсегда, что пропасть между древним миром и нашим так же обширна, как сама наука. Чудеса точности и расчёта не в состоянии её преодолеть. Только астрономической карте это было по силам. Уайтхед коротко резюмировал: «Наша наука была основана на простом определении места и ошибочно размещённой конкретике». Современная физика обратила первоначальные слова в вопросы. Для Ньютона они имели силу основания: «Ни один человек, наделённый способностью рационального понимания, не поверит, что вещь действует, когда это не так». Ньютон сам же и поставил первый вопрос, создав теорию гравитации — математически неопровержимую, физически необъяснимую. Он мог лишь принять её: «Я её не понимаю, и не буду измышлять гипотез», ответ пришёл лишь с Эйнштейном. Он дошёл до чисто математической рационализации, покончившей с простым определением места и конкретностью, вместе взятыми. Доктрина Декарта лежит в руинах.

Тем не менее, разум цивилизованного человека неуклонно цеплялся за другие принципы, как равноценные здравому смыслу. Это был типичный случай привычки, превратившейся во вторую натуру. Рождение экспериментальной физики стало решающим фактором в этой перемене. Подобного здравого смысла не было в стародавние времена, когда время было единственной реальностью, а пространство ещё ждало, когда его откроет или изобретёт Парменид после 500 г. н. э.6 Задачей после этого стало восстановление полностью потерянной науки далёкого прошлого, связанной с также утраченной культурой — той, в которой антропологи увидели лишь невежественного «первобытного человека». Это как если бы легендарный «затонувший собор» вынырнул из доисторических времён со всё ещё звонящими колоколами[4].

Проблема также была ясна: та потерянная наука, чрезвычайно сложная, не имела «системы», систематического ключа, который мог бы стать базисом для обучения. Она существовала до того, как о системах могли подумать. Она была, повторимся, спонтанно возникшим «Искусством фуги». Вот почему нам понадобилось так много лет, чтобы её проработать.

Видение вселенной древними, похоже, исключало все идеи о земле, подвешенной или парящей в пространстве. Так это или нет, на самом деле, невозможно решить до сих пор: в Индии имеются необычные слухи о бесчисленных «яйцах Брахмы», то есть, о сферах наподобие нашей. Маори Новой Зеландии утверждали, как и пифагорейцы до них, что у каждой звезды есть горы и равнины, и что они обитаемы, как земля. Варахамихира (V век н. э.) даже утверждал, что земля подвешена между магнитами7. В настоящий момент следует продолжать считать, что земля просто была центром мира и сферой, и что не было и следа галилеевского релятивизма, который так естественен для нас и вызывает столько проблем в движении. Греки всё ещё были во власти старой идеи, но уже сомневались в ней. В движении пребывало небо, ⟨а не земля⟩. Но вопросы о небе порождали новые, сложные для понимания проблемы. Величайшей из них, конечно, было медленное движение сферы фиксированных звёзд на протяжении Великого года, длящегося 26 000 лет.

Греческие астрономы имели достаточно инструментов и данных, чтобы обнаружить это чрезвычайно медленное движение, и они видели, что оно происходит со всем небом. Гиппарх в 127 г. н. э. назвал это «прецессией точек равноденствия». Есть существенные причины считать, что он лишь заново открыл то, что уже было известно примерно за тысячу лет, и на чём в древнюю эпоху строили долговременные расчёты времени. Современные археологи оказались крайне невосприимчивы к этой идее, поскольку выпестовали в себе первозданное неведение об астрономической мысли, некоторые из них на самом деле находятся в неведении и о самой прецессии. Разрыв между двумя культурами начинается прямо здесь. Но помимо этого, хоть учёные и цепляются единодушно за принятые соглашения о темпах исторической эволюции, они во многом не согласны друг с другом, когда нужно детально оценить данные. Вердикт по поводу знакомства древних ближневосточных астрономов с прецессией зависит, на самом деле, от случайных факторов: а именно, от разных учёных мнений по поводу сложности этой задачи. Эрнст Дитрих, например, сказал, что не следует ожидать особых астрономических познаний от месопотамцев, живших примерно за 2000 лет до н. э. «Вероятно, у них были лишь поверхностные знания о движении солнца и луны. Так что, если мы изучим простые, легко наблюдаемые движения, с помощью которых можно выработать хронологические детерминанты, имея очень мало математических знаний, то мы найдём лишь прецессию»8. Был ещё образованный итальянский церковный сановник Доменико Теста, который ухватился за этот курьёзный аргумент, чтобы доказать, что мир был создан ex nihilo[5], как описано в первой книге Пятикнижия Моисея, что предположительно произошло около 4000 г. до н. э. Если считать, что у египтян была многотысячелетняя история, то кто, спрашивал он, мог не знать о прецессии? «Даже уборщики их обсерваторий должны были бы знать»9. А стало быть, время не могло начаться ранее 4000 г. до н. э., что и требовалось доказать.

Сравнение только что процитированных взглядов с теми, которых придерживается большинство современных учёных, показывает, что чьи-то собственные субъективные мнения о том, что легко, а что сложно, не могут быть самой надёжной основой для серьёзной историографии науки. Как однажды заметил Ганс Людендорф, ошибочно подходить к астрономии майя, начиная с предвзятых убеждений о том, что майя могли знать, а чего они, по всей видимости, знать не могли: напротив, следует делать выводы только из данных, полученных из записей и кодексов10. То, что это приходится явно подчёркивать, говорит о постоянном снижении уровня научной этики.

Сейчас мы знаем о прецессии как о малом отклонении нашего земного шара, совсем незначительном. Как говорил американский солдат, затерянный в глубинах отчаяния джунглей, когда его друзья искали спасения в дневном сне: «Когда я закрываю глаза, то вижу лишь спину мула. То же, когда не закрываю». Это похоже на нынешнее видение реальности. Сегодня прецессия — твёрдо установленный факт. Пространственно-временной континуум на него не влияет. Нынче это лишь скучное усложнение. Оно утратило причастность к нашим делам, в то время как прежде это было единственным величественным вековым движением, которое учитывали наши предшественники, когда искали великий цикл, способный влиять на всё человечество в целом. Но тогдашние предки были астрономами и астрологами. Они верили, что скольжение солнца вместе с точкой равноденствия влияло на структуру космоса и определяло последовательность мировых эпох под разными зодиакальными знаками. Они нашли большой колышек, на который подвесили свои мысли о космическом времени, приводящем всё в предопределённый порядок. Сегодня тот порядок утратил силу, как и сама идея космоса. Осталась лишь история, которую удачно определили как «одна хрень за другой»[6].

И всё же, будь история действительно понимаема в этом банальном, по мнению большинства, смысле, а именно как «вещи, случающиеся последовательно с одной и той же группой людей», мы должны были бы быть богаче, чем сейчас, когда почти не осмеливаемся признать предположение, с которого начинается эта книга — что наши предки из высоких и далёких времён обладали умами, равноценными нашим, и были способны действовать рационально — всегда с учётом подручных средств. Говорить об этом уже означает отказ от привычки, которая стала второй натурой.

Когда-нибудь нынешний период смогут назвать дарвинистским, так же, как мы говорим о периоде ньютонизма двумя веками ранее. Простая идея эволюции, которую больше не считают нужным проверять, простёрта как тент над всеми теми веками, что ведут от примитивизма к цивилизации. «Постепенно», говорят нам, «шаг за шагом» люди создавали всякие разные искусства и ремёсла, пока не оказались на свету истории.

Эти усыпляющие слова «постепенно» и «шаг за шагом», повторяемые непрестанно, нацелены на прикрытие невежества, которое одновременно и чудовищно, и поразительно. Кто-то может пожелать копнуть дальше: а какие шаги? Но его тут же убаюкают, затопят и одурманят «постепенностью» всего процесса, которая в лучшем случае является банальностью, годящейся лишь для успокоения ума, поскольку никто ведь и не собирался представлять цивилизацию, возникшую от удара грома.

Ключ мог бы отыскаться в гениальном продукте телевидения, появившемся несколько лет назад и посвящённом проблеме Стоунхенджа. Посредством могущественных технологий вездесущности различные авторитеты были вызваны к экрану, чтобы обсудить возможное значение астрономического визирования и многоугольников, открытых в древнем мегалите начиная с 1906 года, когда сэр Норман Локьер, известный астроном, опубликовал результаты своего первого исследования. От археологов до астрономов, все специалисты выражали сомнение и удивление, вплоть до последнего — выдающегося археолога, который работал на самом монументе в течение многих лет. У него были самые капитальные сомнения. Как можно не понимать, сказал он, что строители Стоунхенджа являлись варварами, «вопящими варварами», которые были, по меньшей мере, совершенно неспособны к разработке сложных астрономических циклов, тем более годами? Неточные совпадения должны быть результатом случайности. И вслед за тем, с извращённой иронией, солнце зимнего солнцестояния появилось на экране, восходящее точно позади Пяточного камня, как и предсказывалось. «Простые» совпадения, фактически, оказались исключены, когда Джеральд Хокинс, юный астроном, не интересующийся историческими проблемами, прогнал положения ⟨мегалитов⟩ через компьютер и обнаружил больше визиров, чем можно было мечтать. Это был общий парадокс. Воющие варвары, раскрашивавшие лица синей краской, должны были знать об астрономии больше, чем гарантируют их нравы и правила поведения за столом. Ленивое слово «эволюция» закрыло нам глаза на сложность прошлого.

Этот ключевой термин «постепенность» следует понимать как применимый к совсем иной временной шкале, нежели та, что предполагается историей человечества. В её контексте вся человеческая история целиком, даже возникновение рас — лишь эволюционный эпизод. В этой «целостности» кроманьонец — последнее звено ⟨в цепи⟩. Вся история первобытного общества — вспышка в последнюю минуту.

Но в то время, как биологи ещё сомневались, нечто великое вышло на сцену, появившись из неожиданных областей. Сэр Джеймс Джордж Фрэзер был очень уважаемым классическим учёным, который, редактируя «Описание Эллады» Павсания, был впечатлён числом верований, обычаев, культов и суеверий, распространённых в классических ландшафтах Греции классических времён. Это подвигло его на более глубокие поиски в полузабытых пластах истории, из чего и возникла его «Золотая ветвь». Историк стал этнологом и расширил свои исследования до всего земного шара. Внезапно открылся доступ к огромному количеству материала, говорящему о культах плодородия как универсальной форме древнейшей религии, и о первобытной магии, связанной с ними. Это оказалось гумусом, из которого выросла цивилизация — простые божества времён года, бестолковое множество крестьян, совокупляющихся на пашне и придумывающих ритуалы плодородия с человеческими жертвоприношениями. В дополнение к этому в политических кругах появилось видение войны как свойственной человеческой природе, и при этом облагораживающей — закон естественного отбора, применённый к нациям и расам. Таким образом, много материала и истории пошло на постройку храма эволюционизма. Но покуда теория продвигалась дальше, её возвышенные аспекты стали ослабевать; психоанализ надвигался, как приливная волна. И если борьба за жизнь (и религии жизненной силы) могут объяснить столь многое, то бессознательное может объяснить всё. Как нам сегодня слишком хорошо известно.

Тем самым универсальная и единообразная концепция постепенности разрушила сама себя. Эти ключевые слова («постепенность» и «эволюция») впервые пришли из наук о земле, где у них было точное значение. Кристаллизация и горсты, выветривание и геосинклинали — результат постоянного действия сил в соответствии с физическими законами.

Они поставили декорации для великого сценария Дарвина. Когда речь идёт об эволюции жизни, термины становятся менее точными по смыслу, хотя всё ещё приемлемыми. Генетика и естественный отбор выступают в качестве закона природы, а события определяются бросками игральных костей на протяжении веков. Но мы многого не можем сказать о конкретной форме — как и почему она получилась, равно как и о том, где разделились виды, типы, культуры. Эволюция животных остаётся всеобъемлющей исторической гипотезой, поддерживаемой достаточным количеством данных — и отсутствием какой-либо альтернативы. В развёрнутой форме она поднимает страшное множество вопросов, на которые у нас нет ответов. Наше невежество по-прежнему необъятно, но это и не удивительно.

А затем мы приходим к истории, и снова возникает идея эволюции, появляясь как нечто естественное, с утратой масштаба. Продолжается разрастание правдоподобных идей, их поток со времён Спенсера незримо поддерживается «законом природы». Всё это остаётся в рамках неизученного вида натурфилософии. Поскольку, если мы остановимся и подумаем, то согласимся, что в вопросе человеческой «судьбы» органическая эволюция завершилась до того, как история, или даже предыстория, началась. Мы находимся на другой временной шкале. Уже не природа воздействует на человека, а человек на природу. Людям нравится думать об общем постоянстве законов, относящихся к нам. Но человек сам себе закон.

Скользя на сёрфе общего «эволюционизма», Эрнст Геккель и его верные последователи предложили решить «мировые загадки» раз и навсегда. Рудольф Вирхов11 снова и снова предупреждал о злом «обезьяньем ветре», дующем повсюду; он напоминал своим коллегам об индексах выкопанных «доисторических» черепов и указывал на неизменный объём мозга в распоряжении вида Homo sapiens, но его современники не придали значения его увещеваниям; и менее всего — гуманисты, которые, не моргнув глазом, применили строго биологическую схему эволюции организмов к культурной истории отдельного вида Homo sapiens.

Историки грядущих веков могут всех нас объявить сумасшедшими из-за того, что такой невероятный просчёт не был сразу же замечен и опровергнут с соответствующей решимостью. Ошибочно приняв культурную историю за процесс постепенной эволюции, мы лишили себя всех разумных представлений о природе культуры. И, само собой разумеется, ещё более современная привычка к замене «культуры» «обществом» перекрыла последнюю тропинку к пониманию истории. Наше невежество не только осталось чудовищным, но и много о себе возомнило.

Беглый взгляд на некоторые Pensées[7] в состоянии показать пропасть, зияющую между нами и серьёзным мыслителем тех золотых деньков перед эпидемией «эволюции». Вот о чём спрашивал Паскаль: «Что такое наши врождённые принципы, как не принципы обычая? В детях они есть то, что получено из привычек их отцов, как охота у животных. Разные обычаи становятся причиной разных врождённых принципов». И: «Обычай — вторая натура, которая уничтожает первую. Но что есть натура? И разве не является обычай натуральным? Я сильно опасаюсь, что натура сама по себе — лишь первый обычай, так же, как обычай — вторая натура»12.

Подобного вопроса, точно направленного в действительно проблемные точки, было бы достаточно, чтобы искрошить социальную антропологию пару столетий назад, а также антропологическую социологию.

Будучи прекрасно осведомлены об узле пугающих проблем, порождённых выводами наисовременнейшей нейрофизиологии (постепенная сборка микронейронов в мозгу после рождения и т.д.), мы вовсе не уполномочены измышлять гипотезы, идущие дальше утверждения, что ведущий ум, который рано или поздно пожелает сформировать новую философскую антропологию, заслуживающую такого названия, и даст объяснения всем новым предпосылкам, столкнётся с теми же несколькими вопросами Паскаля.

Также нужно сказать несколько слов о коренной проблеме множества недоразумений, а именно: о переводе. Большинство текстов были записаны — если они вообще были записаны — на несходных и полузабытых языках далёкого прошлого. Задачу перевода взяла на себя гильдия преданных, узкоспециализированных филологов, которым пришлось воссоздать словари и грамматики тех языков. Было бы бестактным игнорировать их усилия, но нужно принимать в расчёт несколько слоёв ошибок: 1) личные или систематические ошибки, возникающие из их предубеждений и глубоко укоренившихся предрассудков их эпохи (психологических и философских); 2) само строение нашего языка, устройство архитектуры нашей вербальной системы, о которой знают очень немногие. Когда-то Ирвин Шрёдингер написал великолепную статью под названием: «Существуют ли квантовые скачки?», обнажившую множество подобных недоразумений внутри хорошо разработанной области современной физики13. А ещё всё это связано с одним крупным источником ошибок, происходящим от недооценки мыслителей далёкого прошлого. Мы инстинктивно отвергаем идею, что пять-десять тысяч лет назад вполне могли существовать мыслители уровня Кеплера, Гаусса или Эйнштейна, работавшие с тем, что было у них под рукой.

Другими словами, мы должны отнестись к языку серьёзно. Неточный язык обнаруживает недостаток точности мысли. Мы научились всерьёз принимать язык Архимеда или Эвдокса просто потому, что он напрямую переводится в современные формы мысли. Это следует распространить на формы мысли, внешне предельно отличные от наших. Рассмотрим ту грандиозную попытку в отношении языка иероглифов, что воплощена во внушительном «Словаре египетского языка» Эрмана и Грапова. На простое наше слово «небо» он даёт тридцать семь терминов, нюансы которых остаются на усмотрение переводчика и используются в соответствии с его убеждениями. Поэтому детальные инструкции в «Книге мёртвых», касающиеся небесного путешествия души, превращаются переводом в «мистический» жаргон, и их можно рассматривать лишь как священную тарабарщину. С другой стороны, современные переводчики столь непоколебимо верят в своё собственное изобретение, согласно которому подземный мир должен найтись внутри земного шара — а не на небе — что даже 370 специфичных астрономических терминов не заставят их поколебаться.

Один маленький пример может показать способ, каким «улучшают» тексты. В надписях Дендеры, опубликованных Дюмихеном[8], богиня Хатор названа «госпожой всех радостей». В одном месте Дюмихен добавляет: «Буквально... „Госпожа всех сердечных циклов“»14. Это не значит, что египтяне открыли кровообращение. Но определяющий знак для «сердца» часто изображается как грузик на конце отвесной линии хорошо известного астрономического или наблюдательного прибора мерхет15. Очевидно, «сердце» — это нечто очень узкое по смыслу, наподобие «центра тяжести»16. А это может увести уже в несколько ином направлении. Арабы хранили имена для Канопуса — помимо названия Кальб ат-тайман[9]17: Сухейль эль-вазн[10], Canopus Ponderosus[11] — имя, немедленно объявленное экспертами бессмысленным, но которое вполне могло принадлежать древней системе, где Канопус был грузом на конце отвесной линии, что и подобало его важной роли как «тяжёлой звезде» на Южном полюсе «нижних вод». Вот цепочка предположений, которые могут быть верны, а могут и не быть, но допустимо её проверить, а из варианта перевода «госпожа всех радостей» не следует никаких предположений. Эту фразу можно расценивать как утверждение, что Хатор (Hathor = Hat Hor, «Дом Гора») «управляет» обращением определённого небесного тела (намекает ли это на Канопус или нет) или, если мы можем доверять переводу слова «всех», то вращением всех небесных тел. Что касается отождествления «правящей госпожи», то наибольшая вероятность говорит в пользу Сириуса, но и Венеру нельзя исключать; в Мексике Венеру тоже называют «сердцем земли». Читателю предлагается самостоятельно вообразить, к какому искажению толкования египетской интеллектуальной жизни должны были привести тысячелетия подобных псевдопримитивных или поэтических интерпретаций.

Проблема астрологии — Величайший разрыв между древней мыслью и современной обнаруживается в использовании астрологии. Здесь не имеется в виду общая или судебная астрология, вновь ставшие модой и капризом невежественной публики, бегством от официальной науки, а для толпы — разновидностью чёрной магии, весьма престижной, но с принципами, которые столь же непостижимы. Нужно вернуться в древние времена, ко вселенной в полном неведении о нашей науке и экспериментальном методе, на котором она основана, неведении об ужасном искусстве разделения, обособляющем проверяемое от непроверяемого. Это было время, изобилующее иным знанием, позже утерянным, искавшим другие принципы. Оно подарило прошлому лингва франка, общепонятный язык. Упомянутое знание касалось космических соответствий, нашедших своё подтверждение и печать истины в специфическом детерминизме, возможно — сверхдетерминизме, подверженности силам, абсолютно нелокализованным. Прелесть и строгость Числа вынуждали, чтобы соотношения были точны во множестве форм (Кеплер в этом смысле — последний из Древних). Множественность взаимосвязей, подмеченных или понятых интуитивно, навела на идею, в фокусе которой вселенная выглядела детерминированной не на одном, но на многих уровнях сразу. Это была сигнатура «панматематической идеации»[12]. Такая идея вполне могла привести к предустановленной гармонии на бесконечном числе уровней. Лейбниц показал нам, как далеко это может зайти при наличии современных инструментов: вселенная, постигаемая нацело, завершённая, с индивидуальными судьбами для всех времён, «излучениями» божественного разума. Некий доисторический или протоисторический пифагорейский Лейбниц, чьё существование можно представить, вполне мог бы лелеять ту же несбыточную мечту, приближаясь к пределу более простодушно, чем наш исторический мудрец.

Как только власть отдана Числу, с такой позиции становится возможна вся логика. Fata regunt orbem, certa stant omnia lege[13]. Единственным мыслителем античности, который мог устоять против подобного искушения, был Аристотель, поскольку он считал, что формы в начале были только потенциальными и актуализировались только в процессе своего жизненного пути, таким образом, проживая свою судьбу индивидуально. Но это потому лишь, что Аристотель отрицал математику с самого начала. У него имелись основания для противоположной ей универсальной синхроничности (это слово и идею изобрёл Карл Густав Юнг, заменив пространство временем, что продолжает доказывать: у древней схемы жизней больше, чем у кошки). Однако здесь Данте снова служит доказательством, ведь он, посредством «колдовского искусства»[14] (как его называл простой люд), прокладывает единый маршрут — или, быть может, лучше было бы сказать cheminement de la pensée[15] — между двумя мировыми эпохами. Аристотелевский по своей сути, пропитанный дисциплиной томизма, а стало быть, унаследовавший антиматематичность, дух его в своих границах истолковывает звёзды в пифагорейских значениях. Входя в царство небесное, он встречает друга и некогда товарища по разгульной и романтичной юности, Карла Мартелла («Рай», VIII. 34–37), который говорит ему, что такое быть избранным: «В одном кругу, круженье и алчбе / Наш сонм с чредой Начал небесных мчится, / Которым ты сказал, в земной судьбе: / "Вы, чьей заботой третья твердь кружится"». «Божественная комедия» — одна из ранних поэм Данте, самая знаменитая, и к небесным умным Силам она относится в духе безграничного платонического преклонения. Прохождение его песни через три царства покажет, как его всё сильнее охватывают платонические гармонии, так же, как он мечтал в юности, и фактически подтвердит его веру в астрологию как божественный дар, хранящий природу в упорядоченности. Таким образом, требования обеих доктрин были сохранены: классификация природы по родам и видам (Аристотель) и свободное саморазвитие (Фома Аквинский) — в духе плотиновского компромисса под сенью «Гармонии сфер». Таково было собственное непревзойдённое «колдовское искусство» Данте.

Примечания


    «Всесильные странники, неизменные звёзды...» Валери, «Юная Парка»
    В оптике «голограмма» — результат интерференции света с самим собой; то есть все точки изображения отображаются так, будто на каждую точку «смотрит» каждый источник света.
    D. Zahan and S. de Ganay, Etudes sur la cosmologie des Dogon // Africa 21 (1951) — Р. 14.
    В сходном смысле Тримальхион Петрония говорит о месяце мае: totus coelus taurulus fiat[16].
    Эти созвездия изначально были названы «двутельными» по причинам, весьма отличным от тех, что даёт Птолемей в «Тетрабиблосе» 1.11.
    См. G. de Santillana, Prologue to Parmenides, в Reflections on Men and Ideas [1968] — Р. 82—119.
    Pancasiddhantika, гл. XII (Thibaut trans., стр. 69): «Круглый шар земли, состоящий из пяти элементов, пребывает неизменным в пространстве посреди звёздной сферы, как кусок железа, подвешенный между магнитами».
    Gibt es astronomische Fixpunkte in der ältesten babylonischen Chronologie? // OLZ 15 (1912), col. 104.
    Il Zodiaco di Dendera Illustrato (1822) — Р. 17.
    Zur astronomischen Deutung der Maya-Inschriften // SPAW (1936) — Р. 85.
    В нескольких своих обращениях на Versammlungen deutscher Naturforscher und Arzte[17].
    Pensées, nos. 92, 93 (Trotter trans. (1941), — P. 36). [18]
    British Journal for the Philosophy of Science 3 (1952) — Р. 112 f.
    Hon-t, rer het-neb; см. J. Dumichen, Die Bauerkunde der Tempelanlagen von Edfu // Aeg. Z. 9 (1871) — Р. 28.
    «мерхет», букв. «инструмент познания», представлял собой простую деревянную перекладину со шнуром и гирей.
    См. Ägyptisches Wörterbuch — V.2, P. 55f: «знак сердца (ibid.) выражает в общем смысле „середину, центр“».
    S. Mowinckel, Die Sternnamen im Alten Testament (1928) — Р. 12.
    цилиндр или прямоугольник мира
    четырёх времён года
    Дева уже возвращается...
    Здесь упоминается французская легенда о городе Ис. В России есть схожая легенда про Китеж.
    из ничего
    one damn thing after another
    Мысли
    Johannes Dumichen
    Kalb at-taiman, «сердце юга»
    Suhail el-wezn
    тяжеловесный Канопус
    идеация — процесс формирования идей
    Рок правит миром, все вещи подчинены установленному закону
    Gramarye (грамари) — средневековое слово, означающее «магию, колдовство»
    ход мысли
    всё небо превращается в маленького тельца
    Ассамблеях немецких естествоиспытателей и врачей
    Ср. с рус. пер. (Блез Паскаль «Мысли», изд. REFL-BOOK, 1994 г. стр. 305): «что такое наши врожденные понятия, как не понятия привычные? Разве дети не усваивают их от родителей, как животные - умение охотиться? Противоположные привычки порождают противоположные врожденные понятия». И: «Привычка - наша вторая натура, и она-то меняет натуру первоначальную. Но что такое человеческая натура? И разве привычка не натуральна в человеке? Боюсь, что эта натура - наша самая первая привычка, меж тем как привычка - наша вторая натура»
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #8 : 06 Ноябрь 2017, 16:58:26 »

Глава 5. Разворачивание сюжета в Индии

 
  Кто прочь стремится в самомненьи,
    Тому я сам даю полёт;
    Я — искуситель и сомненье,
    Тот гимн, что мне брамин поёт.
    Р. У. Эмерсон, «Брама»

Параллель между сказанием о Кей-Хосрове и завершающим эпизодом пространного индийского эпоса «Махабхараты» обратила на себя внимание более ста лет назад. Её заметил великий ориенталист Джеймс Дармстетер. Нельзя сказать, что переводчики Фирдоуси не подозревали об этом, последняя фаза событий поэмы в их изложении такова:

    Легенда о меланхолии Кей-Хосрова, его экспедиции в горы и вознесении на небо живьём имеет параллель в «Махабхарате», где Юдхиштхира, старший из пяти Пандавов, утомившись миром, решает удалиться от дел правления и обрести заслугу как пилигрим. Прослышав о таком намерении, четверо его братьев — Бхима, Арджуна, близнецы Накула и Сахадева — решают последовать примеру и сопровождать его. Юдхиштхира назначает наследников своим разнообразным царствам. Горожане и жители провинций, услышав царские слова, беспокоятся за него и осуждают. «Этого не должно случиться», — говорят они царю. Монарх, весьма сведущий в переменах, приносимых временем, не стал слушать их совета. Ведомый праведной душой, он убедил народ согласиться с его решением ⟨…⟩ Тогда сын Дхармы, Юдхиштхира, царь Пандавов, отдал все свои украшения, оделся корой деревьев ⟨…⟩ Пятеро братьев с Драупади, ставшей шестой [она была общей женой братьев] и собакой, ставшей седьмой, отправились в путь. Горожане и женщины из царского дома следовали за ними на некотором расстоянии ⟨…⟩ Жители города вернулись (так же, как это сделали подданные Кей-Хосрова). Семеро паломников, тем временем, отправились дальше. Сначала они брели в восточном направлении, затем южном, потом западном. В конце повернулись лицом на север и пересекли Гималаи. Тогда они увидели перед собой обширную песчаную пустыню и вдали за ней гору Меру. Один за другим падали изнурённые паломники, первой — Драупади, затем близнецы, за ними Арджуна, после него Бхима, но Юдхиштхира, который ни разу не обернулся на своих упавших товарищей, спешил и, сопровождаемый верным псом, который оказался Дхармой (Законом), дотоле сокрытым в личине собаки, взошёл на небо в смертном теле, не вкусив смерти.

Среди второстепенных общих черт Уорнеры особенно подчёркивают эти:

    Оба путешествуют в горы с группой преданных, число которых одинаково в обоих случаях, оба сопровождаются божественными существами, роль собаки в индийской легенде обозначена в иранском сказании Сурушем, ангелом Ормузда. В обоих случаях предводители живыми проходят на Небо, и в обоих их смертные товарищи гибнут. Одна легенда, следовательно, должна быть произведена от другой, или же (и это видится лучшим вариантом) они восходят к общему источнику в глубокой древности1.

Эти легенды в самом деле должны принадлежать глубокой древности, иначе не было бы сходной концовки, приписываемой Еноху и Кецалькоатлю. Фактически, точно так же, как паладины Кей-Хосрова не послушались совета не оставаться с ним до самого вознесения, когда простой люд всё-таки остался позади, так и Енох

    убеждал свою свиту вернуться назад: «Идите домой, чтобы смерть не настигла вас, когда последуете за мной дальше». Большинство — а было их 800 тысяч — приняли во внимание его слова и пошли назад, но некоторое число осталось с ним в течение шести дней. На шестой день путешествия он сказал сопровождавшим его: «Идите домой, завтра я поднимусь на небо, и кто бы ни был со мной, он умрёт». Тем не менее, некоторые из его спутников остались с ним, говоря: «Куда бы ты ни шёл, мы тоже пойдём. Ей-богу, Богу-живому, только смерть разлучит нас». На седьмой день Енох был перенесён на небо огненной колесницей, влекомой огненными конями. Днём позже цари, которых заставили повернуть в подходящее время, отправили гонцов разузнать о судьбе тех, кто отказался расставаться с Енохом, чтобы число их стало известно. Они нашли снег и огромные градины на месте, с которого Енох вознёсся, а когда стали искать ниже, им открылись тела всех, кто остался подле Еноха. Его одного не было среди них, он был высоко в небе2.

Паладины Кецалькоатля, «рабы, карлики, горбуны ⟨…⟩ они умерли там от холода ⟨…⟩ все они были покрыты снегом», в горах, проходя между Попокатепетлем и Истактепетлем3. Кецалькоатль, плачущий и чрезвычайно удручённый одиночеством, прошёл на несколько стоянок дальше, прежде чем множество змей подхватило его, и объявил, что вернётся однажды, чтобы «судить живых и мёртвых» Прил.3.

Будь это только сам факт вознесения Юдхиштхиры и смерти его спутников высоко в горах, мы могли бы вовсе избежать лабиринта «Махабхараты». Но, столь же извилистый, как этот 12-томный эпос и «Пураны», индийский миф на самом деле предлагает ключики к тайным комнатам, которые не получить нигде более. «Махабхарата» рассказывает о войне Пандавов с Кауравами, то есть братьями Панду и братьями Куру - что соответствует иранцам и туранцам, сыновьям Калева и народом Унтамо и т.д. До сих пор общая ситуация не потеряла связи с нашим вопросом. Но эпические поэмы безошибочно указывают на то, что эти потрясающие войны были борьбой в период между Двапара и Кали Югой4.

Эта «заря» между двумя мировыми эпохами может быть определена точнее. Подлинной душой и силой на стороне Пандавов был Кришна — говоря словами Арджуны: «Тот, кто был нашей крепостью, могуществом, нашим героизмом, нашим мастерством, процветанием, яркостью, оставил нас и ушёл»5. В настоящее время Кришна («Чёрный») — это наиболее известное воплощение Вишну. И только когда Кришна был подстрелен в пятку (или подошву стопы), единственное уязвимое место своего тела, охотником Йарой (= прежней эпохой), Пандавы решили тоже удалиться — в точности, как Кей-Хосров после смерти Кей-Кавуса. Существует высказывание Кей-Хосрова: «И теперь я почитаю за лучшее удалиться ⟨…⟩ Потому что корона и трон Кейяна исчезнут». А случилось это в следующий решающий момент:

    Когда та часть Вишну (что родилась у Васудевы и Деваки) вернулась на небо, началась эра Кали. Пока земли касалась его святая ступня, эра Кали не могла действовать на неё. Как только воплощение вечного Вишну удалилось, сын Дхармы, Юдхиштхира, вместе с собратьями отказался от верховной власти ⟨…⟩. День, когда Кришна покинул землю, был первым днём века Кали ⟨…⟩ он будет длиться 360 тысяч человеческих лет6.

И как Кришна воссоединился с Вишну, и Арджуна вернулся в Индру7, а Баларама - в Шешу-Змея, то же самое произойдёт ⟨в будущем⟩ и с другими героями. Таким образом, когда Юдхиштхира воссоединился со всей своей семьёй Пандавов на небе, поэт Саути поясняет:

    Разные герои после истощения своей кармы воссоединялись с тем божеством, воплощением которого они были8.

Юдхитштхира воссоединился с Дхармой, выдававшим себя за верного пса9. С этой позиции видно, что финский эпос представляет собой последнее — тусклое и, по всей видимости, бессмысленное — отражение. Куллерво идёт с чёрной собакой Мусти, единственной живой душой, оставшейся от его дома, в лес, где пронзает себя мечом.

А что же Кришна, самое любимое божество индийского пантеона? Некоторые из его бесчисленных деяний и победоносных приключений до «отбытия» покажутся знакомыми на вид.

Если Куллерво, трёх дней отроду, разрушил свою колыбель, мы можем ждать чего-нибудь удивительного и от Кришны, и не разочаруемся:

    Был случай, пока Мадхусудана спал под телегой, Кришна плакал, чтобы ему дали грудь, и, пиная ножками, перевернул повозку, а все горшки и кастрюли опрокинулись и разбились. Пастухи и их жёны, слыша шум, пришли, восклицая «Ах! Ах!» и нашли ребёнка, спящего на спине. «Кто бы это мог перевернуть телегу?» — спросили пастухи. «Это дитя», — ответили мальчики, которые были свидетелями случившегося; «мы видели его, — сказали они, — он плакал и пинал телегу ножками, так и перевернул: никто другой не мог бы это сделать». Пастухи были крайне удивлены этим10.

Однажды ребёнок несколько раз не послушался матери, и она рассердилась.

    Завязав верёвку вокруг его талии, она привязала его к деревянной ступе Улухала, и, войдя в раж, сказала: «Теперь, непослушный мальчишка, попробуй уйти отсюда, если сможешь». После этого она ушла и занялась домашними делами. Как только она удалилась, лотосоглазый Кришна попытался выпутаться, потянул за собой ступу к просвету между двумя деревьями ариуна, что вместе росли неподалёку. Протянув ступу между ними, чтобы она наискось заклинилась там, Кришна дёрнул её и вырвал стволы деревьев. Слыша хруст, люди Врайя пришли посмотреть, что случилось и увидели два больших дерева с обломанными стволами и ветвями, распростёртые на земле, ребёнка, обвязанного верёвкой вокруг живота, смеющегося и показывающего маленькие белые зубки, ещё только прорезывающиеся ⟨…⟩ Старший из пастухов ⟨…⟩ посмотрел на всё это с тревогой и счёл дурным предзнаменованием. «Мы не можем оставаться в этом месте», — сказал он, — «давайте уйдём в какую-нибудь другую часть леса».

Таким образом, они шли до Вриндаваны, что в точности совпадало с желаниями ребёнка. Харивамша объясняет движение к Вриндаване так:

    Кришна превратил волосы на своём теле в сотни волков, которые так тревожили и беспокоили жителей Врайя — упомянутых пастухов — что они решили покинуть свои жилища11.

В индийском мифе, в виде исключения, эпизод с волосами Кришны, превращёнными в сотни волков, выглядит пустяком по сравнению с волками Куллерво, которых «он пением сделал скотом и превратил медведей в быков», тем более, что Кришна только «доставил беспокойство и тревогу пастухам». Эти дикие звери, тем не менее, обязательные для «прообраза Ребёнка» — Куллерво ли это или Дионис (см. выше) — представлены и в истории Кришны, что довольно примечательно.

Канса12, услышав о подвигах Кришны и Рамы, решает привести мальчиков в свою столицу Матхуру и там добиться их смерти, если не сможет погубить их до того. Излишне говорить, что всё было тщетно: Кришна убил Кансу и всех его солдат и отдал трон отцу Кансы.

Кришна не прикидывается дурачком с улыбкой на лице. Он лишь вновь и вновь настаивает на том, что он простой смертный, в то время как все хотят поклоняться ему как верховному божеству, каковым он и является. Также не особо известен он и как «мститель». Он был уполномочен высшими сферами освободить землю — «перегруженную», как и раньше бывало, асурами — что он и делал неоднократно в прежних своих воплощениях. Кришна, тем не менее, уместен здесь, потому что индийская традиция помнит о конструкции космоса, и это единственное, что наделяет смыслом военные действия и упоминание о преступлении и наказании, когда они появляются в мифе.

Философию и мифологию полезно держать аккуратно разделёнными, и всё же множество богов и героев, что мстят за своих отцов (начиная с «Гора-мстителя-за-своего-отца» и «Нинурты, который отомстил за своего отца»), просто выполняют свои функции, как и длинный ряд злобных дядь. Эти персонажи платят дань и даруют искупление друг другу «по причине взаимной несправедливости», как сказал Анаксимандр. Несмотря на фантастический язык индийского эпоса, последний обнаруживает сходство с мыслью этого философа. Вишну регулярно возвращается в качестве «мстителя», собирающего «дань» с плохого дяди «согласно порядку времени». В «Махабхарате» он делает это под именем Кришны, но вернётся снова в новом воплощении, дабы очистить землю от асуров, что перегружают её. Асуры тоже превращаются в «деспотичных персонажей» строго согласно порядку времени. От Вишну под именем Калки ожидается, что он начнёт новую Крита-югу (Золотой век), как только наша нынешняя Кали-юга дойдет до своего печального финала.

Регулярное возвращение воплощений Вишну помогает внести ясность. Так как это функция Вишну — возвращаться мстителем через фиксированные интервалы времени, то нет нужды акцентировать в эпосе месть, реализованную Кришной в отношении своего дяди Кансы. Но на западе, где последовательная смена космических процессов как то, что передает миф, была забыта (одновременно со знанием, что боги суть звёзды), абсолютно та же самая месть обретает огромное значение, потому что это однократное событие, совершённое одной фигурой — либо героем, либо богом, и более того, этот герой или бог понимается как творение некоего одарённого богатым воображением поэта. Знакомство с индийской традицией позволяет заново открыть контекст, в котором такие герои, как саксоновский Амлет, такие типично невезучие парни, как Куллерво, имеют значение. Как только вполне проясняется, что «день, когда Кришна должен будет покинуть землю, станет первым днём Кали Юги», правильный взгляд на события установлен. Наш герой стоит в точности на пороге между закончившимся веком и новым Временем Ноль. Фактически, он и есть тот, кто закрывает старое.

Большинство неприметных деталей обретает смысл, будучи рассмотрены с этой точки зрения. Например, Саксон, недолго думая, делит биографию Амлета на две части (между прочим, впутав героя в двоежёнство), точно так же, как Фирдоуси рассказал нам почти все приключения Кей-Хосрова в книге про Кей-Кавуса. У этих двоих, в действительности, сильней сбивает с толку то, как Фирдоуси заявляет: «Потому с сегодняшнего дня устанавливаются новые праздники и обычаи/ Что сегодня родился Шах Кей-Хосров». Фирдоуси, который очень хорошо разбирался в астрологии, настаивает на дне рождения Шаха потому, что в астрологическом смысле рождение есть момент, имеющий определяющее значение. Однако здесь, и в сходных случаях, когда хронология спорна, берётся в расчёт момент смерти, покидания сцены. Уход Кришны демонстрирует ту же схему. Аль-Бируни в главе «Празднеств месяцев у персов», описывающей праздник Навруз («Первый день») в первый весенний месяц, пишет:

    Шестой день Фарвардина, день Хурдад — Великий Навруз, праздник огромной важности для персов. В этот день, как они говорят, Бог закончил творение, потому что это последний из шести дней ⟨…⟩ В этот день Бог создал Сатурн, поэтому самые счастливые часы — те, что принадлежат Сатурну. В этот же день — они говорят — Сорс Заратустра пришёл, чтобы держать связь с Богом, и Кей-Хосров поднялся в воздух. В этот же самый день счастливые жребии распределяются среди людей земли. Поэтому персы называют его «днём надежды»13.

Считается, что так называемая Кейянидская династия («Герои», согласно «Хронологии» Аль-Бируни14), следующая за первой Пишдадианской династией («Праведных»), началась с Кей-Кубада, его сына Кей-Кавуса и правнука Кей-Хосрова, а закончилась Сикандером, Александром Великим, со смерти которого в действительности началась новая эра. Но ясно, что нечто новое начинается с вознесения Кей-Хосрова. Однако Уорнеры утверждают, что с нашим Шахом «старый эпический цикл поэмы подошёл к концу, и до этого момента Кейяниды могут рассматриваться как часть Пишдадианской династии»15. Тем не менее, в своём введении к переводу Фирдоуси Уорнеры заявляют, что поэма разделена на два периода — один мифический, другой исторический16:

    Это разделение основано не столько на природе изучаемого вопроса, сколько на именах главных героев. В определённый момент поэмы имена перестают быть мифическими и становятся историческими. Мифический период простирается с начала повествования до правления последнего двух шахов Кейанидской династии ⟨…⟩ Под вопросом шахи: Дара, сын Дараба, более известный как Дарий Кодоман, и Сикандер (Александр)17.

Фирдоуси объясняет, что мифический период кончается только после смерти Александра, последними двумя шахами становятся Дарий Кодоман и Александр, который одерживает над ним победу. После него начинается «исторический» период поэмы. Другими словами, «история» начинается только тогда, когда Иранская империя сходит со сцены, чтобы смениться преемниками Александра. Удалять из истории великие и определённо исторические подвиги Дария I, Ксеркса, Камбиза и др. — парадоксально для поэмы, которая предназначалась для прославления Иранской империи. По-видимому, Фирдоуси подразумевал, что всё то время, пока царил зороастризм, время было святым и, таким образом, принадлежало скорее мифу, чем обычной истории. Это подтверждается странным утверждением Уорнеров: «Справедливо или нет, но зороастрийская традиция связывает Александра с Захаком и Афрасиабом, считая его одним из трёх заклятых врагов веры»18.

Великий миф авестийской религии пересилил хронологию и придал ей новую форму для своих целей. Настоящие цари Персии исчезли, несмотря на их славу, и заменились на мифических правителей и мифические сражения. Кей-Хосров пересказывает роль «Джамшида» в своих начинаниях, и после его вознесения на небо (дата которого теперь означает Новый год) Святая Империя действительно приходит к концу. Сражения же повсюду были между богами и демонами.

Мы следовали за историей завершающихся полномочий, воплощённых сначала в иранских, затем в индийских «Царях», историей, которая по-разному акцентирована двумя различными легендами. Одна легенда есть беспокоящее подобие другой, и каждая уводит повествование от любого известного классического образца, форсируя движение событий к катастрофическому финалу, которым ясно управляет само Время, посредством совсем иной цепи причин, чем та, что обозначена фактической последовательностью событий в текстах.

Во избежание недоразумений следует подчеркнуть, что пока невозможно точно определить, кто есть кто, или сделать точную идентификацию, в которой говорилось бы, что Брьям — это Юдхиштхира или Кришна. Но подсказки, данные иранцами и индийцами, могут привести к лучшему пониманию Куллерво («Калева возрождается в нём»), а также могут означать, что ловкость похожего на собаку дурака Брута в изгнании Царей обладала значением на более высоком уровне, нежели политический. Это не отрицает того, что Цари были изгнаны, а скорее указывает на специфический набор чеканных «фигур речи», производных от «крупных» изменений или сдвигов (таких, как наступление Кали-юги), которое могло быть, и было применено к менее значительным историческим событиям.

Примечания


    Firdausi, Shahnama (Warner trans.) — V. 4, P. 136 f.
    Ginzberg, Legends of the Jews (1954) — V. I, P. 129 f.
    E. Seler, Einige Kapitel aus dem Geschichtswerk des Fray B. de Sahagun (1927). — P. 290.
    Mbh. 1.2 (Roy trans. — V. 1, P. 18). См. H. Jacobi, Mahabharata (1903). — P. 2.
    Vishnu Purana 5.38 (trans. H. H. Wilson (1840); 3 ed. 1961. — P. 484).
    Vishnu Purana 4.24 (Wilson trans. — P. 390). Сравните с 5.38. — P. 48 f.: «И в тот же самый день, когда Кришна удалился от земли — сильной Кали, чьё тело тёмно, век наступил. Океан поднялся, и полностью затопил Двараку», то есть город, который сам Кришна построил, как сказано в «Вишну Пурана» 5.23. — P. 449.
    См. Vishnu Purana 5.12 (Wilson trans. — P. 422), где Индра говорит Кришне: «Часть меня родилась как Арджуна».
    Mbh. 18.5 (Swargarohanika Parva) (Roy trans. — V. 12, P. 287–90). См. тж. Jacobi. — P. 191.
    Достигнув последней стадии искажения, Дхарма, Пёс, отыскался в волшебной албанской сказке: «Младшая дочь царя (её две сестры напоминают Регану и Гонерилью) предлагает пойти воевать вместо своего отца, спрашивая только три костюма и отцовское благословение. Тогда царь дал ей три мужских костюма и своё родительское благословение, и это благословение превратилось в маленькую собачку, которая отправилась вместе с царевной». (J. G. von Hahn, Griechische und Albanische Märchen (1918) — V. 2, P. 146).
    Vishnu Purana 5.6 (Wilson trans. — P. 406 f.).
    Vishnu Purana, (Wilson trans. — P. 406 f.).
    Тот «дядя» — в действительности «великий асур Каланеми, убитый могущественным Вишну ⟨…⟩ возродившийся в Кансе, сыне Уграсены» (Vishnu Purana 5.1 [Wilson trans. — P. 396]).
    Al-Biruni, The Chronology of Ancient Nations (trans. C. E. Sachau [1879]. — P. 201).
    P. 112.
    Firdausi, Shahnama (Warner trans.) — V. 2, P. 8 f.
    Структура времени крайне сложна, и мы не можем справиться с разделением на два «периода» во всём, тем более, когда правление Шахов частично совпадает со скорее сказочными жизнями «героев» или Паладинов (Рустам, Заль и т. д.). То же относится к «изначальным» императорам Китая и их «вассалам». Но Боже сохрани нас от того, чтобы лезть в списки предполагаемых «правителей» какой бы то ни было области, а особенно из иранских таблиц!
    Firdausi — V. 1, P. 49f.
    Firdausi — V. 1, P. 59 f.

Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #9 : 06 Ноябрь 2017, 18:02:39 »

Глава 6. Ручная мельница Амлоди

   
Камень, который отвергли строители,
    Сделался главою угла.
    Псалом 117:22, Лука 20:17

    Всякий, кто упадёт на этот камень, тот разобьётся,
    А на кого он упадёт — того раздавит.
    Лука 20:18
С усвоением наводящей на размышления информации, которую мы получили с других континентов, наступает время по-новому посмотреть на шекспировского Благородного Принца, утончённого, пытливого, бывшего «зеркалом моды» и образцом для подражания датского двора, некогда известного как выдающаяся личность неординарной силы, универсального положения, а на Севере — как владелец огромной мельницы.

Вышколенный церковью Саксон Грамматик мог писать на прекрасном и витиеватом латинском — достижение, редкое в его время. Но, вдохновлённый патриотизмом на то, чтобы написать большую хронику своей страны, в Дании он оказался изолированной, хоть и внушающей почтение рыбой в маленьком провинциальном пруду. Он продолжал ориентироваться на культурный полюс своего времени, каковым была Исландия. Оттуда большинство его источников, даже если он сделал их «более датскими», как мы видим в истории Гамлета, где все особенности указывают на местное династическое предание. Но то, что он находил в Исландии, было кусками уже «исторического» знания. Он не мог, как Снорри Стурлусон, извлекать пользу из высокого положения в самом центре богатой двуязычной культуры Исландии, а также из обширного опыта путешествий и жизни, полной приключений. Не мог он и оформить, как Снорри, большой проект реорганизации корпуса языческой и скальдической традиции внутри уже существующей христианской структуры. Саксон, судя по всему, знал исландский довольно хорошо, но недостаточно, чтобы понимать драгоценный и вычурный язык древней поэзии. Он не был чересчур уверен в отношении себя и не стал усложнять свой рассказ, выстроив его так хорошо, как смог, хотя имени отца Гамлета, Орвендела (cм. Прил.2), должно было бы хватить, чтобы предупредить о его мифологическом происхождении. Важная информация об этом есть у Снорри, и появляется она, как отмечалось ранее, в 16-й главе его «Языка поэзии», коллекции кеннингов или оборотов речи, оставшихся от древних бардов. Она составлена на таком языке, какой даже современные учёные могут переводить только в порядке эксперимента. Прил.5 содержит обсуждение многих версий. Снова сошлёмся на Голланца (P. xi), чей перевод представляется наиболее аккуратным:

    Говорят, — пел Снэбьорн, — что далеко-далеко, вон за тем мысом, Девять Дев с Мельницы островов с силой крутят много-жестокую скальную ручную мельницу — те, что века назад мололи муку для Гамлета. Благой вождь бороздит корабельное логово выступающим носом своего корабля. Здесь море зовётся мельницей Амлоди.

Мельница, таким образом, не только очень большая и древняя, но ещё и должна играть центральную роль в оригинальной истории Гамлета. Она появляется в «Языке поэзии», где Снорри объясняет, почему кеннинг для золота — это «мука для Фроди»1. Фроди появляется в хрониках, но на самом деле его имя — псевдоним Фрейра, одного из великих Ванов или титанов скандинавских мифов. Но Снорри, который любит давать вещам историческую оправу, как подобает его христианскому воспитанию, привязал Фроди к «тому самому времени, когда император Август установил мир во всём мире и когда родился Христос». При правителе Фроди общее положение вещей было близко к Золотому веку, и это называлось «порядком Фроди». Саксон следует его примеру и, ни о чём не подозревая, приписывает этому мирному времени продолжительность 30 лет2. Теперь Фроди оказался владельцем огромной обычной или ручной мельницы, которую никакие человеческие силы не могли бы сдвинуть с места. Её название было Гротти, т.е. «дробилка». Нам не рассказано, как он получил её, это просто произошло, прямо как в сказке. Он путешествовал в поисках того, кто смог бы работать на ней, и в Швеции нанял двух гигантских девушек, Фенью и Менью, которые оказались в силах совладать с Гротти. Это была волшебная мельница, и Фроди приказал им намолоть золота, мира и счастья. Так они и сделали. Но Фроди, по своей алчности, вынудил их работать день и ночь. Он позволил им отдыхать ровно столько, сколько занимает прочтение определённого стиха. Однажды ночью, когда все спали, великанша Менья в гневе остановила работу и запела страшную песню.

Это тёмное пророческое проклятие, как показал Мюлленхоф, — самый старый из сохранившихся документов скальдической литературы, позволяющий отнести сказку Снорри к гораздо более ранней дате. Оно содержит биографии мрачных сестёр:

    Фроди! Ты не был
    Достаточно осмотрителен,
    Друг людей, —
    Когда покупал девиц!
    На их силу ты глядел,
    И на их честные лица,
    Но не задал ты вопросов
    Об их происхождении.
    Крепок был Грунгнер
    И отец его;
    Но всё же Тьясс был
    Сильней их,
    Также Ид и Орнер,
    Наши друзья, и
    Братья горных великанов,
    Что воспитали нас обеих.
    Не пришла бы Гротти
    С серых гор,
    И этот твёрдый камень
    Из земли;
    Девы горных великанов
    Не мололи бы так,
    Если бы мы обе не знали
    Ничего об этой мельнице.
    Таковы были наши дела
    В прежние времена,
    Что мы храбрыми героями
    Думали быть.
    Острыми копьями
    Героев мы пронзали,
    Кровь лилась,
    И наши мечи краснели.
    Теперь мы пришли
    В дом короля,
    Никто не жалеет нас.
    Крепостные мы.
    Грязь ест наши ступни,
    Ноги и руки в холоде,
    Поворачиваем дарительницу мира.
    Тяжело у Фроди.
    Теперь возьмут руки
    Копья крепче,
    Кровавое оружие, —
    Проснись, Фроди! Проснись, Фроди!
    Если ты слушал
    Наши песни,
    Древние сказания.
    Огонь, я вижу, горит
    На востоке от крепости,
    Новость о войне появилась.
    Это называется предупреждением.
    Хозяин сюда
    Спешит,
    Чтобы сжечь короля
    Величавое жилище.
    Больше не будешь ты сидеть
    На троне Хлейдры
    И править красными
    Кольцами и мельницей.
    Теперь должны мы молоть
    Со всей своей силы,
    Не получим тепла
    От крови убитых.
    Теперь дочь моего отца
    Храбро поворачивает мельницу.
    Смерть многих
    Людей видит она.
    Теперь сломались большие
    Подпорки под мельницей,
    Окованные железом подпорки.
    Давайте молоть!
    Давайте молоть!
    Сын Ирсы
    Отомстит Фроди за
    Смерть Гальфдана.
    Его Ирсы
    Потомком назовут,
    И также Ирсы братом.
    Обе мы знаем это.

Как бы ни было темно пророчество, сбылось оно полностью. Девушки намололи для Фроди «нежданного хозяина», и в тот же день Мюсинг, морской конунг, высадился на берег и убил Фроди. Мюсинг («Сын мыши» — cм. Прил.6) загрузил Гротти на корабль, а также взял с собой великанш. Он приказал им молоть снова. Но в этот раз они мололи соль.

    И в полночь они спросили Мюсинга, не утомила ли его соль. Он велел им молоть больше. Они послушались, но ненадолго, потому что корабль стал тонуть.

    Огромные подпорки ларя разлетелись,
    железные заклепки лопнули,
    осевой столб задрожал,
    ларь был сбит,
    массивный жёрнов разделился надвое3.

    И с того времени возник в море водоворот, где вода падает в отверстие жёрнова. Именно тогда море стало солёным.

Здесь кончается рассказ Снорри Прил.7.

Три основные и далеко идущие темы были созданы: сломанная мельница, водоворот, соль. Что касается проклятия великанш, оно торчит одиноко, как заброшенный мегалит в ландшафте. Но поразительно то, что всё это может быть найдено, как ни странно, в мире Гомера, двумя тысячами лет раньше4.

Это последняя ночь в «Одиссее» (Песнь двадцатая, 103-119), которая предшествует решающему сражению. Одиссей высадился в Итаке и скрывается с помощью магического заклинания Афины, которое защищает его от узнавания. Как и у Снорри, все спят. Одиссей молит Зевса послать ему обнадёживающий знак перед большим и суровым испытанием.

    Страшно ударившим громом из звёздно-бестучного неба
    Зевс отвечал. Преисполнилась радостью грудь Одиссея.
    Слово же первое он от рабыни, моловшей на царской
    Мельнице близкой, услышал; на мельнице этой двенадцать
    Было рабынь, и вседневно от раннего утра до поздней
    Ночи ячмень и пшено там они для домашних мололи.
    Спали другие, всю кончив работу; а эта, слабее
    Прочих, проснулася ране, чтоб труд довершить неготовый.
    Жёрнов покинув, сказала она (и пророчество было
    В слове её Одиссею): «Зевес, наш отец и владыка,
    На небе нет облаков, и его наполняют, сверкая,
    Звёзды, а гром твой гремит, всемогущий! Кому посылаешь
    Знаменье грома? Услышь и меня, да исполнится ныне
    Слово моё: да последним в жилище царя Одиссея
    Будет сегодняшний пир женихов многобуйных! Колена
    Мы сокрушили свои непрестанной работой, обжорству
    Их угождая, — да нынешним кончатся все здесь пиры их!»[1]

«Самая слабая из всех», однако же она по праву является гигантской фигурой. В крепкую и стройную структуру повествования этот эпизод встроен с большим искусством, но он того стоит, подобно огромному камню, встроенному в дом. У Гомера много таких вещей.

Возвращаемся к Гротти, у этого имени интересная история. Оно всё ещё используется сегодня в норвежском языке для обозначения «фиксатора оси» — круглого куска дерева, который закрывает отверстие в жёрнове и фиксирует конец мельничной оси. На Фарерских островах, а также в диалекте Шетландских островов, это слово означает «втулка в жёрнове». Первоначальное санскритское nabhi охватывает и nave[2], и navel[3], и этот момент следует иметь в виду. По сюжету это, очевидно, втулка, что имеет значение, ибо она создала отверстие, когда мельничная ось выскочила из неё, и водоворот образовался в отверстии. Но «середина моря» была древним названием больших водоворотов. Голланц, с его звуковой интуицией, увидел связь сразу:



Водоворот Атанасиуса Кирхера — здесь именуемый Norvegianus Vortex, но чаще упоминающийся под именем gurges mirabilis — на иллюстрации к Mundus Subterraneus.

Действительно, нельзя удержаться от мысли о возможной ссылке на изумительный Мальстрим, самый большой из всех водоворотов, одно из чудес света; Umbilicus maris[4], согласно старым географам, gurges mirabilis omnium totius orbis terrarum celeberrimus et maximus[5], как брат Атанасиус Кирхер описывает его в своём захватывающем труде Mundus Subterraneus. Согласно Кирхеру, предполагалось, что каждый водоворот формируется вокруг центральной скалы: под ней — большая пещера; в эту пещеру стекает вода; вращение возникает так же, как в бассейне, когда вода уходит через центральное отверстие. Кирхер даёт любопытную картину, иллюстрирующую эту теорию, со специальной ссылкой на Мальстрим.5



Довольно странное представление Кирхера о подземном движении рек, порождённое, быть может, «последним рассказом Сократа», тем не менее, перенесённое на уровень чистой геологии. Рисунок демонстрирует связь, проходящую под землёй, между водоворотом, расположенным к западу от Норвегии и Балтийского моря.

Очевидно, мельница не является «движимым имуществом», как говорят юристы на своём жаргоне. Она должна принадлежать к неизменной оснастке древнего мироздания. Снова и снова она возвращается на сцену, даже если сопутствующие значения редко радуют. Из другого уголка памяти приходят строки «Джона Ячменное Зерно» Бёрнса:

    Сгорел в пылающем огне
    Весь мозг его костей.
    А мельник сделал всех больней —
    Растёр меж двух камней![6]

Фиктивная трагедия ежегодного сельского праздника — часть огромного знания о ритуалах плодородия, открытого Фрэзером, с ритуальными причитаниями по поводу смерти Таммуза, Адониса, «Зерна-Осириса» из Египта; и никто не станет опровергать, что праздник Таммуза был сезонным ритуалом празднования смерти и возрождения растительности. Это стало банальностью. Но каков её первоначальный смысл? Неискоренимый предрассудок наводит на мысль, что связь крестьянских обрядов с растительностью — самый простой и примитивный уровень мифа, от которого происходят все остальные. Это влечёт за собой также моральную весть: «Если зерно не умрёт...»[7], которая соблазняет на высокие религиозные мысли.

В действительно архаичных культах, как, например, у сабиев в Харране, нашедших отражение также у Ибн Вахшия в «Книге о набатейском земледелии», смерть и муки ⟨перемалывание⟩ Таммуза прославлены и оплаканы изображениями всех планетных богов, собравшимися в храме Солнца, подвешенного «между небом и землей», так же, как они когда-то плакали и сетовали в связи с кончиной Джамшида (или Янбушада, как тогда называли его)[8]. Это странное и необычное замечание, очень неаграрное, которое заслуживает более внимательного изучения.

Но оно возвращает нас к скандинавскому мифу о Мельнице, и, фактически, сам Снорри в своём «Видении Гюльви» прокомментировал стих из «Речей Вафтруднира», который с тех пор широко обсуждается. В этой древней поэме рассказывается о конце Имира. Имир — «изначальный» мировой гигант, из разбросанного тела которого был сотворён мир. Снорри утверждает, что кровь Имира вызвала наводнение, в котором утонули все гиганты, кроме Бергельмира, который вместе со своей женой «отправился на свой Ludr и оставался там, а раса гигантов сошла на нет». Слово Ludr, как сказал Снэбьорн, означает «мельница». Но в «Речах Вафтруднира» (глава 35) Один спрашивает мудрого великана Вафтруднира о древнейшем событии, какое он только сможет вспомнить, и получает ответ: «За множество зим до созданья земли был Бергельмир великан; первая вещь, которую помню — это когда его var ludr um lagidr Прил.8.

Рюдберг передаёт эти слова, как «положили на мельницу», и понимает их, как «положили под жернова». Соответственно, он объясняет lidmeldr Снэбьорна как «часть тела в качестве зерна для помола» на большой мельнице6. Как станет ясно позже, этому можно предложить и другое толкование.

Вопрос, однако, продолжает стоять ребром. В «Перебранке Локи» (43f.) непосредственно явлен Фрейр, первый хозяин Гротти. Удобным случаем стал пир, на который Эгир пригласил богов. Локи не был приглашён, но появился там, чтобы подмешать злобу в эль богов и отравить их удовольствие. Но когда Локи стал насмехаться над Фрейром, Бюггвир, верный слуга, выразил гнев от имени своего господина:

    Был бы я родом от
    Ингунара-Фрейра
    и тем заслужил место,
    знай, я б тебя размолол
    до самого костного мозга, злой ты ворон,
    раздробил бы тебя член за членом.

    На что Локи отвечает:

    Что там за мелочь
    виляет хвостом,
    и ест как паразит?
    К Фрейра ушам
    близок ты вечно
    и гремишь под жёрновом.

Есть ещё и другие ключи, которые намекают на то, что мельница, на которую Бергельмир был «поднят», была очень специфичной, хоть и малопривлекательной мифологической деталью, но они не могут быть рассмотрены здесь. Но, даже если это так, должно отметить, что Бергельмир не был в состоянии произвести потомство для гигантов, если действительно был положен под жернова, к тому же есть пример из Мексики: принесённая к Тамоанчану (так называемый «Дом нисходящих») «драгоценная кость» или «жертвенная кость», которую Шолотль или Кецалькоатль добывает в «преисподней». Там богиня Сиуакоатль или Килацтли толчёт драгоценную кость на точильном камне, и основное вещество кладётся в драгоценную каменную чашу (chalchiuhapaztli). Несколько богов дурно обращаются с собой, делая так, чтобы кровь из их пенисов вытекала на «муку». Из этой смеси изготовили человечество.

Эти истории могут не соответствовать изысканным вкусам, но они, по крайней мере, гротескны и искажены достаточно, чтобы избавить нас от уверенности в естественном или интуитивном понимании бесхитростных сказок в исполнении деревенщин, танцующих на траве. Настоящие космологические сравнения отнюдь не интуитивны.

Один вопрос остаётся напоследок. Кем был Снэбьорн, эта туманная фигура, некоторые из строк которого обнаруживают столь многое? Учёные провели изыскания и откопали подлинные сокровища в древней «Книге поселений Исландии». Это связало поэта с первым открытием Америки. В этой книге, как пишет Голланц:

    Есть яркое изображение арктического авантюриста десятого века, по имени Снэбьорн, который отправился в опасную экспедицию, чтобы найти неизвестные земли, «Риф Гуннбьорна», после того, как отомстил убийце невинной родственницы, как полагалось благородному рыцарю в те времена. Общепринято, и не может быть никаких сомнений, что этот Снэбьорн совпадает с поэтом Снэбьорном.

    Его семейная история не лишена интереса. Его прадед, Эйвинд Истерлинг, называемый так, потому что попал на Гебриды из Швеции, женился на дочери Кэрбхолла, лорда Оссори, правившего как король Дублина с 882 до 888 гг., «одного из основных государей Европы в момент, когда Исландия была населена дворянами и другими лицами, которые бежали от тирании Гарольда Харфагра». Кэрбхолл происходил из Коннлы, был внуком Кримтхенна Коздаха, победоносного короля Ирландии, который, как говорят, процветал примерно за век до нашей эры. Ланн или Фланн, сводная сестра Кэрбхолла, был замужем за Малахией I, королём Ирландии, на дочери которого был женат Кэрбхолл. Фланн была матерью короля Сионна и леди Гормфлайт, которую преследовала злая судьба: дочь короля, жена трёх королей, [была] в конце концов вынуждена просить подаяния на кусок хлеба. Приблизительно в то же время, когда Снэбьорн отправился с экспедицией в Арктику (ок. 980), его двоюродный брат Ари Марсон, говорят, высадился на «Земле Белых Людей» или в «Большой Исландии» (это часть побережья Северной Америки, которая простирается от Чесапикского залива, включая Северную и Южную Каролину, Джорджию и Флориду) и стал известен как один из первых открывателей Нового Света7.

Таким образом, Снэбьорн, как член ирландской королевской семьи, олицетворяет взаимное влияние кельтской и скандинавской культур между 800 и 1000 гг. н.э., то самое влияние, которое было прослежено в «эддических песнях» Вигфуссона в его Corpus Poeticum Boreale[9]. История Гамлета сама типичный образчик такого обмена. В более ранней и более простой форме она могла быть принесена в Исландию из Ирландии, откуда викинги первоначально взяли рассказ о сыне великого Орвендела.

Это помещает Гамлета в круг не только древнескандинавской традиции, но и удивительных сокровищ архаического мифа кельтской Ирландии, многие нити которого уводят на Ближний Восток. Универсальность фигуры Гамлета становится более понятной.

Примечания

    «Язык поэзии», 42, согласно Бродо[10] (1929). — P. 163-69, и Неккелю[11] с Ниднером[12] (Thule 20 [1942]). — P. 195f. Другие переводчики cнорриевской «Эдды» не могут достичь согласия в методе разделения книги на главы, либо вообще воздерживаются от этого, как Р. Б. Андерсон (1880). — P. 206-13, части перевода которого мы цитировали здесь. (Зимрок [без обозначения даты] — P. 89-93, делает это главой 63.)
    P. Herrmann, Die Heldensagen des Saxo Grammaticus (1922). — P. 376f.
    Эти пять строк взяты у Голланца (P. xiii), три предыдущие строки и две последние — у Бродо (P. 162f.); в других случаях авторы следовали переводу Андерсона.
    Фон Ган (Sagwissenschaftliche Studien [1876]. — P. 401f.) первым отметил сходство эпизодов снорриевской «Эдды» и «Одиссеи».
    I. Gollancz, Hamlet in Iceland (1898). — P. xiv.
    V. Rydberg, Teutonic Mythology (1907). — P. 575.
    Gollancz — P. xviii
    пер. В. А. Жуковского
    втулка, ступица
    середина, пуп
    Морской пуп
    удивительный для всех водоворот, целая вселенная, известная и огромная
    пер. Ю.Князева
    Иоан.12:24
    В оригинале обратная последовательность: во времена Янбушада его оплакивали так же, как когда-то Таммуза. См. Jaakko Hameen-Anttila, Lost pagans of Iraq: Ibn Wahshiyya And His Nabatean Agriculture (Islamic History and Civilization), — P. 226
    Собрание северной поэзии
    Brodeur
    Neckel
    Niedner
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #10 : 06 Ноябрь 2017, 18:08:36 »


Глава 7. Пёстрая крышка


    Есть мельница, которая мелет сама по себе, сама вертится и разбрасывает пыль на сотню вёрст вдаль. И есть золотой столб с золотой клеткой на нём, который также является Гвоздём Севера. И есть очень умный кот, который лазит вверх и вниз по этому столбу. Когда он лезет вниз, то поёт песни; а когда лезет вверх, то рассказывает сказки.
    Сказка остяков с Иртыша

«Калевала» смутно знакома широкой публике как национальный эпос Финляндии. Это сказание, полное необузданной фантазии, привлекательной нелепости и поразительных первобытных черт, действительно магическое и космологическое во всех отношениях. «Калевала» содержит всё самое важное, что есть в угро-финской традиции, имеющей корни, отличные от индоевропейской. До XIX века эпос существовал только во фрагментах, вверенных устной передаче среди крестьян. С 1820 по 1849 год д-р Элиас Лённрот собирал их в записи, скитаясь с места на место по самым отдалённым районам, живя с крестьянами и составляя то, что слышит, в некоторое подобие предварительной последовательности. Некоторые из наиболее ценных песен были открыты в регионах Архангельска и Олонца на Дальнем Севере, ныне снова принадлежащих России[1]. В 1849 году окончательная редакция собрания Лённрота составляла 22 793 стиха в пятидесяти рунах или песнях. Много нового материала было открыто с тех пор. Поэма получила своё название от Калева — загадочного предка-персонажа, который не появляется нигде в сказании. Герои сказания — это три его сына: Вяйнямёйнен1, «старый и правдивый», мастер волшебных песен, Ильмаринен — первобытный кузнец, изобретатель железа, который мог выковать больше вещей, чем найдётся на земле или на море; и «любимый», или «весёлый», Лемминкяйнен, разновидность арктического Дон Жуана. Куллерво, подобный Гамлету, чья история была рассказана раньше, огненно-рыжий Куллерво, «с голубейшими из голубых чулками» — ещё один «сын Калева», но его приключения выглядят развёртывающимися отдельно, они связываются только в одной точке с Ильмариненом и кажутся принадлежащими к другой временной рамке, к другой мировой эпохе.

Пришло время рассмотреть основные линии событий. Эпическая поэма открывается с весьма поэтичной теории происхождения Мира. Девственная дочь воздуха, Ильматар, опускается на поверхность вод, где плавает семь сотен лет, пока Укко, финский Зевс, не отправляет к ней свою птицу. Птица свивает гнездо на коленях Ильматар и сносит семь яиц, из которых происходит видимый мир. Но этот мир остаётся пустым и бесплодным, пока Вяйнямёйнен не рождается от девственницы и воды. Старик с рождения, он играет роль, как это бывало, «акушерки природы», побуждая её создавать животных и деревья своими магическими песнями. Злой волшебник из Лапландии, Ёукахайнен, вызывает его на состязание в песнях и погружается постепенно в землю, пока не спасает себя, пообещав Вяйнямёйнену свою сестру, любимую Айно. Но девушка не хочет принадлежать Вяйнямёйнену, он выглядит слишком старым. Она бежит в отчаянии и, в конце концов, оказывается у озера. Она плывёт к скале, ища смерти; «когда она ступила на вершину, на камень многоцветный, в волны та погрузилась под ней». Вяйнямёйнен пытается выловить её как рыбак, она вплывает в его сеть как лосось, смеясь над тем, что он не узнал её, а затем бежит навсегда. Вяйнямёйнен решает искать другую невесту и снаряжает свой корабль на поиски. Его целью стала «Похьёла, северная страна», туманная земля, «жестокая к героям», сильная в магии, смутно идентифицируемая с Лапландией. События разворачиваются словно во сне, с сюрреалистической неуместностью. Безыскусственность, капризный шарм и великолепный вздор, напоминающий «Джека и Бобовый стебель», но за ними появляются ископаемые элементы сказаний, ровесники мира — по крайней мере, мира человеческого сознания — чьи смыслы и нити были потеряны очень давно. Древние архаические темы остались стоять, как монументальные руины. Основная последовательность выстроена вокруг ковки и захвата великой мельницы, называемой Сампо (руна 10 описывает создание, руны 39-42 — похищение Сампо).

Исследования Компаретти показывают, что приключения Сампо — отдельный рассказ (подобно путешествию Одиссея в подземный мир), «мифическая формация, оставшаяся без какого-либо воздействия, о котором можно было бы поведать», которая позже была более или менее связно встроена в последующую традицию2. Народная легенда утратила этот смысл и трактует Сампо как некоторый волшебный распределитель щедрот, разновидность Рога Изобилия, но оригинальная история вполне определённа.

Вяйнямёйнен, «мудрый и правдивый», волшебник высшего ранга, выброшен на берег Похьёлы, примерно как Одиссей оказался на берегу Скиры после кораблекрушения. Он гостеприимно принят Лоухой, Хозяйкой (также называемой Блудницей) Похьёлы, которая без объяснений просит его построить для неё Сампо. Он говорит ей, что только Ильмаринен, изначальный кузнец, может сделать это, поэтому она отправляет Вяйнямёйнена домой на корабле, чтобы привести его. Ильмаринен, который обращается со своим «братом» и собутыльником довольно легкомысленно, как с лжецом и тщеславным болтуном, не интересуется этим планом, так что Вяйнямёйнен, древний днями и мудрейший среди мудрых, прибегает к недостойному трюку. Он соблазняет кузнеца историей о высокой сосне ⟨или ели⟩, которая, по его словам, растёт:

    На краю поляны Осмо:
    На вершине светит месяц
    И Медведица на ветках[2].

Ильмаринен не поверил ему; они оба пошли туда, на границу поля Осмо.

    Подошёл кузнец поближе
    Ёлкой той полюбоваться,
    Где Медведица на ветках,
    Ясный месяц на верхушке.

Ильмаринен быстро взобрался на дерево, чтобы схватить звёзды.

    Тотчас старый Вяйнямёйнен,
    Начал петь с большою силой,
    Чтоб поднялся бурный ветер,
    Всколыхнулся б страшно воздух,
    Сам сказал слова такие
    И такие молвил речи:
    «Унеси его, о ветер,
    На своей неси ты лодке,
    Быстро мчи, чтоб он домчался
    В Похьёлу, в страну тумана»3.

    Так понёсся Ильмаринен,
    Так спешит оттуда дальше,
    По дороге ветра едет,
    По стезе воздушной свежей,
    Выше месяца, под солнцем,
    Над Медведицей широкой.
    Похьёлы во двор он въехал,
    Прямо к бане Сариолы.

Таким, крайне непредвиденным, способом Ильмаринен достиг земли Похъёлы, и даже собаки не лаяли, что удивило Лоухи больше всего. Она проявляет гостеприимство,

    Кормит досыта пришельца
    И даёт довольно выпить,
    Угощает превосходно
    И слова такие молвит:
    «О, кузнец ты, Ильмаринен,
    Вековечный ты кователь!
    Ты сумеешь сделать Сампо,
    Крышку пёструю сковать мне,
    Взяв конец пера лебёдки,
    Молока коров нетельных,
    От овечки летней шерсти,
    Ячменя зерно прибавив?4
    Ты тогда возьмёшь в награду
    За работу дочь красотку».

Ильмаринен согласился с предложением и три дня высматривал подходящее место, на котором поставит свою кузницу, «на крайних полях Похьёлы». Следующие три дня его рабы качали меха.

    Вот на первый день нагнулся
    Тот кователь Ильмаринен;
    Он нагнулся, чтоб увидеть
    На пылавшем дне горнила,
    Что из пламени там вышло,
    Из огня что поднялося.
    Лук из пламени явился
    С золотым сияньем лунным;
    Серебром концы блестели,
    Рукоятка — пёстрой медью.
    Был по виду лук прекрасен,
    Но имел дурное свойство:
    Каждый день просил он жертвы,
    А по праздникам и вдвое.
    Сам кователь Ильмаринен
    И не рад такому луку:
    Пополам он лук ломает
    И бросает снова в пламя, ⟨…⟩
    На другой день вновь нагнулся
    Тот кователь Ильмаринен
    Посмотреть, что получилось
    На пылавшем дне горнила;
    Из огня челнок там вышел,
    Вышла лодка — красный парус,
    Борт весь золотом украшен,
    И уключины из меди.
    Был челнок прекрасен с виду,
    Но имел дурное свойство:
    Сам собою шёл в сраженье,
    Без нужды на битву рвался.

Ильмаринен бросил лодку в пламя, и на следующий день он снова пристально всматривался на дно горна:

    Из огня корова вышла,
    У неё рога златые,
    Среди лба у ней созвездье[3],
    Меж рогов сияет солнце.
    Хороша корова с виду,
    Но у ней дурное свойство:
    Спит средь леса постоянно,
    Молоко пускает в землю.
    Сам кователь Ильмаринен
    Недоволен той коровой:
    Режет в мелкие кусочки
    И в огонь её бросает.

На четвёртый день:

    Из огня там плуг выходит,
    У него сошник из злата,
    Стержень плуга был из меди
    И серебряная ручка.
    С виду был тот плуг прекрасен,
    Но имел дурное свойство:
    Он пахал поля чужие,
    Бороздил соседний выгон.
    Сам кователь Ильмаринен
    Не обрадовался плугу:
    Быстро плуг в куски ломает
    И бросает снова в пламя,
    Заставляет дуть он ветры,
    Заставляет дуть он бурю.
    Быстро ветры зашумели;
    Дует западный, восточный,
    Сильно дует ветер южный,
    Страшно северный бушует;
    Дует день, другой день дует,
    Третий день бушуют ветры,
    Из окошка вьётся пламя,
    Из дверей несутся искры,
    К небу мчится туча гари,
    Дым смешался с облаками.
    Ильмаринен, тот кователь,
    Вновь на третий день нагнулся
    Посмотреть, что получилось
    На пылавшем дне горнила;
    Видит: Сампо вырастает,
    Крышка пёстрая возникла.
    И кузнец тот, Ильмаринен,
    Вековечный тот кователь,
    Стал тогда ковать скорее,
    Молотком стучать сильнее
    И выковывает Сампо,
    Что муку одним бы боком,
    А другим бы соль мололо,
    Третьим боком много денег.
    Вот уже и мелет Сампо,
    Крышка пёстрая вертится:
    И с рассвета мелет меру,
    Мелет меру на потребу,
    А другую — для продажи,
    Третью меру — на пирушки.
    Рада Похьёлы старуха.
    Понесла большое Сампо,
    В гору Похьёлы относит,
    Отнесла в утёс из меди,
    Что за девятью замками;
    Корни Сампо там зарыла
    В глубину на девять сажен,
    И один шёл корень в землю,
    А другой — на берег моря,
    Третий корень — в глубь утёса.

Ильмаринен не добился своей награды. Он вернулся без невесты. Долгое время мы ничего не слышим о Сампо. Происходят другие вещи: приключения, смерть, реанимация Лемминкяйнена, затем приключения Вяйнямёйнена в животе великана-людоеда. Эта последняя история заслуживает того, чтобы её рассказали. Вяйнямёйнен стал строить лодку, но когда ставил нос и корму, обнаружил, что ему нужно три слова в руне, которые он не знает, сколько ни ищи. Впустую смотрел он на головы ласточек, на шеи лебедей, на спины гусей, под языки северных оленей5. Он нашёл много слов, но не тех, в которых нуждался. Затем он надумал искать их в царстве Смерти, Туонеле, но тоже впустую. Он сбежал обратно в мир живых только благодаря сильнодействующей магии. Ему всё ещё недоставало трёх рун. Пастух посоветовал ему их искать во рту Антеро Випунена, гигантского людоеда. Дорога, сказал он, идёт по мечам и заточенным топорам.

Ильмаринен сделал для него обувь, рубашку и перчатки из железа, но предупредил его, что великий Випунен может быть уже мёртв. Как бы то ни было, герой отправился в путь. Гигант лежал под землёй, деревья росли над его головой. Вяйнямёйнен нашёл дорогу к гигантскому рту и всадил свой железный посох в него. Гигант проснулся и внезапно открыл свой громадный рот. Вяйнямёйнен проскользнул в него и был проглочен. Так как вскоре он достиг чудовищного желудка, он подумал о выходе. Он построил плот и плавал на нём вверх и вниз внутри гиганта. Гигант чувствовал щекотку и сказал много недвусмысленных слов о том, куда тот может пойти, но он ещё не собрал никаких рун. Затем Вяйнямёйнен построил кузницу и начал ковать железо на наковальне, мучая кишки Випунена, который завыл магические песни, чтобы выгнать его наружу. Но Вяйнямёйнен сказал: спасибо, мол, я устроился очень удобно и не уйду, пока не получу тайных слов. Тогда Випунен, наконец, открыл сокровище своих могущественных рун.

Много дней и ночей он пел, и солнце с луной, и волны моря, и водопады застывали на месте, чтобы послушать его. Вяйнямёйнен сохранил все песни и в конце согласился выйти наружу. Випунен открыл свои громадные челюсти, и герой вылез, чтобы идти дальше и достроить, наконец, свою лодку.

История затем резко переключается на Куллерво, его приключения, инцест и суицид. Когда Куллерво случайно убил жену Ильмаринена, выкупленную такой дорогой ценой из Похьёлы, сказание возвращается снова к обязательству Ильмаринена. Он сковал для себя «Пандору», женщину из золота. Не получая удовольствия от неё, он вернулся в Похьёлу и стал просить вторую дочь Лоухи. Она отказала. Ильмаринен похитил девушку, но она оказалась такой злобной и вероломной, что он превратил её в чайку. Затем он посетил Вяйнямёйнена, который расспрашивал его о новостях в Похьёле. Всё там прекрасно, отвечал Ильмаринен, благодаря Сампо. Из-за этого они решили завладеть Сампо, даже против воли Лоухи. Они вдвоем поплыли на лодке, хотя Ильмаринен предпочёл бы путь посуху, и Лемминкяйнен присоединился к ним. Лодка упёрлась в плечо гигантской щуки. Вяйнямёйнен убил рыбу и сделал из её челюстей Прил.10 Кантеле, арфу, на которой никто не может правильно играть, кроме самого Вяйнямёйнена. Далее следует совершенно орфическая глава о музыке Кантеле Вяйнямёйнена; целый мир подпадал под её чары (см. рис 10). В конце концов, они появляются в Похьёле, и Лоухи, как и предполагалось, не захотела расставаться с Сампо или делить владение ею с героями. Тогда Вяйнямёйнен заиграл на Кантеле и играл до тех пор, пока весь народ Похьёлы не погрузился в сон. Братья украли Сампо, остановить которую оказалось трудной задачей.



Деталь Carta Marina Олауса Магнуса, которая, по мнению Мартти Хаавио, демонстрирует игру Вяйнямёйнена на Кантеле.

    Начал старый Вяйнямёйнен
    Тихим голосом напевы
    Возле медного утёса,
    Перед крепостью скалистой,
    Покачнулись там ворота,
    И крюки их затрещали.
    Сам помазал Ильмаринен,
    Мажут вместе с ним другие
    Жиром те замки у входа,
    Салом те крюки дверные,
    Чтобы дверь не заскрипела,
    Чтоб крюки не завизжали.
    Повернул замок он пальцем,
    Поднял он засов рукою,
    Без труда замки он отпер
    И легко открыл ворота.
    Молвил старый Вяйнямёйнен,
    Сам сказал слова такие:
    «О, веселый Лемминкяйнен,
    Всех друзей моих ты выше!
    Захвати пойди ты Сампо,
    Крышку пёструю в утёсе!»
    И, веселый Лемминкяйнен,
    Молодец тот, Каукомъели,
    Что всегда готов без просьбы,
    Скор всегда без поощренья,
    Устремился взять там Сампо,
    Крышку пёструю в утёсе ⟨…⟩
    Вот сбивает Лемминкяйнен,

    Он сбивает, ударяет,
    Ухватил руками Сампо
    И упёр колено в землю, —
    Но не сдвинулося Сампо,
    Крышка пёстрая не сбилась.
    Сампо корни запустило
    В глубину на девять сажен.
    В Похьёле бычище вырос.
    Был он рослый и могучий,
    С очень крепкими боками
    И с хорошим сухожильем;
    Каждый рог его был в сажень,
    В полторы сажени морда.
    Взял быка с полей зелёных,
    Взял он плуг с окраины поля,
    Корни выпахал у Сампо,
    Корешки у пёстрой крышки,
    И подвинулося Сампо,
    Крышка пёстрая качнулась.
    Взял тут старый Вяйнямёйнен,
    С ним кователь Ильмаринен,
    Третьим с ними Лемминкяйнен,
    Взяли так большое Сампо
    В глыбе Похьёлы скалистой,
    В недрах медного утёса,
    Отнесли его на лодку,
    В корабле его укрыли.
    Наконец-то Сампо в лодке,
    В лодке пёстрая та крышка.
    Челн мужи толкают в море,⟨…⟩
    На течение боками.
    И спросил тут Ильмаринен,
    Говорит слова такие:
    «Но куда свезём мы Сампо
    И куда его мы денем,
    Чтоб его подальше спрятать,
    Скрыть от злобной Сариолы?»
    Старый, верный Вяйнямёйнен
    Говорит слова такие:
    «Вот куда свезём мы Сампо,
    Крышку пёструю упрячем:
    На туманный мыс далёкий,
    На покрытый мглою остров,
    Чтоб всегда там счастье было,
    Чтоб оно там вечно жило.
    Там ведь есть ещё местечко,
    Там клочок земли остался
    Невредимый и спокойный
    И мечом не посещённый».

Сампо принесли на борт Корабля — точно как Мюсинг-пират принес Гротти на борт своего судна — и герои стали грести прочь так быстро, как могли. Лемминкяйнен захотел музыки — с ней грести лучше, сказал он. Вяйнямёйнен возражал, так что сын Лемпи запел только для себя одного голосом громким, но едва ли музыкальным, да так что:

    На пеньке журавль уселся,
    На сыром холме зелёном;
    В пальцах он считает кости,
    Поднимает кверху ноги;
    Он ужасно испугался
    Лемминкяйнена напева.
    Поднял крик журавль, услышав,
    Испугался, страшно крикнул,
    Полетел тотчас оттуда,
    В Похьёлу он быстро мчится.
    Прилетев туда, на север,
    На болоте он остался,
    Крикнул голосом противным,
    Что есть силы закричал он:
    Похьёлы народ он поднял,
    Пробудил людей негодных.

Таким образом, погоня началась; одно магическое препятствие за другим бросает поперёк их пути Лоухи, злая хозяйка Похьёлы, но Вяйнямёйнен преодолевает их. Он становится причиной крушения её военного корабля на рифе, который наколдовал впереди, но в этот раз его любимая Кантеле, арфа, пошла на дно морское. Под конец Лоухи превратила себя в громадного орла, который заполнил пространство между волнами и облаками, схватила Сампо и полетела прочь.

    Ухватилася за Сампо,
    Тащит пальцем безымянным,
    Тащит Сампо прямо в воду,
    Крышку пёструю роняет
    Прямо с края красной лодки
    В глуби синие потоков.
    Так разбилось в море Сампо,
    Крышка пёстрая сломалась.

Фрагменты пёстрой крышки плавают на поверхности моря. Вяйнямёйнен собирает многие из них, но Лоухи получает только маленький кусочек; в результате Лапландия бедна, Суоми (Финляндия) зажиточна и плодородна. Вяйнямёйнен сеет фрагменты Сампо, и деревья появляются из неё:

    Вот отсюда выйдет семя,
    Неизменных благ начало,
    Выйдут пашни и посевы
    И различные растенья!
    Блеск луны отсюда выйдет,
    Благодетельный свет солнца
    В Суоми на больших полянках,
    В Суоми, сладостной для сердца.

Вяйнямёйнен создаёт новую Кантеле, из берёзы в этот раз, и с волосами молодой девы в качестве струн — но струны приходят последними. Перед этим он спрашивает:

    «Короб кантеле закончен,
    Всем на радость этот ящик.
    Где же гвоздиков достану,
    Где возьму колков хороших?»
    На дороге дуб поднялся,
    На дворе высоко вырос.
    Ветви ровные на дубе,
    С желудями были ветки,
    И на жёлуде по шару,
    И на шаре по кукушке.
    И кукушка куковала;
    Пять тонов там раздавалось,
    Золото текло из клюва,
    Серебро текло обильно
    На пригорки золотые,
    На серебряные выси.
    Взял для кантеле гвоздочки,
    Взял он колки для утехи.

Ещё раз Вяйнямёйнен начинает играть на своём неотразимом инструменте, но в это время Лоухи организовала похищение солнца и луны. Она смогла это сделать, потому что:

    Из избы тут вышел месяц,
    На кривую влез берёзу,
    Вышло солнышко из замка,
    На сосновой ветке село,
    Чтобы кантеле послушать
    И, ликуя, восторгаться.

Цепкая Лоухи скрывает солнце и луну в железной горе. Ильмаринен куёт подменные солнце и луну, но они не светят должным образом. В конечном счёте Лоухи освобождает светила, с тех пор она стала бояться героев; неоднократно она жаловалась, что её сила покинула её вместе с Сампо.

Но время истекает также и для древнего Вяйнямёйнена. Всё, что осталось ему сделать — это зажечь новый огонь, и он это делает. Собираясь возвращаться, он поёт всем, кто был там, песню:

    День за днём без утомленья
    Ночь за ночью вёл речь, не прекращая
    Пел песни ушедших веков
    Потаённые слова древней мудрости,
    Песни, которые не поют дети
    Все они вне понимания людей,
    В те века неудач,
    Когда человеческий род близок к концу[4].

Теперь, когда Чудесное Дитя рождено, возвещается Новая Эра. Вяйнямёйнен знал, что нет места для них обоих в мире. Если ребёнок останется жив, то он должен будет уйти. Он говорит «прощай» своему краю,

    Распевает громогласно,
    Там в последний раз запел он:
    Пеньем медный чёлн он сделал,
    В медь окованную лодку.
    На корме челна уселся,
    В море выехал оттуда
    И сказал он при отъезде,
    Так промолвил на прощанье:
    «Вот исчезнет это время,
    Дни пройдут и дни настанут,
    Я опять здесь нужен буду,
    Ждать, искать меня здесь будут,
    Чтоб я вновь устроил Сампо,
    Сделал короб многострунный,
    Вновь пустил на небо месяц,
    Солнцу снова дал свободу:
    Ведь без месяца и солнца
    Радость в мире невозможна».
    Едет старый Вяйнямёйнен,
    Едет с парусом шуршащим
    На челне, обитом медью,
    На богатой медью лодке,
    Едет он туда, где вместе
    Сходятся земля и небо.

Фактически, больше нет рун, которые рассказывают об уходе Вяйнямёйнена, как мы узнали от Хаавио. Он погрузился

    В глубину моря;
    В самую низину моря
    В самую низину недр земли
    В самую низину краёв небес
    К дверям великого рта смерти.

Или он уплыл

    В глотку Мальстрима
    В рот Мальстрима
    В пищевод Мальстрима
    В утробу чудовища моря.

Этот водоворот проглатывает все воды, он возник из разрушения Гротти, с которой мы ещё столкнёмся. Его норманнское имя — Хвергельмер; самое древнее его имя — Эриду. Но это имя принадлежит другой истории и другому миру.

Современному человеку трудно понять высокое качество древней декламации, лауло[5], бесконечно развивающей несколько нот со свободно импровизированными «каденциями» в словах, однако же с сердцевиной из формул, твёрдо сохранённых в канонических формах. Это не настоящая народная поэзия в привычном смысле, даже если её «переписчики», «печатники», «издатели» — это просто крестьяне с железной памятью6. Старый лаулая[6], который пел «начала мира», сказал Лённроту:

«Ты и я знаем, что это всё — истинная Правда о том, как начался мир». Он сказал это после многих веков христианства, ни капли не сомневаясь, поскольку сущность рун есть заклинание, пение или бормотание (ср. нем. raunen[7]), которые возвращают вещи к их подлинному началу, к «глубинным истокам». Чтобы излечить рану от меча, лаулая поёт руну о «происхождении железа», и одно неправильное слово разрушит его силу. Таким образом, фрагменты вечной древности остались встроены в живую народную поэзию. Те, кого греки называли «безымянные», typhlos aner, кто сохранил эпические рапсодии, дотянули, чтобы встретиться с нами почти в наши дни; в бедных деревнях Крайнего Севера в наше время их звали: Архипа Перттунен, Симана из Мекриярви, Окой из Аудиста, Онтрей-коробейник.

Вне запутанной истории одно установлено точно: что Сампо — не что иное, как само небо. Фиксированное определение kirjokansi, «многоцветная», с давних пор относилось к крышке небесного свода в финской народной поэзии, как это показал Компаретти и другие. Что касается имени «Сампо», то оно сопротивлялось усилиям лингвистов, пока не оказалось, что это производное от санскритского слова skambha — «столп, колонна, шест, кол, полюс»7. Так как она «мелет», очевидно, что Сампо — мельница. Но в то же время мельничная ось — это мировая ось, так что исследование возвращается к скандинавской мельнице и к совокупности значений, сопровождающих сложное слово ludr (с радиальным r), которое означает брёвна мельницы и снова появляется как loor, духовой инструмент. В обоих случаях время подразумевается: как фиксация определённого момента и как размерность времени. Это не сбивающая с толку двусмысленность, но более богатый смысл, который должен был представляться древним мыслителям как дарованный небом.

Сампо есть — или была — распределителем всех благ, и это восхитительно подчёркнуто множеством вариантов, которые настойчиво утверждают, что из-за того, что большая часть её упала в море, море богаче, чем земля. Люди не могли не сравнить кишащие жизнью арктические воды с бесплодной землёй Крайнего Севера. Но с Сампо случилась катастрофа, когда она перемещалась, и это решающий аргумент в пользу ее соответствия Гротти. Астрономическая идея, лежащая в основе этих странных представлений, описана в Интермедии и будет поднята снова в главе 9.

Примечания


    Его звали Vainamoinen, в силу гармонизации гласных, но мы пожалели наборщика[8]
    D. Comparetti, The Traditional Poetry of the Finns (1898).
    Магический заговор, опубликованный в «Вариантах», переведённый Компаретти, был спет Онтреем в 1855 г.
    См. эпиграф к введению.
    В «Речах Сигрдривы» из «Старшей Эдды» валькирия перечисляет места, где можно найти хугруны ⟨«руны мысли»⟩, то есть, руны, которые дают мудрость и знание, среди них были следующие: щит солнца, ухо и копыто его лошадей, колесо колесницы Рогнира, зубы Слейпнира и язык Браги, клюв Орла, коготь ⟨лапа⟩ медведя, лапа волка, ноготь Норны, верх моста и т.д. (Sigrdr. vs. 13-17).
    M. Haavio, Vainamoinen, Eternal Sage (1952). — P. 40 (цит. Setala).
    См. Гл.8.
    Эти города выходили из России только во время Гражданской войны 1918-1920.
    Здесь и далее пер. Л. П. Бельского
    Медведицы
    Этот фрагмент не удалось найти в русском стихотворном переводе.
    laulo
    laulaja
    шептать
    кириллический вариант передачи этого и других имён взят из русского перевода «Калевалы».
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #11 : 06 Ноябрь 2017, 18:13:58 »


Глава 8. Шаманы и кузнецы
    Из этой заготовки может быть выпилен ключ,
    Который отворит дверь тем, кто воет снаружи.
    Омар Хайям
Помимо Сампо, есть ещё много мифов, вплетённых в ткань повествования «Калевалы», исследование которых обещает урожай неожиданностей. Это и соперничество Вяйнямёйнена с Ёукахайненом, злобным лапландским колдуном, который представляется его постоянным противником. Ёукахайнен пытается победить древнего мудреца, загадывая ему космогонические загадки, но Вяйнямёйнен «поёт» лапландца шаг за шагом в болото, по самое горло, и поёт волшебную формулу «возвращения», чтобы освободить его, но не раньше, чем лапландец обещает ему Айно, свою сестру. Ещё это рассказ о поисках Вяйнямёйненом трёх потерянных рун в животе великана. Если не расценивать их как «просто-так-истории», то они выглядят подобно «блуждающим валунам», которые остались в Финляндии со времён движения ледников.

К примеру, архаическую формулу можно отследить в Египте1. Молодой египтянин по имени Сетна (или Сетон Хамвиз) «хотел украсть волшебную книгу Тота из тела Нефер-ка Птаха, одного из великих египетских богов, часто изображавшегося в виде мумии. Но Птах проснулся и спросил его: «Ты в силах забрать эту книгу с помощью знающего писца или ты хочешь победить меня на шахматной доске? Сыграешь в Пятьдесят-Два»? Сетна согласился, принесли доску с «собаками» (шахматными фигурами), Нефер-ка Птах выиграл, произнёс формулу, положил доску на голову Сетны и заставил его погрузиться в землю до бёдер. На третий раз он погрузил Сетну до ушей, тогда Сетна стал во весь голос звать брата, который спас его.

Есть также финская сказка, которая повторяет известную вавилонскую историю об Этане и Орле2. В ней вместо Царя участвует «сын вдовы» (для этого эпитета нет причин, каковые появляются в отношении Персифаля в первой строке, но мы находим его снова в поздней масонской традиции3), которого поднимает в воздух грифон, и земля под ним становится всё меньше и меньше. Когда земля кажется «не больше горошины» (аналогичное сравнение мы находим также у Этаны), грифон быстро ныряет на дно морское, где герой находит некий предмет, который повсюду искал, и наконец возвращается на землю. Финская сказка выглядит как полная история, которая в вавилонской клинописи обрывается на полпути из-за того, что табличка разбилась: это могла быть первая версия легенды об Александре, исследующем Три Царства.

Аномальное положение Куллерво в «Калевале» остаётся загадкой. Куда бы Лённрот ни ставил его, он остаётся «перемещённым лицом», пришедшим, как было замечено, из другого века. Существует много несоответствий. На основе обнаруженных вариантов было выдвинуто смелое предположение, что он появляется только после ухода Вяйнямёйнена — в действительности же, он и есть безымянное Чудесное Дитя, которое вынудило Вяйнямёйнена покинуть сцену. И поэтому, стало быть, эти двое никогда не встречались. Теперь народ понимает Дитя как Христа, но это нормальное влияние трансформирующего воздействия Церкви.

Дитя в «Четвёртой Эклоге» Вергилия позднее так же было ассоциировано с Христом, а Вергилий заработал репутацию волшебника в силу своего мнимого пророчества.

В действительности мать говорит о незаконном маленьком сыне её и Вяйнямёйнена (50.199f.): «Он будет могущественным завоевателем, сильным, как Вяйнямёйнен». Это потрясло английского редактора «Калевалы», тем более, что ребёнок также зовётся «двухнедельный Калев». Потому что и в финской, и в эстонской традиции Куллерво — сын Калева (Kalevanpoika или Kalevipoeg), что гораздо определённей, чем с другими героями, которые просто обобщённо «сыны». Куллерво впишется в мифическую картину — по причинам, которые в скором времени станут ясны, — чтобы существовало ограниченное временем трагическое воплощение Вяйнямёйнена, следующее за этим вневременным мудрецом.

Но тогда кто такой Калев? Он — таинственное существо, которое сияет своим отсутствием, и при этом эпонимным[1] присутствием, проходящим сквозь всю поэму. Коннотация «великан» распространяется на него: в некоторых из финских версий Ветхого Завета гигантские Рефаимы или Энакимы называются «детьми Калева». Но есть много поводов для понимания этого слова как «кузнец»4. Калев может быть кузнецом даже более изначальным, чем Ильмаринен. Есть странная строка в заговоре, описывающая возникновение железа: «Бедный Железный человек Калев, в то время ты не был ни велик, ни мал». В любом случае, текущее представление о том, что Калев — это «персонификация» Финляндии, своего рода Британия с её трезубцем, может быть отвергнута как несерьёзная. То не были времена риторических фигур. Калев на текущий момент остаётся значимой пустотой. Но Сетяля замечает, что русские былины — скрытые соседи эстонских рун — поют о подвигах Колывановича, сына Колывана, и не говорят почти ничего об этом Колыване.

Русские тексты дают полное имя как Самсон Колыванович, точно так же, как в Финляндии это Куллерво Калеванпоика. Здесь, возможно случайно, имя усиливает то, что будет работать подобно едва заметной нити, проходящей через всю традицию. Мы встречаем Самсона в «Калевале» прямо в первой руне: его имя Сампса Пеллервойнен, который «сеет деревья» и также помогает Вяйнямёйнену валить их5.

Его имя — «человек поля» или «земнородный» — показывает его сельским божеством, которое может быть переведено как греческий Триптолем или этрусский Арунс Велтимн. Никто уже не может рассказать, какова была его роль в первоначальной поэме. Достаточно того, что он там есть. Знание о Мельнице начинает простираться за пределы досягаемости. Неудивительно после этого найти Ликофрона, мастера-мифолога, говорящего о Зевсе-Мельнике (435). С ним, как это ни парадоксально, с другой стороны приходит имя Милинос, «мельник», данное предводителю битвы Титанов против Богов. Борьба была, очевидно, за контроль над Мельницей Неба.

Быть может, не случайно, что имя «Самсон» появляется на Крайнем Севере. Для самого Самсона, Самсона-Борца, должно найтись почётное место среди гигантских Героев Мельницы. По сути, он был первым ⟨из них⟩ в нашей литературе. Нам рассказывают (Книга Судей XVI.21), как он молол «незрячий в Газе, на мельнице, с рабами», пока жестокие поработители не развязали его для того, чтобы «устроить забаву» в своём храме, и он, из последних сил, схватил срединные столбы и обрушил храм на головы филистимлян. Подобно Менье, он отомстил.

Но Самсон выводит нас за пределы этой темы в мировом контексте. Он приносит в игру концепции более трудные для понимания. Лучше оставить его для следующей главы.

Теперь, в конце странной истории Сампо, уже можно задаться вопросом: обладает ли всё это смыслом само по себе? Применимо ли это ко всему, что находится за пределом книжной истории? Компаретти, великий старый учёный прошлого века, всерьёз занимавшийся сложными исследованиями финской поэзии, поставил перед собой чёткий классический и филологический вопрос. Может ли финская поэзия помочь нам понять происхождение гомеровских поэм? Да, отвечает он. И он же, тем не менее, признаёт, что гомеровский вопрос остаётся открытым. Иными словами, знаменитая «комиссия из орфических и пифагорейских экспертов, учреждённая Писистратом, чтобы собрать рассеянные рапсодии», едва ли самостоятельно могла сделать больше, чем Лённрот — ⟨например, создать⟩ произведения, подобные «Илиаде» и «Одиссее». Таким образом, в итоге получается, что Гомер всё же должен был существовать. Это доказывает, что общепринятая идея эпических гениев заканчивается тайной даже для сравнительной филологии. Но Компаретти побуждает отметить, что эти эксперты не были учёными в сегодняшнем смысле, принадлежа к периоду, когда миф, поэзия и интеллектуальное творчество были едины.

Возможно, было бы лучше рассмотреть этот вопрос с другой стороны. Представим, что было бы, если бы Лённрот сам был в некотором роде «орфиком и пифагорейцем» в старом смысле слова, — не создал ли бы он лучшую реконструкцию, чем то интеллектуальное сшивание кусков, которым он ограничился? Помешало ли бы ему незнание архаичной среды? Фирдоуси на самом деле знал астрологические доктрины, через которые его рассеянные источники обрели связность, и именно это, вне всякого сомнения, позволило ему объединить «Шахнаме» в настоящее целое. Лённрот таковым не был, а традиционные «короткие песни» финских крестьян были слишком далеки от первоначального замысла, чтобы его можно было восстановить. Его преемники, которые накопали такое число вариантов для каждой руны, что это загнало их в тупик, оставили путаницу нетронутой. Вместо насильственного приведения громоздкого куска к произвольной полноте, исследователи финского фольклора занялись сравнительной мифологией — единственным средством, с помощью которого порядок может быть, в конце концов, установлен.

Что касается Гомера и предполагаемых рапсодий Гомера, то это опасная территория. Не столько потому, что Гомер принадлежит по праву собственности грозной гильдии гомеровских филологов-классиков — Компаретти, как уважаемый член гильдии, мог позволить себе отклонения — но главным образом потому, что нет установки сводить к «схеме» то, что остаётся глубоким и тонким произведением искусства, прозрачность и непосредственность которого не должна быть испорчена. Общим предубеждением, к сожалению, является мнение, что разработка крайне умозрительных аллюзий в тексте сводит его к не имеющей значения головоломке, тогда как «Список кораблей», например, взятый буквально, открывает читателю скрытые красоты. Здесь достаточно будет намекнуть, что Гомер нашёл уже существующие подручные материалы, квадратные блоки и хорошо обработанные тёсаные камни, которые он превратил в поэзию. Одна из этих сборных частей — «Проклятие Мельничихи» — находится в главе 6, и ещё больше таких доказательств в будущем. Искусство Гомера лежит на самом деле в изменении и облагораживании этих материалов настолько хорошо, что они стали незаметными. В случае греческих трагедий известно больше, благодаря Аполлодору. Его «Библиотека» мифов, дополненная прекрасными примечаниями Фрэзера, демонстрирует, что она — готовый «план» для любых трагедий: и тех, которые у нас есть, и тех, которые утрачены, и тех, что были написаны, и тех, что никогда не писали. Уже Эсхил и Софокл черпали оттуда, чтобы преобразовать значения, чтобы сделать из этого материала произведение искусства.

Гораздо ближе и лучше известны источники «Божественной комедии» — история, философия и миф, меры и интервалы, — которые дают практически полную структуру без пробелов.

Хотя вследствие этого Данте всё больше представляется истинным творцом, совершенно ясно, что сама идея «поэта», poietes, должна быть пересмотрена, чтобы приблизиться к традиционным источникам. Veteres docti poetae[2], как говорил Овидий, который и сам не последний ⟨по значимости⟩ из их числа. «Учёные» — ключевое слово, но не в качестве умозрительного тропа и аллегории, а в качестве живой субстанции мифической доктрины.

Но здесь, опять-таки, общее словоупотребление не соответствует действительности. Сегодня учёный человек — это, как правило, тот, кто понимает, о чём всё это. Данте, конечно, таков. Но было ли так в древности? Существует причина сомневаться в этом. Эзотерическая доктрина, как её определял Аристотель, есть то, что начинают учить задолго до того, как станут понимать. Большая часть образования китайских учёных до самого последнего времени шла в этом направлении. Понимание оставалось чем-то далёким. Оно никогда не может прийти ко всем, и в лучшем случае приходит тогда, когда обучение завершено. Но были и другие пути.

Представление об одном ⟨из них⟩ может дать исключительный случай в Риме. Афиней6 говорит, что был ⟨такой⟩ крайне любимый публикой мим по имени Мемфис, который в коротком танце безупречно передавал всю сущность доктрины Пифагора. Это не значит, что он понимал её: он, возможно, имел о ней некоторое представление, а всё остальное было его чрезвычайно обострённым чувством экспрессии. Он имел, так сказать, морфологическое понимание того, что можно выразить только в действии. Его публика понимала, наверняка, не больше, чем он, но она могла быть строгим и неумолимым судей. Dictum sapienti sat, скажет мудрый. Но здесь ровно одно слово пропало[3]. Его зрители всё равно бы кричали исступлённо, на своём простонародном языке: «Я втыкаю, Джек».

И для малейшего отклонения от точной формы у них были наготове яйца и перезрелые томаты. Вот случай истинного общения, которое не нуждается в понимании. Это происходит только за счёт формы, morphe. Обряды мистерий представляли собой вещи, которые «не дано произнести», но можно разыграть ⟨как представление⟩.

Такие случаи следует иметь в виду, пытаясь определить, насколько хорошо понимал поэт переданный ему материал. Творческое недопонимание могло быть сущностью его «свободы», но было в нём, тем не менее, и строгое почитание. Руна о «происхождении железа» (девятая руна «Калевалы») была непонятна лаулае, но он знал, что надо декламировать этот «глубокий источник» для контроля смертоносной силы холодного железа. Магия и мантические значения всегда присутствовали в мрачном деле кузнеца, так же, как и в высоком деле поэта. Понимание лежало за их пределами.

Каждая эпоха, конечно, свободно изобретала свои баллады, романсы, песни и сказки для развлечения. Но тут другое дело. Оно касается поэта, poietes, как он понимался в начале времён. Существовал оригинальный комплекс значений, который включал слова «поэт», «ват»[4], «пророк», «провидец». «Всякое знание и закон, — как писал Вико с проблеском гениальности два века назад, — должно быть, когда-то давно были „серьёзной поэзией“, poesia seriosa». В том смысле, в каком Аристотель в искушённый век по-прежнему относится с уважением к «тёмным утверждениям [древних] поэтов».

Теперь, когда стали доступны документы ранних веков письменности, бросается в глаза совершенно неожиданная деталь. Эти первые из наших предшественников, вместо того, чтобы потакать своим прихотям с детской свободой, ведут себя как обеспокоенные и сомневающиеся комментаторы: они всегда стараются толковать смутно понимаемую традицию. Они движутся среди технических терминов, значение которых наполовину потеряно для них, они имеют дело со словами, которые возникли на этом древнейшем горизонте, уже «шатаясь от старости», как говорит И. Брестед; словами, которые вскоре исчезнут из нашего кругозора. Задолго до того, как поэзия могла начаться, ⟨уже⟩ были поколения странных схоластов.

Эксперты отметили неуверенность, преобладающую в преемниках старых текстов, их попытки установить правильные имена и их значение из устаревших формул и идеограмм. С. Шотт, имевший дело с древними списками звёзд из Египта7, указывает на затруднения последующих поколений касательно названий созвездий, даже тех из «великих богов деканов — Ориона и Сотис — которые на древнеегипетском называются именами старых иероглифов, без кого-либо в историческом времени знающего, что эти иероглифы означали прежде. За всю долгую историю этих имён нам встречаются только попытки интерпретации». Это последнее предложение применимо к каждому древнему тексту, а не только к именам, содержащимся в нём: нет конца комментариям к «Текстам Пирамид», «Текстам Саркофагов» и «Книге Мёртвых»8, к «Ригведе», «И-Цзину», равно как и к Ветхому Завету9. В. фон Зоден сожалеет, что мы зависим от документов «ренессанса шумерской культуры» (около 2100 до н.э.) вместо реально старого материала в нашем распоряжении10. Один лишь факт того, что шумерский язык был языком образованных вавилонян и ассирийцев, что существовало множество шумеро-аккадских «словарей» и многочисленные переводы эпоса о Гильгамеше, осложняет деятельность нескольких академий, ответственных за официально признанные издания текстов. Можно почти ⟨воочию⟩ видеть учёных, сбитых с толку и хмурящих брови над текстами. И в Мексике было то же самое. В «Памятном Послании» Чимальпаина мы находим такие заметки, как: «В год „Пятого дома“ некие старые люди истолковали определённые пиктограммы в таком духе, что царь Уэймак[5] из Толлана (мифического города Золотого века) умер»11. Это произошло до прихода испанцев. Греческий «ренессанс» — ничуть не меньше, чем у предыдущих тысячелетий на Ближнем Востоке — был результатом таких же антикварных усилий. Гесиод до сих пор несёт знак этого.

Эти соображения должны присутствовать в любых идеях о «передаче». Слово никоим образом не подразумевает «понимание» со стороны тех, кто передаёт, и это верно с древних времён до современных менестрелей. Как уже отмечалось, легко соскользнуть в обычную литературную историю, если истоки серьёзно не исследовались. Разве история Сампо содержательней? Несколько красивых космических мотивов, разбросанных по волшебной сказке, ещё могли добраться до Финляндии через «коридоры Времени» из других культур без какого-либо прикреплённого смысла. В общем, всё это может быть «народной поэзией» в обычном понимании.

Редакторы «Калевалы» сами настойчиво описывают фон как «шаманский», под чем они просто понимают какую-то примитивную «религию». В их сознании это соответствует первобытной, инстинктивной магии, которую можно найти на всех пяти континентах, связанной с племенным «знахарем». Потом приходит Фрэзер, чтобы внести раскол между «магией» и «религией», как различными формами, ещё больше осложняя всё в дальнейшем. Шаманизм до недавнего времени оставался модным словечком из рода неопределённых терминов-портмоне для специалистов, неуловимым понятием для публики, которое создаёт приятное впечатление от понимания того, о чём идёт речь, как и другой чересчур известный термин — «мана». Один из авторов настоящей книги готов признать с сожалением, что однажды он подчеркнул связь Пифагора и Эпименида с фракийскими шаманами просто для того, чтобы показать, сколь многое в них от вечных знахарей12. Это было несколько лет назад и казалось соответствующим положению в гуманитарных науках. Теперь это уже не так. Вскрытая недопустимость общего использования термина является заслугой короткого, но плотного и последовательного исследования Ласло Вайды по этому вопросу13. Вайда показал, что любой исторический вердикт, основанный на таких обобщениях, никуда не годится. Недопустимо сводить шаманизм к воспоминаниям об эскимосских ангекоках или «методу индуцированного экстаза», или выводить такое явление с азиатского Севера, где, бесспорно, этот специфический вид странности поощрялся.

«Шаман» — тунгусское слово. Эпицентр шаманизма находится в урало-алтайской Азии, но это очень сложное явление культуры, которое не может быть объяснено ни психологами, ни социологами, но лишь путём исторической этнологии. Если объяснять его в нескольких словах, шаман избирается духами, а это означает, что он не может выбрать себе профессию. Эпилептики и лица психически ненормальные, очевидно, были привилегированными кандидатами. После своего избрания будущий шаман идёт в «школу». Старые шаманы учат его своему ремеслу, и только после заключительной церемонии обучения он принят. Это, так сказать, видимая часть его образования. Реальные шаманские инициации души происходят в мире духов (в то время, как его тело лежит без сознания в палатке в течение нескольких дней), которые расчленяют кандидата самым тщательным и радикальным образом и сшивают его потом воедино железной проволокой, или перековывают его так, что он становится новым существом, способным на подвиги, которые выходят за пределы человеческого. Обязанность шамана — это исцеление болезней, которые вызваны враждебными духами, вошедшими в тело пациента, или которые случаются, потому что душа покидает тело и не может найти дорогу назад. Часто шаман несёт ответственность за ведение душ умерших в обитель мертвых, так же, как он сопровождает души жертвенных животных к небу. К тому же его помощь необходима, когда сезон охоты плох — он должен узнать, где идёт игра. Для того, чтобы узнать обо всём, что он должен знать, шаман поднимается на верхнее небо, где получает информацию от своего бога, или идёт в нижний мир. По пути он должен побороть враждебных духов и/или соперников-шаманов, сражаясь в ужасающих поединках. Оба участника сражения имеют духов-помощников в виде животных и множество раз сменяют облик. На самом деле, эти фантастические поединки составляют основную часть шаманских историй. Последние их отголоски — так называемые «магические полёты» в сказках. Душа шамана возносится на небо, когда он находится в состоянии экстаза; чтобы попасть в это состояние, он нуждается в бубне, служащем ему «лошадью», барабанной палочке, служащей «кнутом»14.

Теперь о «конструкции», внутри которой шаман действует надлежащим образом: это мировая концепция урало-алтайского шаманизма, которая успешно отслеживается до Индии (в пределах её индуистских и буддийских аспектов, среди которых тибетский ламаизм и бон-по), а также Ирана. При чтении многочисленных томов Радлоффа на каждом углу натыкаешься на недостаточно замаскированных бодхисаттв (Манджира = Манджушри; Майтера или Майдере = Майтрейя и т.д.), но наиболее организованный материал был представлен Уно Холмбергом (Уно Харва)15, который уже цитировался здесь и будет часто цитироваться в дальнейшем.

Эта мировая концепция, опять-таки, с её тремя «областями», с семью или девятью небесами, одно над другим, и с соответствующими «нижними мирами», с «мировым столбом», проходящим через центр всей системы, увенчанным «гвоздём Севера», или «гвоздём Мира» (Полярной звездой), уводит дальше, чем индийские и иранские культуры, а именно к наиболее древнему Ближнему Востоку, откуда Индия и Иран получили свои идеи «космоса» — космическое бытие само по себе далеко не очевидное предположение. Шаман восходит по «лестницам» или зарубкам на своём столбе или дереве, делая вид, что его душа поднимается в то же время на самое высокое небо — вещи, очень похожие на то, что месопотамский жрец делал при установке на вершине зиккурата пирамиды из семи уровней, представляющих планетные сферы16.

От величественного храма в Боробудуре на Яве до изящных ступ, что испещрили индийский пейзаж, простирается схематическое напоминание о семи небесах, семи зарубках, семи уровнях. Говорит Уно Холмберг: «Эту модель из семи уровней вряд ли можно представить как изобретение тюрко-татар. Происхождение богов, управляющих этими различными уровнями, не составляет никакой тайны для исследователя, потому что они ясно указывают на планетных богов Вавилона, которые с самого начала правили семью наложенными друг на друга звёздными кругами17. К такому же взвешенному заключению пришёл годами раньше Пауль Муз. Принятие концепции нескольких небес и нижних миров как естественной, следовательно, примитивной, было достойной сожаления ошибкой, которая исказила историческую перспективу двух последних столетий. Это вытекает из того факта, что филологи и востоковеды потеряли все контакты с астрономическим воображением или даже с основами астрономии. Когда они находят того, кто, несомненно, наслаждается астрономическими знаниями, они цепляют ярлык «дологическое мышление» и тому подобное.

Но даже независимо от небесной «лестницы» и небесных путешествий души шамана, внимательное рассмотрение шаманские предметов всегда раскрывает очень древние модели. Например, бубен (наиболее мощное орудие шамана, представляющее Вселенную определенным образом) является несомненным внуком бронзовых лилиссу[6] — барабанов месопотамского жреца Калу (ответственного за музыку и служившего богу Энки/Эa)18. Покрытие барабана лилиссу должно быть получено от чёрного быка, «который представляет Тельца на небесах», говорит Тюро-Данжен19. Двигаясь дальше, В. Ф. Олбрайт и П. E. Дюмон20 сравнивают жертвоприношение месопотамского быка, шкура которого должна была покрыть барабан лилиссу, с индийской Ашвамедхой, грандиозным жертвоприношением коня, которое могли себе позволить только самые успешные цари (всегда кшатрии). Они обнаружили, что индийские кони должны иметь Криттика — Плеяды на лбу, и это, по мнению Олбрайта, то же, что аккадский текст гласит о быке. Этого должно быть достаточно, чтобы указать на уровень явления, привнесённого в игру.

Удар в барабан, покрытый шкурой конкретного быка, подразумевал соединение с небом в этой самой значимой точке, а в эпоху Тельца (ок. 4000-2000 до н.э.) она была также явно выраженным символом Ану, ныне обычно идентифицируемым как «Бог Неба». Но Ану имел намного более точный облик. В клинописи Ану пишется одним клином, который означает число 1, а также 60 в шестидесятеричной системе (пифагорейцы бы сказали, что он означает Единицу и Декаду). Всё это не означает ничего символического или мистического, и меньше всего — магические качества или количества, но ⟨лишь⟩ основную меру времени небесных явлений (то есть движений)21. Удар в барабан привлекал (на этот раз да, магически) необходимое Время и Место на небе.

Неясно, были ли сибирские шаманы всё ещё осведомлены об этом прошлом. Совокупность весьма значимых звёздных знаний, собранных Холмбергом, и бесчисленные фигуры определённо астрономического характера, найденные на шаманских бубнах, могли бы привлечь больше внимания, чем его проявляют этнологи, но это не имеет никакого отношения к данному вопросу. Что ясно и имеет к нему отношение, так это то, что сибирские шаманы не изобретали зодиака и всего, что ему сопутствует. Нет нужды в детальном рассмотрении китайских мифологических барабанов, достаточно несколько строк из «Океана историй»:

    В Восточном море можно обнаружить животное, которое выглядит как бык. Оно зелёного цвета, и у него нет рогов. Оно имеет только одну ногу. Когда оно движется в воде или выходит из неё, это вызывает ветер или дождь. Существо сияет подобно солнцу и луне. Шум, который оно производит, подобен грому. Зовут его Куй. Великий Хуан-ди, захватив его, сделал барабан из его кожи. 22.

На первый взгляд это выглядит как описание древнего случая белой горячки, но контекст его достаточно трезв. Это своего рода «(Не)естественная история»[7], которая уделяет мало внимания живым видам, но занимается событиями из других сфер. Одноногое существо, в частности, можно проследить через многие образы, начиная с Хунракина майя, чьё имя означает «одноногий». От него идёт английское слово hurricane — «ураган», поэтому неудивительно, что он распоряжается ветром, дождём, громом и молниями в чрезмерных количествах. Но не для всех он простой бог погоды, так как он является одним из аспектов самого Тескатлипока, и подлинник Одноногого смотрит вниз со звёздного неба, хотя его имя ещё не названо.

А значит, мы непредвиденным образом возвращаемся к мифическим барабанам и их возможным применениям. Много иного можно отыскать, исследуя тот невероятный склад архаичной мысли, что чудом сохранился среди народов манде Западного Судана23. В больших и сложных мифах манде о творении имеется два барабана. Первый был сбит с неба предком-бардом, вскоре после чего Ковчег (с восьмью предками-близнецами) причалил у первозданного поля. Этот барабан был сделан из черепа Фаро и использовался для вызывания дождя. (Эксперты обычно обозначают Фаро как le Moniteur[8], что позволяет избежать неправильного определения его как культурного героя, спасителя и бога). Первое святилище было построено, и «Первое Слово» (в нём было 30 слов) явилось человечеству через рот одного из предков-близнецов, который «говорил всю ночь, перестав только тогда, когда увидел солнце, и Сириус взошёл в то же время». Когда было явлено «Второе слово» (состоящее из 50 слов на сей раз), и снова во взаимосвязи с гелиакическим восходом Сириуса, предок «решил принести в жертву в святилище на холме первых близнецов смешанного пола. Он попросил барда сделать ручной барабан из кожи близнецов24. Дерево, из которого тот вырезал барабан, выросло на холме и символизировало единственную ногу Фаро»25.

Здесь снова имеют значение одноногие фигуры, которых ошеломляюще много по всему миру, и все они с разными функциями. Нет нужды ступать в эти джунгли, разве что стоит отметить, что временный шутовской король Сиама, который выдавался за настоящего для ежегодного искупительного обряда, также должен был стоять на одной ноге на золотом помосте в течение всех церемоний коронации, и у него был звучный титул «Повелителя Небесных Армий»26. Китайский Куй, в таком случае, не единичный персонаж. Китайский миф точнее прочих, и он становится всё понятней, потому что китайцы были «небесно-сознательными» до крайности. Их грешных чудовищ бросали в ямы или изгоняли в чужие горные районы за грех, состоявший в нарушении календаря.

Что касается самого Куя, очаровательно представленного в виде зелёного быкоподобного существа из Восточного моря, то он удивит ещё больше, когда раскроется его характер. Марсель Гранэ пишет, что император Шунь сделал Куя «мастером музыки» — он действительно приложил не меньше сил, чем Солнце (Чун-ли), чтобы выманить того из кустов и привести ко двору, потому что только Куй имел талант приводить в гармонию шесть труб и семь настроев, а Шунь, который хотел принести мир в империю, придерживался того мнения, что «музыка — это сущность неба и земли»27. Куй также мог приказать «сотне животных» танцевать, касаясь музыкального камня, и он помог Великому Юю, этому неутомимому устроителю земель из числа первых Пяти Императоров, довести до конца его труд регулирования «рек». И он, оказывается, был не только Мастером Танца, но ещё и Мастером Кузницы: должно быть, он был замечательным спутником Великого Юя, чьи танцевальные схемы («Шаг Юя») «исполняла» Большая Медведица28.

Довольно о барабанах и их шаманском использовании. По крайней мере, они перестали казаться племенными тамтамами. Они связаны с течением времени, ритмом и движением неба.

Переместимся теперь к другой большой теме (на самом деле очень большой) и, насколько возможно, проследим значение кузнеца в азиатском шаманизме — в частности, небесного кузнеца, который является законным наследником божественного «архитектона» космоса. Некоторые представители этого типа, которых мы называем Deus Faber, всё ещё выполняют обе функции, будучи одновременно архитекторами и кузнецами: например, греческий Гефест, который строит звёздные дома для богов и выковывает шедевры, и Кошар-ва-Хасис из Рас Шамра, который строит дворец Ваала и тоже куёт шедевры.

Якуты утверждают: «Кузнецы и шаманы из одного и того же гнезда» и добавляют: «Кузнец — старший брат Шамана»29 — выражение, которое было бы справедливо и для Вяйнямёйнена в паре с Ильмариненом, которые, как говорят, «вместе сколотили крышу неба». Это первобытный Кузнец, который сделал Сампо, как мы знаем, и выковал небо, Луну и Солнце в Эстонии. Это не пустая фантазия, что представитель небесных кузнецов, Царь, сам зачастую именуется «Кузнецом». Чингиз-хан имел титул «Кузнец»30, а штандартом Персидской Империи был стилизованный фартук Кузнеца Кавага Прил.11.

Китайские мифические императоры Хуан-ди и Юй, вне всякого сомнения, точно такие же кузнецы, из чего Марсель Гранэ всю дорогу черпал историко-социологические выводы, забывая, что Хуан-ди, Жёлтый Император, помимо всего прочего, опознаётся как Сатурн. И точно так же, как персидские шахи отмечали свои царские юбилеи после правления в течение 30 лет, что означает период обращения Сатурна, египетский фараон праздновал свой юбилей по истечении 30 лет, верный «изобретателю» этого праздника — Птаху, который является египетским Сатурном, а также Deus Faber.

Было необходимо резко углубиться в эту тему и придать особое значение этим немногим избранным фактам, потому что иначе очаровательные и безопасно выглядящие финские руны не будут увидены такими, как они есть: ужасно повреждёнными фрагментами когда-то целой «пёстрой крышки». Не вредно описывать Вяйнямёйнена как «шамана» до тех пор, пока есть те, кто осведомлён об основе шаманизма. В действительности же — опять как видение в глубине видимого — Вяйнямёйнен отверг бубен, который остаётся единственным инструментом его лапландских кузенов; он создал арфу, и это значило, что он должен был рассматриваться как северный Орфей.

Последние останки чего-либо не так просто распознать. Для этого нужен навык, и нельзя ожидать, что ничего не подозревающий читатель «народной поэзии» сумеет определить известные божественные фигуры, когда они попадутся ему, поданные стихотворным метром Лонгфелло. К примеру, читая девятую руну «Калевалы», не так просто распознать могущественного иранского бога Времени, Зурвана акарана, который изображается стоящим на мировом яйце, держа в руках инструменты архитектора:

    Вот родился Ильмаринен,
    Он родился, подрастает.
    На горе углей родился,
    Рос на угольной поляне,
    И в руке он молот держит,
    В кулаке щипцы сжимает.
    Тёмной ночью он родился,
    Днём уж кузницу он строит.

Так как христианский мир был весьма успешен в разрушении старой традиции, алтайские и сибирские реликты зачастую сохранились намного лучше, чем финские руны, но даже лопари ещё говорят «Waralden olmay (“Мировой Человек”), ⟨…⟩ и это то же самое, что Сатурн»31. При этом ни Юпитер, ни Марс тоже не забыты, первый зовется Хора Галлес (Торкарл)[9], второй — Бика Галлес[10], «Ветер-человек»32. Вогулы, якуты и монголы рассказывают о семи сыновьях бога, или семи богах (или о девяти), среди которых есть «Писец-человек»33 и «Человек, который наблюдает мир». Последний напрямую сравнивается с Куллерво34 Карлом Кереньи, который провозгласил его имя буквальной передачей имени Авалокитешвары, весьма значительного бодхисаттвы, известного в Китае как Гуань-инь, буквально — «достойный (музыкальных) ладов». Не странно ли, что «Мировой наблюдатель» не ведёт гораздо дальше: к Гильгамешу, ⟨например⟩? Мы имеем в виду то, что вавилоняне называли свои тексты по словам, которые их начинали, например, «Эпос Творения» они называли «Энума элиш», то есть, «Когда сверху»; соответственно, то, что мы называем «Эпосом о Гильгамеше», было для них «Ша накба имурил» («Кто видел всё»). Таковы ошеломительные смены спиц ⟨колеса⟩ Времени в больших и известных темах. Но это ещё не всё. В действительности, в юные годы этот вогульский «Наблюдающий мир человек» — так же, как сам Авалокитешвара, это великое и почитаемое божество буддийских стран — был, подобно Куллерво, многострадальным сиротой: сначала в доме своего дяди, потом в доме «русских» и «самоедов». После многих лет страданий — весьма специфически «измеренных» страданий35 — он убивает своих мучителей. Мстит он за себя. Его отец, который спустил любимого сына с неба в колыбель, сам остался на небе.

Этих подсказок будет пока что достаточно. Не имеет значения, кусками или целиком космологическая традиция пришла не так давно к урало-алтайским народам, принимало ли манихейство участие в их распространении. Манихеи приняли целиком старую традицию, поменяв только знаки, как это случается с любой гностической системой. Гностики никогда не были из рода изобретателей. Само их название, вытекающие из их ключевых слов, выдаёт схему: gnosis res hodous = «знание пути». «Путь», который надо усвоить наизусть, которые ведёт наружу-и-вверх через планетные сферы, мимо угрожающих «сторожевых башен» Зодиака к желанному вечному Свету за пределами сферы неподвижных звёзд, над Полярной звездой: вне и выше всего на свете, где неведомый бог (agnostos theos) пребывает вечно36.

Этот «Путь» не один и тот же для всех, и самые крупные дороги не вечны, но принцип остаётся неизменным. Шаман путешествует через небеса подобно тому, как это делал фараон, который был отлично снаряжён для путешествия «Текстами Пирамид» или своим «Текстом саркофага», представляющим собой необходимое расписание и содержащим предписанные адреса каждой небесной личности, которую он рассчитывал встретить37. Фараон полагался на специальный текст, тогда как менее значимый усопший полагался на свою копию главы из «Книги Мёртвых», будучи готов (как шаман) превратиться в змея Сату, в сороконожку или подобие любой небесной «остановки», которую он должен был пройти, и читал надлежащие формулы, чтобы побороть враждебных существ38.

Подведём итог: не имеет значения, является ли шаманизм старым или относительно новым ⟨боковым⟩ побегом древней цивилизации. Он не примитивен в любом случае, но это определение подходит ко всем нашим цивилизациям, большой компании неблагодарных наследников некоего, почти невероятного ближневосточного предка, который первым посмел понять мир, как созданный согласно числу, мере и весу.

Если финские руны и алтайские легенды звучат достаточно безвредно, что говорить о народных традициях основных европейских стран, включая Грецию: мифология, известная благодаря Булфинчу. Но здесь, по крайней мере, есть дополнительные, малораспространённые традиции, которые сохранили больше строгого духа и стиля старины. Так (13-й) орфический гимн Крону обращается к богу: «Отец блаженных богов так же, как и людей, ты — изменчивый советчик, ⟨…⟩ сильный Титан, который пожирает всё и порождает заново, [буквально: „ты, кто поглощает всё и умножает всё с другой стороны себя“], ты, кто удерживает ненарушимую связь соразмерно беспредельному порядку (apeiron kosmon) Айона, Кронос, отец всего, хитроумный Кронос, потомок Геи и звёздного Урана, ⟨…⟩ древний Прометей». Такие высказывания внезапно выталкивают информацию за предел обычных паттернов и показывают умы истинных профессионалов древней мифологии, создающих свои теоремы. Единственный общепринятый атрибут — «Сын Урана и Геи». Кронос определён как Титан, потому что слово «бог» по-настоящему принадлежит только поколению олимпийцев, несмотря на то, что империя Сатурна принадлежит «этому миру» не более, чем у того же индийского Асура и царя золотой Крита Юги, Варуны; а формула обнаруживается снова в средневековой «Кайзер-Саге». В конце царствования Тидрека (Теодориха), когда остались только трупы, появляется карлик и просит короля следовать за ним; «твоя империя уже не в этом мире»39. Более загадочно то, что Кронос «оказывается» тем Титаном, Прометеем, что был другим противником «богов», Зажигателем Огня. Он «окажется» ещё большим числом фигур, кстати, но для объяснения этого понадобится некоторое время. Мы в самом сердце «сложности» (имплекса).

«Кто удерживает ненарушимую связь...» Ассирийский Нинурта, кстати, держит «связь неба и земли». Мы также слышали о магическом заклинании, которое обращалось к Кроносу, как «основателю мира, в котором мы живём». Эти слова, однако, недостаточны и сомнительны. Не только перевод неточен вообще, но в наши времена ускоренного упадка языков даже благонамеренный читатель может проглядеть такие слова, как «связь» или «основать». Если бы ему довелось прочесть вместо этого «измерительная линейка» или «наблюдать» — «при божественном основании всегда речь идёт о теменосе[11]» — он тут же отреагировал бы иначе. Кронос-Сатурн был и остаётся единственным, кто владеет «измерительной линейкой», который даёт меры непрерывно, потому что он «изобретатель времён», как говорил Макробий, хотя бедные люди принимают его за солнце по этой причине40. Но «Титан Гелиос» совершенно явно не Аполлон.

Отдельно от этого, отдельно от сообщений Плутарха, согласно которым Кронос спит в золотой пещере в Огигии, сновидя то, что замышляет Зевс41, есть орфический фрагмент огромного значения, сохранившийся в прокловском комментарии на платоновский диалог «Кратил»42. Орфический текст принадлежит деликатному роду, мы приводим только некоторые высказывания:

    Величайший Кронос сверху даёт Демиургу (Зевсу) принципы постижения мира посредством интеллекта, и он осуществляет контроль над всем «творением» (демиургией). Вот почему Зевс называет его «Демоном» в согласии с Орфеем, сказавшим: «Привёл в движение наш род непревзойдённый Демон!» И Кронос представляется несущим с собой высочайшие причины соединения и разделения ⟨…⟩ он становится причиной продолжения деторождения и распространения и главой целого рода Титанов, от которых пошло начало разделения существ (diairesis ton onton).

Этот абзац заканчивается так: «Кроме того, Никс[12] пророчествует ему [т. е. время от времени], но отец делает это постоянно [prosechos], и даёт ему все меры всего творения43.

В манере изложения Прокла некоторые явления, которые выглядят плоскими и детскими, просто «определениями происхождения слов», если за них берутся другие, звучат предельно трудно — каковы они и есть на самом деле. Так позвольте нам вкратце сравнить, как Макробий поступает с ответственностью Кроноса за «разделение существ». После упоминания текущей идентификации Кроноса (Сатурна) и Хроноса (Времени), так часто оспариваемой филологами, Макробий утверждает:

    Они говорят, что Сатурн отрезал гениталии своего отца Неба (Урана), бросил их в море, и из них родилась Венера, потом пена (афрос), из которой она сформировалась, приняла имя Афродита. Из этого они заключают, что когда там был хаос, то время не существовало, поскольку время есть фиксированная мера, производная от обращения неба. Время начинается там, и оно, как полагают, было рождено Кроносом, который есть Хронос, как было сказано ранее (См. Прил.12)44.

Дело в том, что «разделение родителей мира», осуществлённое путём кастрации Урана, означает создание наклона эклиптики: начало измеримых времён. (То же «событие» понимается Мильтоном как изгнание из Рая Прил.13)

И Сатурн «назначен» быть одним из тех, кто установил это, потому что он — наиболее удалённая планета, ближайшая к сфере неподвижных звёзд45. «Эта планета принималась за того единственного, кто сообщает движение Вселенной и кто был, как говорят, её царём»; это то, что Шлегель передал из Китая. (L’Uranographie Chinoise. — P. 628f.).

Сатурн даёт меры: это самое главное. Как нам согласовать это с тем, что Сатурн — Первый Царь, правитель Золотого Века, который сейчас спит на внешней границе мира? Этот конфликт только кажущийся, как станет видно потом. На данный момент важно осознать: что ни делай с месопотамским Сатурном, Энки/Эа или с Птахом из Египта, он — «Владыка мер» — произносится это как me у шумеров, parshu у аккадцев, maat у египтян. И то же самое относится к Его Величеству Жёлтому Императору Китая — жёлтый, потому что элемент «земля» принадлежит Сатурну — «Хуан-ди установил повсюду порядок для солнца, луны и звёзд»46. Мелодия остаётся той же самой.

Можно понять главную идею, а особенно — тщательно отделанное литературное произведение Прокла, если взглянуть на фигуру, нарисованную Кеплером, которая представляет движущиеся треугольники, созданные «Великими Соединениями», то есть Сатурном и Юпитером (см. рис.11). Одной из этих точек нужно приблизительно 2 400 лет, чтобы пройти полностью Зодиак. Следующая глава покажет, почему это настолько важно. Пока же достаточно отметить возможный способ, которым меры даются «постоянно».



Как Кронос непрерывно передаёт Зевсу «все меры целого творения»: кеплеровское изображение тригонов, возникающих каждые 20 лет из-за Большой Конъюнкции Сатурна и Юпитера. Путешествие этих тригонов по знакам Зодиака делило цикл прецессии и действовало в качестве тонкого регулировочного устройства большого цикла. Прохождение всего Зодиака одним углом тригона занимает около 2400 лет; перемещение от одного знака стихий к следующему знаку той же стихии занимает примерно 800 лет.

Сатурн, податель мер космоса, остаётся «Звездой Закона и Правосудия» в Вавилоне47, а также «Звездой Немезиды» в Египте48, Правителем Необходимости и Возмездия, коротко, — Императором49. В Китае Сатурн имел титул Génie du pivot[13] как бог, который осуществляет контроль над Центром, тот же самый титул давался Полярной Звезде50. Поначалу вызывает недоумение лаконичное высказывание, пришедшее из Мексики: «В год 2 Тростник Тескатлипока превратился в Мишкоуатля, потому что Мишкоуатлю принадлежало место на полюсе и, став теперь Мишкоуатлем, он впервые получил огонь посредством трения палочек». Не в обычае современной астрономии устанавливать связи, соединяющие планеты с Полярной звездой или с другими звёздами, фактически, за пределами членов зодиакальной системы. Однако такая фигура речи была непременной частью технических идиом архаической астрологии, и те знатоки древних культур, которые не смогли бы понять такие идеи, остались бы полностью беспомощными перед лицом теории. Что делает Сатурн, самая крайняя планета на полюсе? Однако, если он не может быть распознан как «дух оси», как можно поддержать заявление Амлоди, что он законный собственник Мельницы?

Примечания


    Günther Röder, Altägyptische Erzählungen und Märchen (1927). — P. 149; A. Wiedemann, Herodots Zweites Buch (1890) — P. 455.
    См. M. Haavio, Der Etanamythos in Finnland (1955) — P. 8-12; also S. Langdon, The Legend of Etana and the Eagle (1932) — P. 46-50.
    Такие слова имеют долгую жизнь. В самый разгар атаки Пикетта в Геттисберге первым человеком на стене был генерал Армистед, который упал в пролом, будучи смертельно ранен. Тем, кто поднял его, генерал повторял: «Я сын вдовы» — очевидно, пароль секретного военного братства, чего не поняли ни взявшие его в плен, ни историки.
    E. N. Setälä, Kullervo-Hamlet, FUF 7 (1907). — P. 249. См. тж. K. Krohn, Kalevalastudien 1. Einleitung (1924). — P. 93-101.
    Крон предлагает происхождение Сампса от Сампо. Компаретти предпочёл бы обратное. Ни то, ни другое не засвидетельствовано, следовательно, неубедительно, но оба демонстрируют то, что имя Самсон — редкость, которую нужно принять во внимание.
    Deipnosophistai 1.20d. См. тж. Lucian, De Saltatione 70.
    W. Gundel, Dekane und Dekansternbilder (1936). — P. 5.
    См., например, G. Röder, Urkunden zur Religion des Alten Ägypten (1915). — P. 185f., 199f., 224.
    Дж. Доусон, (A Classical Dictionary of Hindu Mythology. — P. 60) прямо называет ⟨книгу⟩ «Брахманы» «индийским Талмудом».
    Licht und Finsternis in der sumerischen und babylonisch-assyrischen Religion, Studium Generale 13 (1960). — P. 647.
    Chimalpahin, Memorial Breve, trans. W. Lehmann and G. Kutscher (1958) — P. 10.
    G. de Santillana, The Origins of Scientific Thought (1961). — P. 54.
    Zur Phaseologischen Stellung des Schamanismus // Ural-Altaische Jahrbucher, 31 (1959). — P. 456-85.
    Шаманы также использовали в качестве «главной артерии» поток, текущий сквозь все уровни неба, и отождествляли его с Енисеем — представление, которое станет понятнее на более позднем этапе этого расследования. D. Holmberg, Finno-Ugric and Siberian Mythology [1964]. — P. 307f.).
    См. Библ..
    Девять, а не семь небес внутри сферы неподвижных звезд — результат обыкновения включать в число планет (невидимые) «голову» и «хвост» «Дракона», то есть лунные узлы, соединения и противостояния вблизи которых вызывают затмения Солнца и Луны, период обращения этих «драконических точек» — 18 лет. Это понятие, принятое в средневековой исламской астрологии, является индийским, но, видимо, не индийского происхождения, как выяснится в итоге. Ройтер (Reuter, Germanische Himmelskunde (1934). — P. 291f.) считает, что тевтонская идея девяти планет, включая драконические точки, восходит к общему «времени предков» индоевропейцев, и ссылается на Луизу Тройе (Luise Troje, Die 13 und 12 im Traktat Pelliot (1925). — P. 7f., 25, 149f.) Даже если «Дракона» следует отнести к этому времени, мы не рассматриваем индоевропейцев, будь то единых или нет, в качестве авторов этой идеи. Что касается исламской и индийской традиции, см. наиболее тщательные и глубокие исследования (Willy Hartner, The Pseudoplanetary Nodes of the Moon’s Orbit in Hindu and Islamic Iconographies // Ars Islamica 5 (1938), часть I; Le Probleme de la planete Kald (1955); Zur Astrologischen Symbolik des ‚Wade Cup‘ // Festschrift Kühnel (1959). — P. 234-43). Сомнительно, что у нас найдётся время для решения в этом очерке вопроса о трёхчастной Вселенной в соответствующей форме. Всё, что можно с уверенностью сказать — это то, что она восходит к «Пути Ану, Энлиля и Эа» в вавилонской астрономии.
    Der Baum des Lebens (1922). — P. 123.
    См.: B. Meissner, Babylonien und Assyrien (1925) — V. 2, P. 66.
    Rituels accadiens (1921). — P. 2. См. тж.: E. Ebeling, Tod und Leben nach den Vorstellungen der Babylonier (1931), ради клинописного текста, в котором шкура явно отождествляется с Ану (P. 29), и C. Bezold, Babylonisch-Assyrisches Glossar (1926). — P. 210 s.т. «sugugalu, „шкура огромного быка“, эмблема Ану». Мы можем сослаться ещё раз на фигуру речи, использованную петрониевским Тримальхионом, который, говоря о месяце мае, утверждает: Totus coelus taurulus fiat («Целое небо превращается в маленького бычка»).
    A Parallel between Indian and Babylonian Sacrificial Ritual, JAOS 54 (1934). — P. 107-28.
    Ср. шестидесятиричный круг дней в обычной разметке оракула костей Шан в Китае, XV в. до н. э., о котором Нидэм говорит, что это, «вероятно, образчик вавилонского влияния на Китай» (Science and Civilisation in China [1962] — V.4, C.I, P.181). 
    M. Granet, Danses et legends de la Chine ancienne (1959). — P. 509. Такие образы отнюдь не уникальны. Например, в «Тайттирия Санхита» говорится: «давильный камень [пресс Сомы,] — это половой член жертвенного коня, Сома — это его семя; когда он открывает рот, случается молния, когда он дрожит — гремит гром, когда мочится — идёт дождь» (7.5.25.2 = «Шатапатха Брахмана» 10.6.4.1 = «Брихадараньяка Упанишады» 1,1. См.: R. Pischel и K. F. Geldner, Vedische Studien. — V. I. P. 86). Позже станет понятно, почему так важно дополнить эти странные высказывания заявлением «Шатапатха Брахмана»: «В воде имеющий свое начало — конь», что звучало очень неприметно, пока Э. Зиг (E. Sieg, Die Sagenstoffe des Rigveda. — P. 98) не обязал неспециалистов по санскриту давать санскритские слова в транскрипции, то есть apsuyanir va asvah; Апсу — поконкретнее, чем просто «вода», это, по сути, тот же самый «топос», что и вавилонский Апсу (шумерский Абзу).
    В Восточной Африке барабан занимал место, которое принадлежало скинии в Ветхом Завете, как показал Харальд фон Зикард в Ngoma Lungundu: Eine afrikanische Bundeslade (1952)
    Это барабан в форме песочных часов, с двумя кожами, о котором сказано: «напоминает две географические зоны, Каба и Акко, а узкая центральная часть барабана — сама Река [Нигер] и, следовательно, путешествие Фаро».
    Germaine Dieterlen, The Mande Creation Story, Africa 27 (1957). — P. 124-38; См. JSA 25 (1955). — P. 39-76. См. тж. Marcel Griaule, Symbolisme des tambours soudanais в Mélanges historiques offerts a M. Masson 1 (1955). — P. 79-86; Griaule и Dieterlen, Signes Graphiques Soudanais (1951). — P. 19.
    W. Deonna, Un divertissement de table «a cloche-pied» (1959). — P. 33. См. J. Frazer, The Dying God (III The Golden Bough). — P. 149f.
    Granet, Danses et legendes. — P. 311, 505-508.
    Мы благодарны за эту последнюю часть информации профессору Н. Сивину.
    P. W. Schmidt, Die asiatischen Hirtenvolker (1954). — P. 346f. Что касается земных кузнецов: многие железные части, которые относятся к костюму шамана, может изготовить только кузнец в девятом колене, т. е. восемь его прямых предков должны были заниматься этой профессией. Кузнец, который посмел выковать шаманское снаряжение без этих предков, мог быть разорван птицами-духами.
    A. Alföldi, Smith As a Title of Dignity (in Hungarian) // Magyar Nyelv 28 (1932). — P. 205-20.
    Эта информация пришла от Йохана Радульфа, (1723), процитированного К. Кроном, Priapkultus // FUF 6 (1906). — P. 168, который отождествляет Waralden olmay с Фрейром. Г. Дюмезиль, La Saga de Hadingus (1950), отождествляет его с Ньордром[14].
    K. Krohn, Windgott und Windzauber // FUF 7 (1907). — P. 173f., где этот бог один раз назван Ильмарисом.
    Остяки говорят также о золотой книге Судьбы, и Холмберг отмечает, что остяки, которые не имеют письменности, вероятно, не придумали такие понятия сами по себе. (Holmberg, Der Baum des Lebens. — P. 97). Ср. всю главу, «Семь богов судьбы» (P. 113-33 той же работы) и холмберговскую Finno-Ugric and Siberian Mythology. — P. 415.
    Zum Urkind-Mythologem // Paideuma 2 (1940). — P. 245f. См. теперь: C. G. Jung and K. Kerenyi, Essays on a Science of Mythology (1949). — P. 30-39.
    Например, в доме «русских» он удерживался на дверных петлях (в переводе эта и другие детали размыты так, что стали незначительны), и помои выливались на него. Быть осуждённым «играть дверной петлёй» — одно из адских наказаний в Египте, потому что петлю предполагалось поворачивать в глазу жертвы. Что касается добросердечного обычая оскорблять небесных попутчиков выгребной ямой или туалетом, то мы находим его в эддической «Перебранке Локи» (34), где Локи говорит о Ньордре, что его использовали как ночной горшок дочери Химира; c полинезийским случаем Таухаки, чьего отца Хему оскорбили так же, мы встретимся в главе о Самсоне; эта модель «Хор-мститель-за-отца» не только выполняет свой сыновний долг, он делает это посредством амлетовской собственной «сети-уловки». Самоеды привязывают несчастного «Наблюдающего мир человека» к его же саням железной проволокой тридцати саженей в длину. Мы не знаем точно, что это значит. Мы знаем, что победители используют побеждённых как то или иное транспортное средство, верховую лошадь и т.п.: Мардук использовал Тиамат как «корабль», как сделал это Озирис с Сетом; Нинуртова «Эламитская колесница несла труп Энмешарра», влекомая «конями, которыми были демоны смерти Зу[15]» (Ebeling, Tod und Leben. — P. 33); Тахма Урупа[16] едет на Ахримане тридцать лет вокруг двух концов земли («Яшт», 19.29; «Яшт» 19; «Зумьяд Яшт» посвящён Хварне) — но эти кодовые формулы ещё до конца не разгаданы.
    Как бы абсурдно это ни прозвучало, многие гностические секты, которые никого не ненавидели более, чем философов и математиков, никогда не отрицали и не сомневались в правомерности их учения «зла». Больные от отвращения, они изучали маршруты восхождения через (или сквозь) эти мерзкие сферы, которыми правит число, созданное злыми силами. Конечно, их «Отец Величия» не создал бы такую вещь, как Космос. Традиция использует самые необычные транспортные средства для своего движения через историческое время. Или надо сказать «использовала»? Ввиду массового обращения «простых душ» против сколь бы то ни было рациональной мысли, почти не остаётся повода для надежды, что наши современные гностики передадут вообще какую-либо традицию.
    Эфемериды на внутренней стороне саркофагов Среднего Царства, астрономические потолки в могилах Нового Царства, так же, как «Звёздные часы Рамессидов», упрощали навигацию для царской души.
    Многие небесные создания причиняли вред всему, чему могли; они пытались, к примеру, ограбить покойного, забрать его тексты, чтобы сделать его беспомощным, и вообще их действие, как описано в литературе о потустороннем мире, было фатальным. Так, в главе 32 «Книги Мёртвых» крокодил Запада обвиняется в съедении некоторых звёзд; должным образом снаряжённая душа, впрочем, знала, как обойти небесных чудовищ, и путешественник отправлялся к Северному крокодилу со словами: «Возвращайся ради богини Серкет внутри меня, я ещё не пронёс её дальше». Богиня Серкет — это созвездие Скорпиона. Что касается змея Сата, «чьи года бесконечны, ⟨…⟩ кто обитает на самом дальнем конце земли, ⟨…⟩ кто обновляет свою молодость ежедневно», («Книга Мёртвых», глава 87), он ставит себя под подозрение, как представляющий сферу Сатурна, между тем как сороконожка не подходит под соответствие никакому «телу», кроме Луны или Меркурия, а то, что это не созвездие, можно сказать определённо.
    W. Grimm, Die Deutsche Heldensage (1957). — P. 338. «Du solt mit mir gan. Dyn reich ist nit me in dieser welt». Соответствующая наиболее популярная народная сказка показывает Теодориха из Вероны очарованным демоническим конём и бросившимся, очертя голову, в кратер Этны.
    Sat.1.22.8: Saturnus ipse, qui auctor est temporum[17].
    De facie in orbe lunae 941: «Hosa gar ho Zeus prodianoeitai,taut’ oneiropolein ton Kronon».
    Fr. 155, Kern. — P. 194.
    Kai panta ta metra tēs hōles demiourgias endidōsin. Мы можем даже сказать: Кронос «предоставляет» ему все меры.
    Ex quo intellegi volunt, cum chaos esset, tempora non fuisse, siquidem tempus est certa dimensio quae ex caeli conversione colligitur. Tempus coepit inde; ab ipso natus putator Kronos qui, Ut diximus, Chronos est.
    Не укрылось от нас, что ненарушимые законы филологии не позволяют идентифицировать Кроноса как Хроноса, хотя в Греции это было «обычно во все времена» (M. Pohlenz, в RE 11, col. 1986). Мы не имеем, в действительности, сильных оснований, чтобы настаивать на этой обычной идентификации — «имя» планеты есть функция времени и созвездия — хотя разумно выглядит подчеркнуть, с одной стороны, что техническая терминология имеет собственные законы, которые не подпадают под юрисдикцию лингвистов, и, с другой стороны, отметить, что на санскрите имя Сатурна — «Кала», что значит — «время» и «смерть», а также «иссиня-чёрный» (A. Scherer, Gestirnnamen bei den indogermanischen Völkern [1953]. — P. 84f.) — цвет, который превосходно подходит планете во всём мире, более того, ⟨есть⟩ текст персидского Минохерида (Западный перевод у Р. Эйслера, Weltenmantel und Himmelszelt [1910]. — P. 410): «Творец Ахурамазда (Юпитер) произвёл своё творение ⟨…⟩ с благословения Беспредельного Времени (Зурван акарана)».
    M. Granet, Chinese Civilization (1961). — P. 12.
    P. Jensen, Die Kosmologie der Babylonier (1890). — P. 115; Meissner, Babylonien und Assyrien (1925) — V. 2, P. 145, 410;, P. F. Gossmann, Planetarium Babylonicum (1950), 230.
    Ахилл Татий (Achilles Tatius), См. A. Bouche-Leclerq, L’Astrologie Grecque (1899). — P. 94;, W. Gundel, Neue Astrologische Texte des Hermes Trismegistos (1936). — P. 260, 316.
    «Титул базилевса ассоциируется с Кроносом» (M. Mayer, в Roscher, s.т. Kronos, col. 1458; См. тж. Cornford, J. E. Harrison’s Themis. — P. 254). По поводу Китая см. G. Schlegel, L’Uranographie Chinoise (1875). — P. 361, 63f. Даже таитянский текст «Рождение небесных тел» знает это: «Сатурн был королём» (T. Henry, Ancient Tahiti [1928]. — P. 359f.).
    Schlegel, L’Uranographie Chinoise. — P. 525, 628f.
    дающим название произведению
    Древние учёные поэты
    полная фраза Dictum sapienti sat est— «Сказанного мудрому достаточно»
    vates
    Hueymac
    lilissu
    авторы обыгрывают название энциклопедии Плиния Старшего
    наблюдатель
    Hora Galles (Thorkarl)
    Bieka Galles
    Temenos — участок храма, предназначенный для поклонения богам
    Nyx
    Дух оси
    Njordr
    Zu
   Tachma Rupa
    Сам Сатурн, который является создателем времени
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #12 : 06 Ноябрь 2017, 18:17:15 »


Глава 9. Титан Амлоди и его крутящийся волчок

    Волчки разные и марионетки,
    И сияющие золотые яблоки от звонкоголосых Гесперид...
    Орфей Фракийский

    Хоть я натура не стремительная или раздражительная,
    Однако есть во мне что-то опасное,
    Что устрашает твою мудрость...
    «Гамлет», Акт 5

Был приведён аргумент, приемлемый для глубочайшей древности и преемственности некоторых традиций, касающихся неба. Даже если Ручная Мельница Амлоди, Гротти и Сампо, как индивидуальные мифы, и не прослеживаются за пределами Средних веков, они ⟨всё же⟩ выведены различными путями из великого и прочного наследия астрономической традиции Ближнего Востока.

Настало время определить исток образа Мельницы, а после — вероятные значения её предполагаемого раскола и возникновения водоворота.

Отправная точка — Греция. Клеомед (ок. 150 г. н. э.), говоря о северных широтах, заявляет (1.7): «Небеса там вращаются так же, как мельничный жёрнов». Аль-Фергани на Востоке продолжает ту же идею, а его коллеги дополняют её деталями. Они зовут звезду Кохаб, бету Малой Медведицы — «мельничной втулкой», а звёзды этого созвездия, окружающего Северный Полюс — «Фас аль-раха» («отверстие мельничной втулки»), «потому что они представляют собой, так сказать, дырку (осевое кольцо), в которой проворачивается мельничная ось, поскольку ось экватора (полярная ось) находится в этом регионе, довольно близко к звезде Аль-Джейди («козёл», Полярная звезда: альфа Малой Медведицы)». Эти слова арабского космографа аль-Казвини комментирует Иделер:1

    Koth[1] — общепринятое название полюса, в действительности означающее ось подвижного верхнего жёрнова, проходящую сквозь зафиксированный нижний жёрнов, которая называется «мельничным валом[2]». На этой неясности основана аналогия, упомянутая Казвини. Сфера небес воображалась как вращающийся жёрнов, а Северный Полюс как ось вращения мельничного вала ⟨…⟩ «Фас» пояснялось Джиджео ⟨…⟩ как «трещина[3]», «расщеп[4]» и т.п. ⟨…⟩ Название «Фас аль-раха» из нашего текста, расположенное на Дрезденском глобусе рядом с Северным полюсом, будет поэтому означать «ось вращения».

Ещё дальше на Востоке, в Индии, «Бхагавата Пурана» говорит нам о том, как добродетельный принц Дхрува[5] был назначен Полярной звездой2. Исключительная «добродетель» принца, встревожившая даже богов, заслуживает упоминания: он стоял на одной ноге больше месяца, неподвижно. Вот что было объявлено ему: «Звёзды и их созвездия, а также планеты будут вращаться вокруг тебя». Поэтому Дхрува поднялся на самый высокий шест, «возвышенное сидение Вишну, вокруг которого звёздные сферы странствуют вечно, подобно вертикальной оси зерновой мельницы, вращаемой без конца работающими волами».

Сравнение с волами, движущимися по кругу, не чуждо и Западу. Оно осталось в наших языках благодаря латинскому слову Septemtriones, семь молотящих волов Большой Медведицы: «то, что мы называем Семью Волами», согласно цицероновскому переводу Арата.

На более привычном уровне, это высказывание Тримальхиона из «Сатирикона» Петрония (Satyricon, 39): «Так сфера неба вращается подобно жёрнову, и всегда делает что-то плохое».

Это не чуждая древним идея, что мельницы богов мелят медленно, а результатом обычно является страдание.

Итак, образ странствует по миру множеством путей, достигая Севера через кельто-скандинавскую передачу и обнаруживаясь в отчёте Снэбьорна о разведывательной экспедиции в Арктику. Стоит добавить его к тем загадочным строкам Снэбьорна, которые известны сейчас из пояснения в скандинавских преданиях. Девять свирепых богинь, которые «когда-то мололи муку Амлоди», работают теперь на «много-жестокой скальной ручной мельнице» за пределом мира, в свою очередь, являясь лишь представительницами призрачной контролирующей силы, называемой Мундилфёри[6], буквально «толкач ручки» Прил.14.

Слово mundil, говорит Рюдберг, «никогда не используется в старой скандинавской литературе ни для чего, кроме ручки, которой вращается подвижный жёрнов»3, и оно подтверждается словарём Вигфуссона, который говорит, что «мундил» в Мундилфёри отчётливо имеет отношение к «повороту вокруг или кругообращению небес».

Аргумент, таким образом, доказан. Но здесь есть неясность, которая раскрывает дальнейшие глубины идеи. «Möndull пришло из санскритского manthati, — говорит Рюдберг, — это значит „качать, крутить, сверлить“ (от корня manth-, от которого позже произошло латинское mentula („пенис“), встречающееся в некоторых пассажах „Ригведы“». Прямое значение всегда отсылает к извлечению огня посредством трения»4.

Так и есть на самом деле. Но Рюдберг, после установления этимологии, не пошёл дальше вслед за смыслом. Машинисты и пилоты, которые придумали термин «джойстик[7]», уже могли догадаться. На санскрите pramantha — это мужская огненная палка, или маслобойка, которая служит для извлечения огня. И «прамантха» превращается в греческого Прометея, персонажа, к которому придётся возвращаться не раз.

То, что выглядит большой путаницей, на самом деле лишь два различных аспекта одной и той же сложной идеи. Зажигание огня на полюсе — часть этой идеи. Но читатель не в первый раз сбит с толку образностью, которая позволяет планетам присутствовать на полюсе, хотя бы для того лишь, чтобы разжечь «огонь», которого хватит на новую мировую эпоху, править которой суждено особому «прамантхе». Ручка möndull и палка для добывания огня взаимодополняющи: оба имели длительные продолжения, которые накладывались друг на друга и на множество мифов. Препятствия, которые воображение должно преодолеть — это ассоциации, спонтанно связанные с «огнём», реально горящим в камине или очаге, и «огнём», который ассоциируется с упомянутым «джойстиком». Оба не имеют значения, применимого к космологической терминологии, но дают взаймы лингвистическое средство, которое использовалось для транспортировки идей астрономии и алхимии.

Следует прямо сейчас отметить, что «огонь» на самом деле — большой круг, простирающийся от Северного полюса небесной сферы до её Южного полюса, откуда и такие странные высказывания, как («Ригведа» 5.13.6): «Агни! Как обод5 — спицы, так ты окружаешь богов» (Агни — это так называемый «бог огня», или персонифицированный огонь.) «Атхарваведа», сверх того, говорит, что огненные палки принадлежали «скамбхе»6, мировой оси, именно той скамбхе, от которой происходит Сампо.

Тождество, во множестве версий, Мельницы и неба, таким образом, повсеместно понято и принято. Но до сего дня никого не удивляет вторая части истории, которая ⟨также⟩ встречается во множестве версий. Как и почему всегда получается, что эта Мельница, втулка которой — Полярная звезда, терпит крушение и срывается с петель? Если архаичное сознание уловило вечно-постоянное вращение, то что заставило его думать, что ось выскочила из дырки? Какая память катастрофических событий сотворила эту историю о разрушении? Что заставило Вяйнямёнена (и не его одного) ясно выразиться, что должна быть создана другая Мельница? Почему Дхрува был назначен на роль Полярной звезды — для данного цикла7? Потому что эта история не имеет ни малейшего отношения к сотворению мира. Можно было бы даже поинтересоваться — в качестве альтернативы в ответ на вызов, брошенный Рюдбергом, ⟨переведшим «lidmeldr» Снэбьорна, как⟩ «часть тела в качестве зерна для помола» — не поднимали ли Бергельмира «на жёрнов» тем же макаром, чтобы он исполнил роль Полярной звезды?

Простой ответ заключён в следующем факте: Полярная звезда перестаёт быть полярной, и каждые несколько тысяч лет другая звезда выбирается как наилучшее приближение к этой позиции. Хорошо известно, что Великая Пирамида, столь тщательно нацеленная, ориентируется не на нашу Полярную звезду, а на альфу Дракона, которая была Полярной пять тысяч лет назад. Но, как упоминалось выше (в интермедии), современникам очень трудно вообразить, что люди столь удалённых эпох могли отследить такое незначительное смещение, поскольку многие из них не были осведомлены о ⟨более⟩ простых фактах. Как доктор Александр Пуго[8], паломарский астроном, писал в разочаровании: «Я прекращаю дальнейшее цитирование примеров неизлечимой веры наших египтологов в неподвижность небесного полюса»8. Однако существует достаточно мифов, чтобы продемонстрировать: давным-давно было ясно, что сфера неподвижных звёзд не предназначена кружиться вокруг одного и того же колышка вечно. Несколько мифов говорят о том, как Полярную звезду подстрелили или удалили каким-то другим способом. Это мы оставили для Прил. 15.

Большинство из этих мифов, тем не менее, приходят под именем, которое вводит в заблуждение. Они понимаются как повествующие о конце мира. Но есть ничтожно мало «эсхатологических» мифов, имеющих право на этот ярлык. Например, «Сумерки Богов» понимаются как конец мира, хотя есть недвусмысленное свидетельство противоположного в «Прорицании Вёльвы» и других главах «Эдды». Что действительно приходит к концу, так это «мир» в смысле «мировой эпохи». Катастрофа очищает прошлое, которое замещается «новыми небесами и новой землёй» и правлением новой Полярной звезды. Библейский потоп был также концом мира, и приключения Ноя повторялись во многих традициях и многих формах по всей планете. Греки знали три последовательных разрушения.

Связность в неразберихе традиций будет восстановлена, если выяснится, что это было отсылкой к величайшему небесному феномену, прецессии равноденствий. Мы уже сталкивались с этим явлением в интермедии, но оно столь значимо, что его стоит рассмотреть ещё раз. Оно такое медленное и столь незаметное за срок человеческой жизни, что считается само собой разумеющимся9, что никто не мог бы определить прецессию до предполагаемого открытия Гиппарха в 127 году до н. э. Гиппарх открыл и доказал, что происходит прецессия — вращение ⟨земной оси⟩ вокруг полюса эклиптики10. Это говорит о том, что надо иметь практически современные инструменты, чтобы определить движение за короткий промежуток века, и это, конечно, так. Никто не утверждает, однако, что открытие было результатом наблюдений в течение века. Смещение на один градус за 72 года, накапливаясь за века, производит ощутимое смещение в определённых ключевых позициях, если ум наблюдателей достаточно настойчив и ⟨они⟩ знают, как хранить записи. Техника наблюдения была относительно простой. Она основана на гелиакическом восходе звёзд, который оставался фундаментальной характеристикой в вавилонской астрономии. Телескопом древности, как сказал сэр Норман Локьер, была линия горизонта. Если вы поняли, что определённая звезда, которая имела обыкновение восходить перед равноденственным солнцем, больше не видна в этот день, ясно, что шестерёнки неба сдвинулись. Если эта звезда была последней из данной зодиакальной фигуры, это означало, что равноденствие перемещается в новую фигуру. Потому нет никаких сомнений — как было сказано — что далёкая древность была осведомлена о сменяемости Полярной звезды. Но была ли она способна связать оба движения? Здесь современные специалисты, подходящие к предмету с разных сторон, уже давно колеблются.

Что такое прецессия? Очень немногие беспокоятся о том, чтобы узнать это, однако любому человеку нашего времени, который знает, что земля вращается вокруг своей оси, пример вращения волчка с его наклонной осью, медленно вращающейся по кругу, сделает это знание интуитивно понятным. Любой, кто играл с гироскопом, знает всё о прецессии. Как только ось отклоняется от вертикали, гироскоп начинает медленное и упорное движение по окружности, которое меняет его направление до тех пор, пока это отклонение постоянно. Земля, ⟨этот⟩ вращающийся волчок с осью, отклонённой относительно солнечной тяги, ведёт себя подобно гигантскому гироскопу, который совершает полный оборот за 25 920 лет.



Диаграмма прецессии равноденствий. Симметричность рисунка показывает, что явление имеет место на обоих полюсах. Авторы желают, чтобы вы вновь рассмотрели его.

Древность не слишком подходяща, чтобы уловить это, ибо динамика приходит в мир только с Галилеем. Гиппарх и Птолемей не могли бы понять механизм. Они могли только описать движение. Мы должны попытаться увидеть их глазами и думать только в терминах кинематики. За период в тысячу с лишним лет древние наблюдатели смогли бы распознать в вековом движении Великого Гироскопа (отсюда и берёт начало использование в механике слова «вековой[9]») перемещение приблизительно на 10 градусов. Один раз настроившись на столетнее смещение, они были способны обнаружить в повседневном кружении неба вокруг полюса, в его ежегодном вращении по кругу времён года, в мучительно медленном смещении полюса за годы, точку, которая выглядела внутренне более устойчивой, чем сам полюс. Это был полюс эклиптики11, часто упоминаемый, как Отверстая Дыра в Небе, потому что в этом регионе нет ни одной звезды, чтобы отметить его. Симметрии машины оформились в их умах. И поистине это была машина времени, как её понимал Платон, «движущийся образ вечности». «Могучий ход и золотое горение», цикл за циклом, вплоть до едва заметных сдвигов за столетия, были Порождениями самого Времени, циклическим символом вечности: как говорил Аристотель, то, что вечно — кругообразно, то, что кругообразно — то вечно.

Однако эта единообразно работающая машина времени позволяла выделить важные участки. Наклон гироскопа был причиной постоянного смещения нашего небесного экватора, который режет наклонный круг плоскости эклиптики по регулярной последовательности точек, равномерно сдвигаясь с запада на восток. Следовательно, солнце, двигаясь по эклиптике многие годы, встречается с экватором в точке, которая неуклонно смещается с годами по кольцу зодиакальных знаков. Это и есть то, что называется прецессией равноденствий. Они «предшествуют», потому что движутся против порядка, в котором солнце проходит знаки зодиака в течение годового хода. Весеннее равноденствие — мы раньше называли его «отправной точкой» — которое традиционно открывает весну и начинает год, будет располагаться в одном знаке за другим. Это придаёт большое значение изменениям знаков, в которых равноденственному солнцу случается восходить.

Несколько дополнительных слов руководства могут потребоваться там, где упоминаются «знаки», «в» которых солнце восходит. Приблизительно две тысячи лет официальная терминология использовала только зодиакальные «знаки», каждый из которых занимает 30° из 360° полного круга. Эти знаки имеют имена зодиакальных созвездий, но созвездия и знаки не конгруэнтны, знак равноденствия (=0°-30°) называется Овном, невзирая на созвездие, которое действительно восходит перед равноденственным солнцем. В наше время, гелиакальный (совпадающий с солнечным) восход 21 марта приходится на созвездие Рыб, но «знак» сохраняет имя Овен, и будет продолжать так называться и в будущем, когда Водолей станет править весенним равноденствием. Настолько знак отличается от созвездия12.

Что касается второго двусмысленного выражения, а именно, что Солнце восходит «в» созвездии (или знаке) — оно означает, что Солнце восходит с этим созвездием, делая его невидимым. Есть несколько причин полагать, что созвездие (и планеты, которые оказались в нём), «в» котором взошло равноденственное Солнце, характеризовались как «жертвенные», «привязанные к жертвенному столбу», и тому подобное; это же может объяснить, почему Христос, открывший мировую эпоху, в которой Рыбы восходили гелиакически весной, был понимаем как жертвенный агнец. Когда Рыбы — последнее созвездие, видимое на востоке перед восходом Солнца, то Солнце восходит вместе, то есть, «в» следующем созвездии — Овне.

С тех пор как началась история, весеннее равноденствие прошло через Тельца, Овна и Рыб. Это всё, что исторический опыт показал человечеству: участок около четверти полного цикла машины. Что всё это вернётся через полный круг — было лучшим из выводов. Это могло бы также (насколько люди знали) быть частью колебания вперёд-назад, и, действительно, существовало две школы мысли в связи с этим, и теория колебания, кажется, имела больше привлекательности для мифографов старины.

Для нас Коперниковская система лишила прецессию её грозности, сделала её чисто земным делом, колебаниями среднего индивидуального курса планеты. Но если, возникнув однажды, это было загадочно предопределяемое поведение небесной сферы, или космоса в целом, то кто смог бы избежать астрологического волнения? Прецессии придали значение непреодолимости. Это стало грандиозным, непостижимым образцом самой Судьбы: за одной мировой эпохой следует другая, по мере того, как незримая стрелка равноденствия скользит вдоль знаков, каждая эпоха приносит с собой восход и падение звёздных конфигураций и правителей, с их земными последствиями. Сказки должны были рассказать людям о том, как последовательности правящих династий происходили из начала, и о действительном сотворении мира, но для тех, кто понимал, начало было только точкой в прецессионном круге, подобно 0=24 наших циферблатов. Наши часы сегодня снабжены только двумя стрелками, но рассказчики тех ушедших дней, встречавшиеся с необъятной и медлительной машиной вечности, следили за семью планетными стрелками вдобавок к ежедневному обращению фиксированной ⟨звёздной⟩ сферы и её смещению за сто лет в обратном направлении. Все эти движения означали части времени и судьбы.

То, что всё не так, как раньше, что мир, очевидно, движется от плохого к ещё худшему, выглядит как устоявшаяся в веках идея. Снятие с петель Мельницы произошло из-за смещения мировой оси. Движение — способ, которым осуществилось разрушение. Мельница «транспортировалась», будь то Гротти или Сампо. Песня Гротти говорит прямо, что гигантши сначала намололи предстоящие вражеские действия, посредством которых Мельница была перенесена, и затем, через некоторое время, мололи соль и разрушили машину. Это было концом «Мира Фроди» — Золотого Века. Даже в известных строках Снэбьорна свирепые богини «за границами мира» — те, «кто мололи муку Амлоди в прошедшие века». Они едва ли могут делать это сегодня, потому что разрушенный жёрнов ⟨лежит⟩ на дне морском, с дыркой, ставшей воронкой водоворота. Так что Мельница перемещалась по водам, и теперь море само стало «маслобойкой Амлоди». Небесная Мельница была переделана и стала работать в новую эпоху. Когда-то она молола золото, затем соль, а сегодня — песок и камни. Но нельзя ждать от грубой скандинавской мифографии следования этому в тех легендах, которые концентрируются на буре и разрушении, завершающих первую эпоху.

Даже Гесиод далёк от ясности по поводу древней борьбы и катаклизмов; довольно того, что в своих «Трудах и днях» он отмечает последовательность пяти веков. Более целостную картину можно выстроить из схождения нескольких традиций, и это будет задачей дальнейших глав. Но прямо сейчас ⟨скажем⟩, что существует, по крайней мере, одна эпоха, определяемая как первая, когда Мельница молола мир и изобилие. Это был Золотой век, в латинской традиции Saturnia regna, «царство Сатурна», в греческой — Кроноса. Этой неясной, озадачивающей фигуре есть необычайное соответствие во всех мифах мира. В Индии — это Яма, в староперсидской «Авесте» — Йима Ксаета[10]13, имя, которое в новоперсидском стало Джамшидом, на латыни — Saeturnus, затем Сатурном.

Сатурн или Кронос во множестве имён был известен как Правитель Золотого Века, того времени, когда люди не знали ни войн и кровавых жертвоприношений, ни неравенства классов — Господин Правосудия и Мер, как Энки в дни Шумера, как Жёлтый Император и законодатель в Китае.

Если искать следы его затонувшей Мельницы в классической мифологии, то в них нет недостатка14. Наиболее старый будет найден там, где никто и не рассчитывал его найти — в «Парижском Большом Магическом Папирусе», который датируется примерно первой половиной четвёртого века нашей эры15. Среди его рецептов есть «многовостребованный Оракул Кроноса, также называемый Малой Мельницей»:

    Возьми две меры морской соли и смели её с помощью ручной мельницы, повторяя всё время молитву, которую я дал тебе, пока не появится Бог. Если ты услышишь во время молитвы тяжёлую поступь и лязг кандалов, это бог, что пришёл со своими цепями, неся серп. Не бойся, тебя прикрывает защита, которую я дал тебе. Будь завёрнут в белое полотно, как жрецы Изиды (далее следует некоторое количество магических обрядов). Молитва, которая проговаривается, пока мелешь: «Я вызываю тебя, великий и святой Единственный, основатель всего мира, в котором мы живём, кто страдает несправедливо в руках своего собственного сына, тебя, кого Гелиос связал железными цепями, чтобы Всё не пришло в беспорядок. Мужчина-женщина, отец грома и молнии, ты, кто правил и теми, что под землёй». (Далее следует много обрядов защиты, затем формула отстранения): «Иди, Господь Мира, Первый Отец, возвращайся на своё место, чтобы все остались под надёжной охраной. Будь милосердным, о Господи»16.

Колдуны и чародеи — самые консервативные люди на земле. У них нет соображений ⟨на тему⟩ «почему?»; они призывают Силу в терминах, которые больше не понимают, но должны дать точный перечень архаичных атрибутов павшего бога и даже намолоть морской соли Малой Мельницей, моделью водоворота, что отметил его падение. То, что было когда-то наукой, с ними стало чистой технологией, помешанной на сохранении. A. Барб однажды придумал сравнение — имея в виду религию, опять-таки, а не науку: разбираясь с отношением между магическими практиками и религией, он указал на ⟨строку⟩ Евангелия от Матфея, 24, 28 и Луки 17, 37: «Где будет труп, там орлы соберутся вместе» — «слишком много критически настроенных учёных готовы допустить, что труп, следовательно, есть творение орлов. Но орлы не творят; они уродуют, разрушают, распределяют то, что жизнь оставила, и мы не должны вводиться в заблуждение красочной демонстрацией распада вместо цветов и плодов жизни»17. Точность этого образа именно в установлении безукоризненной consecutio temporum[11], что оставляет без рассмотрения сохраняющую функцию магии и суеверий: где бы был историк культуры без этих «орлов»?

Для всех этих титулов и атрибутов, перечисленных здесь, есть оправдание в древних мифах. Но здесь и сейчас важен только один пункт. Повелителем Мельницы назван Сатурн/Кронос, которого его сын Зевс сверг с престола, сбросив с колесницы и изгнав в «цепях» на блаженный остров, где тот живёт во сне, ибо, будучи бессмертным, не может умереть, но, полагают, живёт жизнью-в-смерти, завёрнутый в погребальные холсты, пока его время, как говорится, не придёт, чтобы пробудиться вновь, и он заново родится для нас как дитя.

Примечания

    Ludwig Ideler, Untersuchung über den Ursprung und die Bedeutung der Sternnamen (1809). — P. 4, 17.
    F. Normann, Mythen der Sterne (1925). — P. 108. См. The Srimad-Bhagavatam в Krishna-Dwaipayana Vyasa 5.3 (trans. J. N. Sanyal — V. 2, P. 248f.): «Подобно волам, привязанным к столбу, закреплённому в центре гумна, оставляющим свои стоянки, чтобы двигаться по кругу на коротких, средних и больших расстояниях, живут звёзды и планеты, закреплённые на внутренней и внешней части круга времени, поддерживая себя относительно Дхрувы; и, толкаемые ветром, они выстраиваются во всех направлениях до конца кальпы.
    V. Rydberg, Teutonic Mythology (1907). — P. 581f., Webster’s New International Dictionary, 2 ed., описывает mundle: «палка для взбивания. Устаревшее, за исключением диалектного употребления. (Мы обязаны этой ссылкой г-же Джин Уитнэк.)
    Называть это «трением» — хороший способ, чтобы отказаться от опасных определений: в действительности же санскритский корень math, manth означает «сверление» в прямом смысле, то есть речь идёт о чередующемся вращении то в одну, то в другую сторону (См. H. Grassmann, Wörterbuch zum Rig-Veda [1955]. — P. 976f.). Этот корень есть в небезызвестном ⟨процессе⟩ Амритамантхана[12], Взбивании Молочного Океана, а эта весьма характерная индийская маслобойка и палка для извлечения огня имели далеко идущее влияние на космологические концепции.
    Обод колеса, в который вставлены спицы.
    10.8.20 Ср. RV 10.24.4 и 10.184.3 с ремаркой Гелднера, что в этой строфе «Атхарваведы» огненные палки расцениваются как великий секрет и приписываются скамбхе.
    «Вишну Пурана» 1.12 (d. 2.8. — P. 187, Wilson trans.) выдаёт страсть индийцев к огромным и нереалистичным цифрам: Дхруве отведена одна кальпа — 4 320 000 лет.
    Zum Problem der Identifikation der nördlichen Sternbilder der alten Ägypter // ISIS 16 (1931). — P. 103.
    Т.е. на протяжении, по крайней мере, последних ста лет. В прежние времена, когда человечество ещё не было «заражено» биологической схемой эволюции, учёные демонстрировали большее доверие могуществу творцов высоких цивилизаций.
    См. Ptolemy, Syntaxis 7.3 (Manitius trans. — V. 2, P. 16f.). Величина, рассчитанная Гиппархом и принятая Птолемеем, была: 1 градус за сто лет.
    См. A. Bouche-Leclerq, L’Astrologie Grecque (1899). — P. 122: On sait que le pole par excellence etait pour les Chaldeens le pole de l’ecliptique, lequel est dans la constellation du Dragon[13]. Ср. тж.: A. Kircher, Oedipus Aegyptiacus (1653) — V. 2, С. 2, P. 205: Ponebant Aegyptii non Aequatorem, sed Zodiacum basis loco; ita ut centrum hemispherii utriusque non polum Mundi, sed polum Zodiaci referret[14].
    Здесь мы оставляем без внимания столь много обсуждавшийся вопрос о том, когда именно впервые были введены знаки одинаковой длины; якобы случилось это очень поздно (см. ниже). Реальные созвездия значительно отличаются друг от друга по длине — огромный Скорпион, например, покрывает гораздо больше, чем 30°, тогда как Овен имеет скромные размеры. Можно подумать, что этот недостаток единообразия так мешал древним астрономам в их расчётах, что они разработали более удобную конструкцию просто из самозащиты.
    См H. Collitz, König Yima und Saturn // Festschrift Pavry (1933). — P. 86-108. См. тж. A. Scherer, Gestirnnamen bei den indogermanischen Völkern (1953) — P. 87.
    Хотя Тельхины[15] имеют право быть исследованы как следует, мы можем только сослаться на них здесь: это странное семейство «подводных магических духов» и «демонов морских глубин», они входят в свиту Посейдона на Родосе, они изобрели мельницу, т. е. это сделал их предводитель — Mylas, «Мельник». Зная заранее, как говорят, о предопределённом наводнении, которое должно было разрушить Родос, эти первые жители отправились в Ликию, на Кипр и Крит, тем более, что они знали и о том, что Гелиос собирается захватить остров после потопа. С другой стороны, эти завистливые существа — обладатели «дурного глаза» — также обвиняются в том, что истребили всю растительность Родоса, разбрызгивая на неё воды Стикса. Как выяснится позже (см. гл. «О времени и реках»), воды Стикса не так легко заполучить, а то, что Тельхины, «боги мельницы» (theoi mylantioi), имели доступ к Стиксу, доказывает, вне всякого сомнения, что эти древние дефолиаторы превратились, по сути, в жителей глубокого моря. См.: Griechische Mythologie, Preller-Robert (1964) — V. 1, P. 650f.; (1887), M. Mayer, Giganten und Titanen in der antiken Sage und Kuns. — P. 45, 98, 101; H. Usener, Götternamen (1948). — P. 198f.
    K. Preisendanz, Papyri Graecae Magicae (1928) — V. 1, P. 64.
    Karl Preisendanz, Papyri Graecae Magicae (1928). —V. 4, P. 173ff.
    St. Zacharias // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes 11 (1948). — P. 95. От его внимания не ускользнуло, кстати, что это были хищники.
    в нем. версии Kothb
    mill-iron
    rima
    scissura
    Dhruva
    Mundilföri
    букв. «палка радости»
    Pogo
    secular
    Yima xsaeta
    последовательности времён
    Amritamanthana
    Говорят, что полюсом для халдеев преимущественно был полюс эклиптики, находящийся в созвездии Дракона
    Утверждали, что египтяне определяют место не по экватору, а по зодиаку; так что центр обоих полушарий — не полюс мира, а полюс позади зодиака
    Telchines
Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Лирими

  • Путешественник
  • *****
  • Согласие +14799/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Женский
  • Сообщений: 22 145
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 60800
  • - Вас поблагодарили: 107266
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #13 : 06 Ноябрь 2017, 18:22:29 »

Глава 10. Сумерки богов

Значит, был когда-то Золотой Век. Почему, как пришёл он к концу? Эти вопросы долгое время сильно волновали человечество, преломляясь в сотнях мифов, объясняясь таким множеством способов, которые всегда выражали печаль, ностальгию, уныние. Почему человечество утратило райский сад? Ответом всегда было: из-за некоего первородного греха. Но идея, что человек сам мог совершить грех, что виноваты были Адам и Ева, не такая уж древняя. Авторы Ветхого Завета проявили определённое тщеславие. Затем христианство пришло к Спасению и восстановлению космических пропорций, настаивая, что один только Бог мог предложить себя в искупление.

В древние времена это казалось самоочевидным. Одни только боги могли запустить или разрушить вселенную. Именно там должны мы искать источник зла. Потому что зло всё ещё тайна. Оно не в природе. Безупречная и всесильная машина небес должна была привести только к гармонии и совершенству, господству правосудия и невиновности, рекам, текущим молоком и мёдом. Так оно и было, но кончилось то время. Почему началась история? История всегда ужасна. Философы от Платона до Гегеля предлагали свои собственные возвышенные ответы: чистое Бытие столкнулось по необходимости с Небытием, и в результате возникло Становление — бизнес, не подлежащий страхованию. Это и был, по сути, исходный ответ древних времён, но по причине недостаточности абстракций он должен был быть произведён от небесных движений.

Аристотель, «учитель тех, кто знает», прояснил этот вопрос в главном, однако выделим немного пассаж из книги Лямбда его «Метафизики» (1024b), где он говорит о Кроносе, Зевсе, Афродите и проч.:

    Наши предки в самые далёкие времена [archaioi kai panpalaioi] передали потомкам традицию в форме [schema] мифа, что эти тела суть боги, и что божественное объемлет всю природу. Остальная часть традиции была добавлена позже в форму мифа ⟨…⟩; они говорят, что эти боги имеют форму людей или подобны некоторым другим животным ⟨…⟩ Но если отделить первый пункт от этих дополнений и взять только его — что первые субстанции, как они полагали, суть боги, то надо расценивать его как вдохновенное высказывание, отражающее то, что, вероятно, каждое искусство и каждая наука часто развивается так далеко, как может, и снова гибнет, эти взгляды, вместе с другими, сохранились до настоящего времени, подобно реликтам [leipsana] древнего сокровища.

Аристотель, будучи истинным греком, не мог представлять прогресс в нашем смысле этого слова. Время протекает для него в циклах расцвета и упадка. Но это отсутствие современных предвзятых мнений оставляет его разум восприимчивым к древней уверенности. Эта уверенность есть то, что сияет сквозь туман веков и сквозь язык, смутно понимаемый. Это было внимание к событиям неба, которое оформило человеческий разум до начала письменной истории; но с тех и до сих пор ничего не было записано, мысли отступили, как могли бы сказать астрофизики, за «горизонт события». Они могут дойти до нас только через фрагменты сказки или мифа, потому что они составляли единственный технический язык тех времён.

Однако же грандиозное интеллектуальное достижение заключается в сегодняшней организации неба, в наименовании созвездий и в отслеживании путей планет. Величественные и замысловатые теории вырастали, чтобы объяснить движения космоса. Можно было подивиться этой навязчивой озабоченности звёздами и их движением, если бы не то обстоятельство, что древние мыслители считали, будто они определяют положение богов, которые правят Вселенной, и вместе с тем и судьбой души здесь и после смерти.

Говоря современным языком, они обнаружили основные инварианты Бытия. Как дань уважения тем предкам, Аристотель показывает себя ясно осознающим, что его философские поиски начались с них.

Стоит обратить внимание на космологическую информацию, содержащуюся в древнем мифе, информацию о хаосе, борьбе и насилии.

Это не простые проекции беспокойного сознания: они суть попытки изобразить силы, которые, кажется, приняли участие в формировании космоса. Чудовища, Титаны, гиганты, объединившиеся в битве с богами и пытающиеся штурмовать Олимп — функции и компоненты порядка, что установился в конце.

Различие сразу ясно. Неподвижные звёзды — сущность Бытия, их собрание символизирует скрытый план и непроизносимые законы, что правят Всем. Планеты, выглядящие как боги, представляют Силы и Волю: все силы ⟨собраны⟩ здесь, каждая из них представляется одним аспектом небесной власти, аспектом безжалостной необходимости и точности, выраженной небесами. Можно также сказать, что, в то время как неподвижные звёзды представляют царскую власть, молчаливую и неподвижную, планеты — это исполнительная власть.

Находятся ли они в полной гармонии? Это — мечта, которую созерцательный ум выражал снова и снова; которую Кеплер пытался утвердить написанием заметок своей «Гармонии сфер», и которая освящена в «опрокидывании» неба. Это — вера, выраженная древними мыслителями в Великом Годе — времени, когда все движения планет возвращались к той же самой начальной конфигурации. Но вычисления очень давно породили сомнения и беспокойство, связанные с ними. Лишь в редких случаях существует явное техническое изложение этих взглядов. Здесь приводится одно из них, из египетской «Книги Мёртвых», Озирис говорит:

    Славься, Тот! Что случилось с божественными детьми Нут? Они сражались, они поддержали раздор, они устроили резню, они стали причиной бед: воистину, во всех их деяниях сильный трудился против слабого. Позволь, о мощь Тота, чтобы то, что постановил бог Атум (могло быть завершено)! И ты не увидишь зла, ты не станешь гневаться, когда они приведут свои годы к путанице, и столпятся, и толкнут к замешательству свои месяцы. Потому что всё беззаконие, что они сделали тебе, они разработали в тайне1.

Тот — бог науки и мудрости; что касается Атума, то он предшествует, так сказать, божественной иерархии. Описанный только в метафизических терминах, он — загадочное существо, которое запустило Вселенную: его имя могло бы быть Начало-и-Конец. Он, следовательно, — это Присутствие и тайный План, который есть искушение сравнить с самим звёздным небом. Его постановление должно быть неизменным совершенством. Но тут оказывается, что есть силы, которые разработали беззакония в тайне. Они появляются повсюду, эти силы, и регулярно обвиняются как «подавляющие» или «ужасающе несправедливые», или то и другое. Но эти «силы» не несправедливы прямо с самого начала: они изменяются, они становятся подавляющими в ходе времени. Лишь время превращает Титанов, правивших Золотым веком, в «творцов беззакония» (ср. с Прил. 12)

Идея меры утверждалась или подразумевалась, чтобы показать основное преступление этих «грешников»: оно есть выходящее за пределы, преступающее (переступающее) предписанный градус, и это имеет буквальное значение2. «Махабхарата» говорит об индийских Титанах, Асурах: «несомненно, первоначально Асуры были справедливыми, добрыми и милосердными, знали Дхарму и приносили жертвы, и обладали рядом других достоинств ⟨…⟩ Но потом, когда они умножились в числе, они стали надменными, тщеславными, склочными ⟨…⟩ они произвели путаницу во всём. Вслед за этим со временем ⟨…⟩ они были обречены»3.

Таким образом, суровых последствий следует ожидать, когда Бытие, 6:1 начинается с формулы: «когда люди начали умножаться на лице земли...» И, конечно же, десятью стихами позже, в Быт. 6:11 время для серьёзных решений пришло: «И сказал Бог Ною, „Я решил положить конец всякой плоти!“». Более откровенна 18-ая глава «Книги Еноха», где ангел сопровождает Еноха по небесным ландшафтам. Показывая ему места, предназначенные для ужасающе несправедливых, Ангел говорит Еноху:

    22. И эти звёзды, которые катятся над огнём, суть те самые, которые преступили повеление Божие пред своим восходом, так как они пришли не в своё определённое время.

    23. И Он разгневался на них и связал их до времени, когда окончится их вина, — на 10 000 лет»4.

Однако, надо остерегаться упрощений. Выражение «несомненно, поначалу Асуры были справедливыми, добрыми и милосердными», подходит для Титанов, тоже сил первой эпохи мира. Но, глядя сквозь «очки» предшествующего положения вещей, Титаны, Асуры и подобные им первыми стали зверствовать. И так же сделал Сатурн, «изобретатель времён», и в качестве решительной меры он взялся совершить «разделение родителей мира», что означает расхождение осей экватора и эклиптики. До этого разделения Время не существовало. Эти «соединённые родители» — бессердечно названные «хаосом» у Макробия — обиделись на разрушение изначальной вечности силами, разработавшими несправедливость в тайне5. Эти силы, когда они появляются в «Энума элиш», так называемом вавилонском «эпосе творения», являются детьми Апсу и Тиамат и они толпятся между своих родителей. «Они беспокоили Тиамат, когда шли волнами назад и вперёд; да, они беспокоили настроение Тиамат. Апсу не мог уменьшить их шум ⟨…⟩ Отталкивающими были их пути, властными они были6 .

Не «умножившись» ещё, это первое поколение мира устроило Золотой век под властью Того, у кого много имён — Энки, Йима, Фрейр и много больше. «Но эти сыновья, которых он родил себе, великое Небо [megas Ouranos], стал звать Титанами [Strainers — „те, кто напрягает“] в качестве попрёка, поскольку он сказал, что они напрягали и самонадеянно сделали страшное дело, и что месть за это придёт позже», как говорил Гесиод («Теогония» 207-10)7.

И таким образом, это было бы после их «умножения», когда они напрягли сверх меры. И это было обязано произойти снова, когда будущие поколения создадут «запрещённые пути к небу8, или построят башню, которая будет слишком высокой. Единственная надёжная мера, «золотая верёвка» солнечного года9, удлинилась невосстановимо. Равноденственное Солнце было постепенно вытеснено из «знака» Золотого века, начался его путь к новым условиям, новым конфигурациям. Это ужасное событие, неискупимое преступление было приписано Детям Неба. Они столкнули солнце с места, и теперь оно в движении, вселенная утратила порядок и ничто, ничто — дни, месяцы, годы, восходы или заходы звёзд — не собирается занять законное место больше. Точка равноденствия получила толчок и ткнулась носом вперёд, точно так же, как машина с автоматической коробкой передач пойдёт вперёд, если мы не переключим её на нейтральную передачу — и нет способа поставить равноденствие на нейтральную передачу. Адский рывок и сжатие Детей Неба разделили родителей, и теперь машине времени положено вращаться всегда, принося в каждую новую эру «новое небо и новую землю», по словам Писания. Как Гесиод говорил, мир вошёл во вторую стадию — тех самых гигантов, которые должны были провести решающую битву с удерживающими силами перед своим падением.

Это видение целой мировой эпохи с её падением, было дано в «Эдде». Оно начинается с самой первой поэмы, «Песни Сивиллы», «Прорицания Вёльвы», в котором прорицательница Вала объемлет прошлое и будущее достаточно странным и тёмным языком. В начале «века Асов» боги собрались на совет и дали имена солнцу и луне, дням и ночам, и временам года. Они упорядочили годы и присвоили звёздам их места. На Идаволлр[1] («вихрь-поле», ida=англ. eddy — «вихрь, маленький водоворот») установили они своё место пребывания в Золотой век, и играли в шахматы золотыми фигурами, и всё было счастливо, пока не пришли «три ужасные девы» (это другая тайна)10.

Но некогда прежде, как намекают, была «мировая война» между Асами и Ванами, которые завершилась разделением сил. В этом видении, где прошлое и будущее смешиваются в мгновение, Вёльва видит результат и объявляет его «высоким и низким детям Хеймдалля», то есть всем людям. Она просит их открыть глаза, понять, что боги должны были знать: разрыв мира, убийство Тьяцци, сам Один способствует преступлению и прибивает глаза Тьяцци к небу. При этом занавес поднимается ненадолго над участком прошлого. Тьяцци был частью сил, предшествовавших Асам. В греческих понятиях, Титаны появились до богов. Основные Ваны или Титанические силы (в содержательной реконструкции Рюдберга) — это три брата, Тьяцци/Волунд, Орвандил/Эгил и Слагфин: Творец, Стрелец и Музыкант. Это окончательное определение Орвандила Стрельца, отца Амлета. Он был первым из трёх «сыновей Ивалди», точно так же, как их двойники в финском эпосе — «сыны Калева»11. А Ивалди, подобно Калеву, только упоминается, никогда не описывается, по крайней мере, под именем Ивалди: есть проблеск его под другим его именем, Вате. Подобно Калеву, он — многозначительное отсутствие. Но всё это в прошлом. Видение сивиллы проецируется на наступающий конец. Действительно, Локи закован в Хель с тех пор, как он принёс смерть Бальдру, великий волк Фенрир опять же закован в цепи, хитроумно разработанные самим Локи, и они сделаны из несуществующих вещей: звука шагов кота, корней скалы, дыхания рыбы, слюны птицы12.

Теперь силы Бездны стали подниматься, мир развалился на части. В этой точке Хеймдалль оказывается впереди. Он — Вестник Асгарда, страж Моста между небом и землёй, «Белейший из Асов», но его роль, его свобода действия строго ограничены. Он обладает многими дарами — может слышать, как растёт трава, может видеть за сотни миль, но эти способности представляются никчёмными. Он обладает Гьяллархорном, великим боевым рогом богов, только он может трубить в него, но сделает это только раз, когда вызовет богов и героев Асгарда на их последнюю битву.

Нордические теории до Рихарда Вагнера пребывали в мрачном удовлетворении Рагнарёком13, Сумерками Богов, которые разрушат мир. Существует пророчество в «Прорицании Вёльвы», а также в «Видении Гюльви» Снорри: когда великий пёс Гарм залает перед пещерой Гнипа, когда волк Фенрир порвёт свои оковы и придёт от «устья реки» [«Перебранка Локи», 41, См. тж. V. Rydberg, Teutonic Mythology, 1907. — P. 563], а его челюсти, захватившие небо и землю, соединятся посредством Змея Мидгарда, тогда Хеймдалль дунет в Гьяллархорн, звук которого достигнет всех миров: битва началась. Но написано, что силы порядка будут побеждены в борьбе за искупление изначально неправильно сделанного богами. Мир будет потерян, хорошее и плохое вместе. Нагльфар, корабль мертвецов, построенный из ногтей, срезанных живыми, будет плыть сквозь тёмные воды и приведёт врага к столкновению. Затем, добавляет Снорри:

    Небеса внезапно разорвутся надвое и выедут сияющие эскадроны сыновей Маспела, и Сурт с пламенным мечом во главе армий[2]14.

Всепоглощающее пламя появляется вместе с Суртом, «Чёрным», который убивает Фрейра, Хозяина Мельницы. Снорри делает Сурта «Повелителем Гимли», а также королём вечного счастья «в южном конце неба»15. Он должен быть какой-нибудь вечной силой, которая приносит разрушительный огонь в мир, но об этом позже.

До сих пор всё было грозно, катастрофично, мрачно запутано, как и должно быть. Но фигура Хеймдалля поднимает множество острых вопросов. Он появляется на сцене как «сын девяти матерей»; быть сыном нескольких матерей — редкое определение даже в мифологии, и единственный, с кем Хеймдалль делит эту долю — Агни в «Ригведе»16 и сын Агни Сканда[3] в «Махабхарате». Сканда (буквально «прыгающий» или «скачущий») — это планета Марс, также называемая Картикейя[4], так как он был рождён Криттикой[5], Плеядами. «Махабхарата»17, настаивает на шести, как числе Плеяд, известных также как «матери Сканды», и даёт очень широкое и бурное описание рождения и возведения Картикейи «собравшимися богами ⟨…⟩ как их генералиссимуса», который сокрушит когда-нибудь движущийся дом, что мало кто понял до сих пор18.

Девять матерей Хеймдалля наводят на неминуемую мысль о девяти богинях, которые вращают мельницу. Подозрение небезосновательное. Две из «матерей», Гьялп и Грейп, кажется, появляются с изменёнными именами или родословными как Фенья и Менья19. Рюдберг провозглашает Хеймдалля сыном Мундилфёри. История, в таком случае, астрономическая. Куда это ведёт? Благодаря ключам, предоставленным Якобом Гриммом, Рюдбергом и О. С. Ройтером, и множественным подсказкам, скрытым в «Ригведе», «Атхарваведе» и других непредвиденных местах, можно предложить вероятное заключение: Хеймдалль означает «мировую ось», «скамбху». Его голова — «измеритель» (mjotudr) некоторых мер, которые Вёльва требует понять: «Девять миров я знаю, девять пространств меры-дерева, которое по ту сторону (fyr) земли». «Мера-дерево» — это перевод mjötvidr20, которое так называемые «поэтические версии» обычно переводят как «мировое древо». Слово fyr появляется снова; оно имеет второстепенное значение «приоритет, старшинство, очерёдность», в этом стихе 2 «Прорицания Вёльвы», оно переводится как «внизу, ниже, под» в большинстве случаев. Вопрос «кто что измерял?» нуждался бы в пространном анализе; здесь нам не нужно так много деталей, важно только изучить, что Хеймдалль почитается вторым именем — Халлинскиди[6] Прил.16. Это имя, как говорится, означает «согнутый, наклонённый или склонённый столб или кол». Быть наклонённой или склонённой подобает мировой оси и всему, что с ней связано, за исключением наблюдателя, который стоит в точности на земном Северном Полюсе. Почему нельзя без обиняков назвать его «косым» или «наклонным»21?

Наклонный ли, косой ли, но Гримм верно сказал: «стоит заметить, что Халлинскиди и Хеймдалль приводились среди именований барана22. Хеймдалль — это «наблюдатель» многоколейного Моста богов, который окончательно разрушается при Рагнарёке, его «голова» измеряет пересечение эклиптики и экватора в весеннее равноденствие в Овне23 — созвездии, которое называется «голова» также Клеомедом24, а бессчётные медико-астрологические иллюстрации показывают Овна управляющим головой (Рыб — ступнями). Соответственно, можно сказать, что Сивилла обращается к «высоким и низким детям Овна».

Вспомним Агни «Ригведы», сына от семи до девяти матерей, подобного Хеймдаллю, и вспомним, что было сказано об «огне» — всё становится более понятным. Хеймдалль поддерживает колюр равноденствий, который «сопровождает» медленное вращение полностью абстрактной и невидимой оси вдоль поверхности сферы. Некоторое время спустя выяснится, что «ось» всегда означает всю «конструкцию» мировой эпохи, заданную колюрами равноденствий и солнцестояний25. Более понятным становится также эпитет Хеймдалля, а именно: Vindler, о котором Рюдберг говорит: «Имя — субформа vindill и произошла от vinda, «скручивать или вращать, мотать, поворачивать по кругу быстро». В то время как эпитет «вращатель» даётся тому богу, который принёс людям огонь, извлекаемый посредством трения (посредством отверстия), и который сам есть персонификация этого огня, далее это должно оказаться синонимом «бурава».

Пророчество Сивиллы не заканчивается катастрофой, но смещается от трагической к лидийской тональности, чтобы петь зарю новой эры:

    вздымается снова
    из моря земля,
    зеленея, как прежде...
    Заколосятся
    хлеба без посева,
    зло станет благом.

Даже если это поколение богов погибнет, младшие останутся: Бальдр и Ходер, также два сына Тора, и Видар, сын Одина. Жилище Мудрого Ванира в целом не тронут, даже если Фрейр погиб в битве. Так как Ванир принадлежал прошлому веку, этот кризис, несомненно, не имеет отношения к нему. Есть, в самом деле, несговорчивые кошмарные или невротические невероятности по поводу трагедии в целом. Оковы Волка были сделаны из ничего, но он был способен сломать их только когда время пришло, когда Один и Солнце должны были быть поглощены. Следующий момент: молодой Видар убивает чудовище, просто пронзая башмаком его глотку (у него был только один башмак, как у Язона). Вина и последующий хаос — в большей степени, чем реальные силы — утащили Основы и Устои, как только пришло назначенное время, указанное судьбой и озвученное Гьяллархорном.

То, что происходит потом (или произошло, или произойдёт когда-нибудь, потому что этот миф писался в будущем времени), описано в «Прорицании Вёльвы», но также развивается в «Видении Гюльви» Снорри (53), сказании о странном столкновении Короля Гюльви с Асами, выдававшими себя за людей, которые не показывают, кто они есть, но готовы отвечать на вопросы: «Что случится, когда весь мир сгорит, боги умрут, и всё человечество погибнет? Вы говорили, что каждый человек будет жить в том или ином мире». «Так и есть, — следует ответ, — есть несколько миров для хорошего и плохого». Потом Гюльви спрашивает: «Будет ли жив тогда кто-нибудь из богов? И останется ли хоть что-нибудь от земли и от неба?» И в ответ:

    Поднимется из моря земля, зелёная и прекрасная. Поля незасеянные покроются всходами. Живы Видар и Вали, ибо не погубили их море и пламя Сурта. Они селятся на Идавёлль-поле[7], где прежде был Асгард. Туда приходят и сыновья Тора — Моди и Магни и приносят с собою молот Мьёлльнир. Вскоре возвращаются из Хель Бальдр с Хёдом. Все садятся рядом и ведут разговор, вспоминая свои тайны и беседуя о минувших событиях, о Мировом Змее и о Фенрире Волке. Находят они в траве золотые тавлеи, которыми владели асы ⟨…⟩ А ⟨в роще Ходдмимир⟩ от пламени Сурта укрылись два человека — Лив и Ливтрасир. Утренняя роса служит им едою. И от них-то пойдёт столь великое потомство, что заселит оно весь мир ⟨…⟩ И, верно, покажется тебе чудесным, что ⟨перед тем, как быть проглоченным Фенриром⟩ солнце породило дочь, не менее прекрасную, ⟨чем оно само⟩ и дочь последует путём матери.

    Затем внезапно, — криво заканчивает Снорри повествование, — послышался сильный шум, и когда Король глянул вокруг, оказалось: стоит он в чистом поле, и нет нигде ни палат, ни города.

Обычное и грамматическое время тщательно зашифрованы, но выражения, даже если с пропущенными подразумеваемыми словами, чреваты древними значениями. Вновь обнаруженные тавлеи, лежащие в траве, о которых говорилось уже в «Прорицании Вёльвы», становятся понятнее, если подумать о «Ригведе», где сами боги, как говорят, ходят вокруг подобно айя[8], иначе говоря, подобно броскам костей26. Это становится ещё понятнее, когда обдумываешь, что название индийской мировой эпохи (Юга), взято от идиомы бросания костей27. Но те и другие данные можно было бы опустить как непоказательные, забудь мы о том, что в некоторых видах «прото-шахмат» — если воспользоваться выражением Дж. Нидхама — настольная игра и бросание костей сочетались: число очков на костях определяет фигуру, которая должна была быть перемещённой28. То, что это самое правило было также допустимо для всех настольных игр, упомянутых в «Прорицании Вёльвы», показал A. Г. ван Хамель29. Итак, кости управляли руками шахматиста. Игра называлась индийцами «планетные битвы», и в Европе XVI века ещё именовалась «Небесной Войной или Игрой Астрологов»30, тогда как китайские шахматные доски показывают Млечный Путь, разделяющий два лагеря. Что называется, исландцы знали, о чём говорят.

Наконец, есть одно замечательное и тревожащее совпадение в том же самом направлении. Известно, что в финальной битве богов множество легионов на стороне «порядка» — это мёртвые воины, «эйнхерии», которые когда-то пали в сражении на земле и которых валькирии перенесли, чтобы они пребывали с Одином в Вальхалле — тема, которая многажды повторялась в героической поэзии. В последний день они выступят вперёд, в битву в боевом порядке. «Речи Высокого» (23): «Пять сотен врат и ещё сорок есть в могущественном строении Вальхаллы — восемь сотен эйнхерий выйдут из каждых врат, на время выйдут они в оборону от Волка».

Что в целом составляет 432 000 — число, значимое в старину. Оно, должно быть, имеет очень древнее значение, потому что ровно столько же слогов в «Ригведе». Но это возвращает к базовой фигуре 10 800, числу стансов в «Ригведе» (в стансе 40 слогов), которое, совокупно с числом 108, настойчиво повторяется в индийской традиции. 10 800 — это также число, которое даёт Гераклит в качестве продолжительности Эона, по словам Цензория (Censorius, De die natali 18), несмотря на то, что Берос вывел длительность Великого Года равной 432 000 лет. И снова, 10 800 — это число кирпичей индийского огненного жертвенника (Agnicayana)31.

«Уклоняться от такого совпадения, — замечает Шрёдер, — или приписывать его случайности, по моему мнению, выходит за пределы скептицизма»32. Добавим Ангкор в список? Он имеет пять врат, и к каждым вратам ведёт дорога с мостом надо рвом, который окружает весь комплекс. Каждая из этих дорог окаймлена рядом огромных каменных изваяний, по 108 на каждой дороге, по 54 на каждой стороне: суммарно 540 статуй девов и асуров, и в каждом ряду имеется огромный змей наг с девятью головами. Только они не «несут» этого змея, они демонстративно «тянут» его, что означает, что эти 540 статуй взбивают Молочный океан, представленный (скудно, конечно), водой рва33, используя гору Мандара как опору мешалки, а Васуки, принца нагов как канат для трения. (Дабы предотвратить неверную интерпретацию: Васуки до того спрашивали и, соответственно, получили согласие, а также имелось воплощение Вишну в виде черепахи, которая должна послужить фиксированной основой для этой «несравненно могущественной мешалки», и даже Молочный океан сам ясно выразился, что хочет быть взболтан.) Весь Ангкор превращается в колоссальную модель, устроенную для «двунаправленного переменного движения» с истинно индийской фантазией и нелепостью, чтобы противостоять идее непрерывного одностороннего движения прецессии с запада на восток.



Асуры в качестве «стражей» у врат победы храма Ангкора.

Теперь последний абзац в «Видении Гюльви», который обычно считается послесловием, и его авторство сомнительно, потому что предполагается, что снорриевскую «Эдду» заканчивал Олаф Хвитаскальд (ум. 1259), племянник Снорри. В любом случае, это дополнение несколько за пределом предыдущего контекста, но подкрепляет его:

    Асы теперь садятся поговорить и держат совет, и вспоминают все истории, что были рассказаны Гюльви. Они дают те же самые названия, которыми раньше именовались люди и места, что были там. Они сделали это из тех соображений, что, когда пройдёт долгое время, люди не должны сомневаться, что те, кому дано то же самое имя, были идентичны во всём. Там был один, которого звали Тором, и он — это Ас-Тор старины. Он — Оеку-Тор[9] (Колесница-Тор), и ему приписывается великие деяния Гектора в Трое.

Что касается перерождения мира, другие «сумерки» приходят на ум. Это «Кумулипо»[10], полинезийский космогонический миф Гавайев. «Хотя источник всех вещей в хаосе, этот хаос является просто обломком, руинами более древнего мира»34.

    Теперь раскачивающееся время поворачивается к выгоревшему миру.
    Назад идёт большое превращение вещей, снова вверх
    Словно ещё бессолнечное время окутанного света;
    Зыбкого, как в тусклом мерцании луны,
    Из ночной тёмной завесы облаков Макалии
    Дрожит, подобно тени, прообраз будущего мира35.

Так пел океанийский Эмпедокл давным-давно. Поэма была выведена из очень старой царской традиции, прямо как Вергилий вывел свою из истории рода Юлия; справедливости ради, исконная линия гавайских правителей должна исходить от Кане[11], бога-демиурга Тихого океана.

Примечания


    Глава 175, 1-8, W. Budge trans. Курсив авторов.
    Только небрежная манера, в которой мы обычно обращаемся с точными терминами, препятствует пониманию: например, греческие мойры, также пишущиеся moros, переводятся как «неизбежность», «судьба», временами — «рок»; «мойра» — это один градус из 360 градусов круга; когда мы держим это в уме, мы понимаем ⟨такие⟩ строки, как в «Одиссее» I.34-35, где Эгисф обвинялся дважды в совершении поступка «гипер морон», выхода за пределы градуса. Как можно преступить судьбу? Как можно было бы выйти за предел отмеренного против фатума? Это лишает силы само понятие «судьбы».
    V. Fausboll, Indian Mythology according to the Mahabharata (1902). — P. 40.
    E. Kautzsch, ed., Die Apokryphen und Pseudoepigraphen des Alten Testaments (1900) — V. 2, P. 249f.
    По этому поводу нет единодушия среди мифографов, тем не менее, у Гесиода в «Теогонии», Гея «весьма обрадовалась в духе», когда Кронос обещал покончить с Отцом Ураном по её собственному плану и совету.
    EE Tabl. 1.22-28 (E. Speiser trans.) // ANET. — P. 61.
    Английский переводчик Х. Г. Эвелин-Уайт проявляет невнимательность к «игре слов», довольно существенной в действительности. Гесиод использует, бок о бок в этих нескольких строках, оба корня, от которых «Титан» был, предполагаемо, произведён: titaino — «напрягать, переутомлять, злоупотреблять» и tisis — «мщение».
    Клаудиан 26.69-71 об алоадах, которые водрузили Оссу на Олимп.
    См. например, «Ригведу» 5.85.5: «Это великий подвиг прославленного Асура Варуны, я буду прославлять того, кто, стоя в воздухе, используя солнце, как меру, измерил землю» — рус. перевод Елизаренковой: «Я хочу достойно провозгласить это великое чудо/ Знаменитого Асуры — Варуны,/ кто, стоя в воздушном пространстве, словно мерой,/ Солнцем измерил землю.»
    Три девы из Йотунхейма[12] — не Норны, это можно утверждать, почти ничем не рискуя, но Гульвейг[13], которую убили Асы, должна быть «трижды рождённой», «трижды, и она всё ещё Жива» («Прорицание Вёльвы», 8): ещё одна «несправедливость», взывающая к мести.
    Как ни странно, три брата, Волунд, Эгил и Слагфин, назывались synir Finnakonungs, то есть, «сыновья финского конунга» (J. Grimm, ТМ. — P. 380)
    Снова, как ни странно, это тот самый род «несуществования», включающий «молоко Матери Орла», «слёзы оперившихся птенцов», который должен был быть приготовлен для тибетского Богда Гессер Хана (он тоже ловил солнце).
    Этимологию «рагнарёка» см.: Cleasby-Vigfusson, An Icelandic-English Dictionary, в котором regin (от которого — ragna) определяется как «боги как творцы и правители вселенной», rök как «причина, основание, начало» или «чудо, знак, диво»; а ragna rök «история богов и мира, но особенно со ссылкой на последний акт, последнее решение суда». Слово rokr, возможно альтернативное к rok определяется как «сумерки <…> редко — утренний полумрак» и «мифологическая фраза ragna rökr, сумерки богов, которая встречается в прозаической „Эдде“ (Снорри), и с тех пор принятая в современных работах, без сомнения есть только искажённое rök — слово, полностью отличающееся от rökr». При учёте, что вся война между Пандавами и Кауравами, как говорит «Махабхарата», имеет место в «сумерках» между Двапарой и Кали Югой, нет убедительной причины отказываться от снорриевского ragna rökr как «искажения». Но в таком случае эксперты также осудили снорриевское сравнение между Рагнарёком и Падением Трои: логический результат их осуждения — то, что «поэзия» есть некий род creatio ex nihilo, «творения из ничего», откуда один вопрос, который никогда не поднимался — разве не могли поэты иметь дело с твёрдыми научными фактами?
    «Видение Гюльви», 51.
    «Видение Гюльви», 17, ср.: R. B. Anderson, The Younger Edda (1880). — P. 249. То, что Сурт — «повелитель Гимли» — это чрезвычайно важное высказывание; этого не найти в текущем переводе Снорри, только в «Своде Упсалы»: «много благого пребывает и много плохого; лучше всего быть в Гимли с Суртом» (Rydberg. — P. 651).
    «Ригведа», 10.45.2 — указывает на девять рождений или матерей; 1.141.2 говорит о семи матерях Агни второго рождения. Наиболее часто у Агни три «матери», соответствующие его трём местам рождения: в небе, на земле, в воде.
    Мхб. 9-44-46. Нужно подчеркнуть, ясно и чётко, что в вавилонской астрономии Марс — единственное планетное представление Плеяд. См.: P.F. Gössmann, Planetarium Babylonicum (1950). — P. 279: In der Planetenvertretung kommt für die Plejaden nur Mars in Frage[14].
    Самое малое, что может быть сказано уверенно: Марс был «возведён в должность» в течение более или менее близкого соединения всех планет; в Мхб, 9 45 это подчёркивается тем, что могущественные боги собрались «все лить воду на Сканду, так же, как лили на голову Варуны, повелителя вод, чтобы наделить его властью». И это «наделение» имело место в начале Крита Юги, Золотого Века.
    По поводу имён этих матерей См. Hyndluljod[15] 38; для Гьялп и Грейп, дочерей гиганта Гейррёда[16], См. снорриевский «Язык поэзии»[17] 2 и «Драпу Тора»[18], широко обсуждавшихся Рюдбергом, который установил, что Грейп — мать «Сынов Ивалди». Рудольф Мух утверждает идентичность Гейррёда и Сурта. (Der germanische Himmelsgott // Abhandlungen zur germanische Philologie [1898] — P. 221. Искания среди множества матерей на древнем Севере и в Индии (См. тж.: J. Pokorny, Ein neun-monatiges Jahr im Keltischen, OLZ 21 [1918]. — P. 130-33) могли бы побудить экспертов в конечном счёте вновь начать разбирательство с теми, совершенно бессмысленными, семью или девятью, даже четырнадцатью, «материнскими утробами», которые появляются в вавилонской записи о творении человека (Ср. E. Ebeling, Tod und Leben [1931]. — P. 172-77; E. A. Speiser (trans.), Akkadian Myths and Epics // ANET, — P. 99f.; W. von Soden, Or. 26. — P. 309f.)
    O. S. Reuter, Germanische Himmelskunde (1934). — P. 236, 319. Что касается mjotudr (измерителя) и его связей с санскритским matar и с meter, mensar — См. Grimm, ТМ. — P. 22, 1290. Ройтер (Reuter — P. 236) цитирует Lex. Poet. Boreale 408, где mjotudr = «судьба».
    У нас много таких мифологических видов наклонных столбов или деревьев, например, «жертвенный столб» «Ригведы» — и даже Медведицы не боятся жить на том или другом. См.: F. G. Speck and J. Moses, The Celestial Bear Comes Down to Earth: The Bear Sacrifice Ceremony of the Munsee-Mohican in Canada (1945).
    ТМ — Р. 234. Рюдберг (P. 593) проверил это: «В древнескандинавской поэзии Ведр[19] (кастрированный или некастрированный баран) Хеймдалль и Хеймдалль с эпитетом Халлинскиди — синонимы».
    Олмаркс (Heimdalls Horn und Odins Auge (1937). — P. 144) делает бога козлом. Неплохо, если он прав, поскольку Капелла, альфа Возничего, «козленок» везде, в мужском ли или женском роде, имеет имя asar bardagi — Битва Асов (Reuter — P. 279). О Возничем-Эрихтоне больше мы услышим в будущем.
    Вместо «головы» (kephalos), Нонн называет Овна mesomphalos — «срединный пуп» Олимпа.
    Должно заметить, что снорриевская идентификация («Видение Гюльви», 13) моста Биврёст с радугой заставила учёных броситься спасать определённо регулярный феномен от опасного существа, которым является радуга, взамен они голосовали за Млечный Путь. С этим мы вряд ли согласимся. См. A. Ohlmarks, Stellt die mythische Bifroest den Regenbogen oder die Milchstrasse dar? // Medd. Lunds Astron. Obserт. (1941) — Ser. II. No. 110 и Reuter — P. 284, цит. доп. лит-ру.
    RV 10.116.9; в 10,34.8, игра в кости называется vrata, то есть, организованная «дружина» при короле; король — Рудра.
    Крита, Трета, Двапара, Кали. Последняя является худшим броском (который греки назвали «собакой»). См. H. Lüders, Das Würfelspiel im alten Indien (1907) — P. 41, 63f.
    H. Lüders. — P. 69; См. тж.: S. Culin, Chess and Playing Cards (1898). — P. 857
    A. G. van Hamel, The Game of the Gods // Arkiv für Nordisk Filologi 50 (1934) — P. 230.
    A. Bernhardi, Vier Konige // BA 19 (1936) — P. 171f. См. J. Needham, Science and Civilization in China — V. 4, С. I: Physics (1962) — P. 325, по поводу книги, изданной в 1571 под названием Uranomachia seu Astrologorum Ludus.
    См. J. Filliozat, L’Inde et les echanges scientifiques dans l’antiqite // Cahiers d’histoire mondiale 1 (1953). — P. 358f.
    F. R. Schröder, Altgermanische Kulturprobleme (1929) — P. 80f.
    R. von Heine-Geldern, Weltbild und Bauform in Südostasien // Wiener Beiträge zur Kunst— und Kulturgeschicte 4 (1930) — P. 41f.
    R. B. Dixon, Oceanic Mythology (1910) — P. 15.
    A. Bastian, Die Heilige Sage der Polynesier (1881). — P. 69-121. Вместе с Роландом Б. Диксоном, который переводил последние три строчки сверху ⟨на английский⟩, мы должны полагаться на знание немецкого Бастианом, который был выдающимся специалистом по полинезийской культуре и языку. Современные эксперты идут своим путём. М. Биквит[20] (Hawaiian Mythology [1940]. — P. 58) переводит эти строки так: «Во время, когда земля была горячей/ Во время, когда небеса повернулись кругом,/ Во время, когда земля была темна,/ Побуждая луну светить,/ Время подъёма Плеяд». Что касается Макалии[21] (у маори — Матарики[22]; в микронезийском и меланезийском диалектах это произносится как Макарика[23] и наподобие, это имя Плеяд, хотя чаще мы сталкиваемся с фразой «сеть Макалии». (Правильная форма: Huihui-oMatariki, то есть, «пучок М.»). «Личность» Макалии, которому принадлежит эта сеть, так же, как второго персонажа (см. стр. 175 англ. издания), которого мы имеем причины принимать за Гиады, остаются загадкой. См.: E. Tregear, The Maori-Polynesian Comparative Dictionary (1891) s.т. Matariki; N. B. Emerson, Unwritten Literature of Hawaii (1909) — Р. 17; M. W. Makemson, The Morning Star Rises: An Account of Polynesian Astronomy (1941), nos. 327, 380; Beckwith — Р. 368; K. P. Emory, Tuamotuan Religious Structures and Ceremonies (1947) — Р. 61. О Гиадах и Плеядах как «небесных охотничьих сетях» китайской ⟨небесной⟩ сферы см.: G. Schlegel, L’Uranographie Chinoise (1875; repr. 1967) — Р. 365-70.

Записан
У каждого обещания - своё оправдание
и воздух по весу слов...

Digo

  • Digo
  • Модератор своих тем
  • *****
  • Согласие +81/-0
  • Оффлайн Оффлайн
  • Пол: Мужской
  • Сообщений: 305
  • СПАСИБО:
  • - Вы поблагодарили: 620
  • - Вас поблагодарили: 758
  • (धीगो)
Re: Миф как путь познания, описания и синтеза
« Ответ #14 : 06 Ноябрь 2017, 18:36:20 »

В общем, если надо, то у меня скачано сегодня ВСЕ главы в формате PDF.
Каждая глава - отдельный PDF. Полностью. Вся книга. С иллюстрациями.
Если сочтёте нужным, то выложу куда лучше всего для форума.
Если заминка какая, то могу выложить к себе на Яндекс Диск, просто
на нём могу недолго держать, или там ещё на MEGA  у меня есть местечко.
Все страницы сохранены в оргинальном форматировании, оно мне, кстати нравится — легко читается.
Так что решайте —Шелт, Лирими,—что делать с этим, как лучше. Командуйте. ))

А! Весь объём — 20.2 Мб
Записан