Глава 22. Приключения и поиски«Эпос о Гильгамеше» в своей первой записанной версии относится к временам Шумера1. С вариациями её повторили хурриты и хетты, вавилоняне и ассирийцы. Даже в лучших из сверенных текстов полно пропусков, многие таблички невосстановимы, и, дабы усугубить эти незавидные обстоятельства, следует упомянуть усилия изрядного числа специалистов, которые не помогли внести ясность в предмет.
Эта история пересказывалась много раз, и в основных чертах представляется довольно безопасным наследием мировой литературы. Но видимость обманчива — путь через те тексты скользок невероятно — пока лучше всё оставить как есть, лишь вкратце обрисовав общепринятую схему по версии Хайделя[1]. Далее появится возможность изучить некоторые сложные моменты, которые, в конечном счёте, способны опрокинуть всю схему целиком.
Утверждается, что Гильгамеш был одним из древнейших царей Урука[2] (или Эреха[3]). Обстоятельства легендарного рождения сделали его на две трети богом и на одну треть человеком, что означает — в шестидесятеричной системе Месопотамии — ⅔ от 60 (где 60 = Ану), то есть, 40, число, которое характеризует Энки-Эа, откуда его имена Шанаби[4] (= ⅔, т.е. доля от 60), и Нимин[5] (шумерское = 40)2.
Как бы то ни было, рассказывают, что жил он в роскоши и распутстве, доставлял одни неприятности, пока боги не принесли утешение его народу, создав человека — близнеца, либо двойника3, который мог устоять против него. Это был Энкиду, дикий человек, разновидность Маугли: простодушный, как животные, с которыми он играл, довольный сын природы, заросший волосами, обладатель чудовищной силы. Блудницу послали совратить его, и от неё он научился любви и путям человека, и соблазнился городом. Прил.24
Его первое столкновение с Гильгамешем — жестокое сражение, которое раскачивает «дом свойства» и, кажется, повреждает дверной косяк Прил.25 — длилось, пока царь не сумел подчинить Энкиду и не принял решение, что тот достоин стать его другом и товарищем.
Совместно задумали они поход в великий Лес, чтобы побороть ужасного великана-людоеда Хуваву или Хумбабу4, которого бог Энлиль, так называемый «бог бури» или «бог воздуха», назначил стражем. В действительности, «Энлиль назначил его семикратным ужасом для смертных ⟨…⟩ его рык — потоп-буря (подобен им), уста его — пламя, дыхание — смерть!»5.
Даже если считается само собой разумеющимся, что «давным-давно, в стародавние времена» поединки с драконами или великанами-людоедами были популярным сюжетом, кое-какие скучные факты об этом «чудовище» ⟨всё же⟩ не повредят. Оно «неизменно именуется богом в текстах»6 и представляется связанным с эламитским богом Хумбой или Хумбаном[6], который делит титул «преобладающий, сильный» с планетами Меркурий и Юпитер, а также с Проционом (альфа Малого Пса). Более того, он встречается в звёздном списке, неся определитель mul (вавилонское kakkab), обозначающий звёзды, как mulHumba Прил.26. Идентификация с Проционом, в конечном итоге, может оказаться решающей подсказкой, которая примирит шумерскую версию со многими другими.
Древние тексты не становятся понятнее, если каждый аспект, который выглядит странно, молча опускать, так что неплохо было бы ещё упомянуть, что Хумбаба — это разновидность «бога кишок».
Более того, его голова или лицо состоит из кишок, и Лэнгдон (MAR 5, 254) привлёк внимание к тому факту, что «лицо этого чудовища ⟨…⟩ создано с помощью единственной извилистой линии, за исключением глаз». Более того, Бёль[7], в своём исследовании вавилонского происхождения лабиринтов7, отмечает представление вавилонян о внутренностях как лабиринтной «крепости кишок».
Так обстоит дело с «персоной» Хумбабы, который, без сомнения, вовсе не примитивное чудовище, тем более, что его непривлекательное лицо поразительно походит на характеристики Тлалока, так называемого «бога дождя» ацтеков, чьё лицо образуют две змеи (см. рис. 30-31). Поспешные интерпретации пойдут только во вред8, и «дело Хумбабы» не решено даже частично, несмотря на многие усилия.
Рис. 30. Эта терракотовая маска показывает непривлекательное лицо Хумбабы/Хувавы, хранителя кедра, срубленного Гильгамешем и Энкиду. Он имеет также титул «Бога крепости кишок», и некоторые ученые выводят из этого названия, а также из изображений, что Хумбаба был жителем и господином лабиринта, предшественником Минотавра.
Рис. 31. Столь же отвратительны, как и у Хумбабы, черты лица мексиканского Тлалока, также именуемого «богом дождя». Но, образованные двумя змеями, они заставляют вспомнить кадуцей Гермеса/Меркурия.
Рис. 32. Причина, почему кадуцей (лицо Тлалока) и идея «Бога кишок» указывают исключительно на Меркурий (с Венерой вместе это одна из нижних планет, которые расположены ближе к Солнцу, чем Земля), явствует из этого изображения, которое демонстрирует движение Меркурия.
Рис. 33. Соответствие между кадуцеем и Меркурием станет ещё очевиднее, если движение Меркурия в течение одного земного года сравнить с движением верхней планеты в течение того же периода: Сатурну требуется почти 30 лет, чтобы вернуться к той же фиксированной звезде (сидерический период обращения); Меркурий делает это через 87 дней.
Единственные неоспоримые детали этой истории, кажется, таковы: что герои достигли кедрового леса, который простирается, как сказано, на «десять тысяч двойных часов» (скажем, на 70 000 миль), и что они отсекли голову Хумбабе, по-видимому, после того, как упал самый большой из кедров, порученных Энлилем защите Хумбабы, но подвиг не завершился без существенной помощи Шамаша-Гелиоса, «который направил великую бурю, чтобы ослепить чудовище, и вручить его их милосердию».
Возвратившись в Урук, Гильгамеш моет волосы и облачается в праздничные одежды. Когда он надевает тиару, вид его очаровывает Иштар, богиню любви (у шумеров — Инанна), и она просит жениться на ней. Гильгамеш отказывает ей, насмешливо напоминая о том, что сталось с её предыдущими супругами, включая несчастного Таммуза, впоследствии известного как Адонис.
Герою не так уж редко приходится отвергать любовь и неслыханные дары, предлагаемые богиней. Во всех подобных случаях есть только два небесных персонажа, могущих быть кандидатками на эту роль: планета Венера и Сириус, иначе Сотис, имевшие, в частности, репутацию блудниц.
Есть история об угаритском Акхате[8], который насмешливо высокомерен с Анат9; история о Пике[9], решительно отклонившем предложение Цирцеи, которого разгневанная богиня превращает в дятла; есть Арджуна — «часть Индры» — отвергший небесную Урваши, которую он считал «своей прародительницей, объектом почитания ⟨…⟩ тебе приличествует защищать меня, как сына»10.
Также есть Тафайи[10] с острова Таити (маорийский Таухаки[11]), который с пятью братьями отправился искать благосклонности царевны преисподней. В качестве испытания поклонникам «велели вытянуть с корнями дерево ава, которое было одержимо демоном и губило всех, кто осмеливался потревожить его». Трое из братьев были съедены демоном; Тафайи оживил их, а после охотно отказался от руки принцессы11. (Ава[12] = Кава[13], и означает «следующая-лучшая-замена» для Амриты, напитка бессмертных, который является собственностью богов; мифологически полинезийский Кава имеет почти полное сходство с Сомой ведической литературы; даже роль «фильтра-Кавы» — древняя индийская реминисценция; и, как приличествует псевдо-«напитку бессмертия», он был похищен Мауи[14] или Каулу[15], точь-в-точь, как это случилось в Индии, и в «Эдде», и в других местах).
Между тем, осмеянная Иштар в ярости отправилась на небо и добилась от Ану обещания, что тот, в отместку за неё, отправит вниз Небесного Быка12. Бык спустился, устрашающий видом.
Фыркнув в первый раз, он сбил сотню воинов. Но двое героев схватили его. Энкиду держал его за хвост, так что Гильгамеш, подобно espada[16] мог вклиниться между рогами, дабы убить. Городские ремесленники дивились размерам тех рогов: «тридцать фунтов лазурита» (ляпис-лазурь — цвет священного Стикса, как мы это уже видели. В Мексике это бирюза).
Иштар появляется на стенах Урука и проклинает двух героев, что устыдили её, но Энкиду отрывает правое бедро Небесного Быка и в паузе между жестокими насмешками бросает ей в лицо Прил.27. Это выглядит как часть установленной в тех кругах процедуры. Сусаноо сделал то же самое солнечной богине Аматэрасу, и так же поступил Один Дикий Охотник с человеком, который загнал его в угол.
Следом идёт сцена народного веселья и ликования. Но боги решили, что Энкиду должен умереть, и, предупреждённый мрачным сном, он заболел13.
Структура эпоса до сих пор была неуклюжей и изобиловала повторами, и хотя она и остаётся скучной, с этого момента в ней появляется поэзия. Отчаяние и ужас Гильгамеша, наблюдающего смерть своего друга, — сцена более жгучая, чем «открытие» смертности Принцем Гаутамой14.
«Внимайте же мне, мужи, внимайте, ⟨…⟩
Я об Энкиду, моем друге, плачу,
Словно плакальщица, горько рыдаю ⟨…⟩
[Мой друг], младший мой брат (?)15, гонитель
онагров в степи, пантер на просторах! ⟨…⟩
С кем мы, ⟨…⟩
Вместе схвативши, Быка убили, —
В кедровом лесу погубили Хумбабу, —
Что за сон теперь овладел тобою?
Стал ты тёмен и меня не слышишь!»
А тот головы [глаз] поднять не может.
Тронул он сердце — оно не бьётся.
Закрыл он другу лицо, как невесте, ⟨…⟩
Возвысил он голос, словно лев,
Точно львица, чьи львята — в ловушке. ⟨…⟩
«И я не так ли умру, как Энкиду?
Тоска в утробу мою проникла,
Смерти страшусь и бегу в пустыню. ⟨…⟩
Его постигла судьба человека!
Шесть дней миновало, семь ночей миновало,
Пока в его нос не проникли черви. ⟨…⟩
Как же смолчу я, как успокоюсь?
Друг мой любимый стал землёю!»16
Гильгамеш не обладал, подобно Будде, метафизическим складом характера. Он отправляется в великое путешествие, чтобы найти Утнапиштима Далёкого, который живёт в «устье рек» и, вероятно, может рассказать ему, как достичь бессмертия. Он достигает седловины горы Машу («Близнецы»), пики которой
Наверху металла небес достигают,
Внизу — преисподней их грудь достигает
Люди-скорпионы стерегут их ворота:
Грозен их вид, их взоры — гибель,
Их мерцающий блеск17 повергает горы
На восходе и закате они охраняют Солнце18.
Герой охвачен «страхом и тоской», но пока он умоляет их, скорпионы-люди признают его отчасти божественную природу. И предупреждают, что он собирается пройти через тьму, через которую никто не проходил, но ⟨всё же⟩ открывают врата для него.
«По дороге Шамаша ⟨Солнца⟩ стопы он направил. ⟨…⟩ Темнота густа, не видно света» (Tabl. 9, col. 4, 46, в рус. пер. строки 100, 102). Последовательно тянутся первый, затем второй, затем третий и так — двенадцать двойных часов он путешествует во тьме. Наконец появляется свет, и он оказывается в саду из драгоценных камней, сердолика и лазурита, где встречает Сидури, барменшу богов, «что живёт на обрыве у моря» (Табл. 10, строка 1, в рус. пер. «хозяйка богов»).
Под взглядом суровых филологов, рабов точной «истины», никто не осмеливается отнестись несерьёзно к этому, предположительно «географическому» пункту со слабым сюрреалистическим привкусом. Здесь присутствует прекрасная божественная барменша на краю моря, называемая многими именами на многих языках. Её бар должен быть длинным, как пресловутый бар в Шанхае, на её полках — не только вино и пиво, но и более экзотические и древние напитки многих культур, такие как медовуха, сома, сура (разновидность бренди), кава, пульке, пейотный коктейль, отвар женьшеня. Короче, отовсюду найдётся у неё ритуальный отравляющий напиток, утешающий печальные души, которым отказано в напитке бессмертия. Можно назвать эти напитки Летой, в конце концов. Прил.29
Добросовестные переводчики серьёзно заключили, что «море», на краю которого обитает барменша, должно быть Средиземным, но они также голосовали ⟨и⟩ за горы Армении. Однако героический маршрут предлагает вместо этого небесный ландшафт, а скорпионы-люди должны найтись около Скорпиона. Тем более, что лямбда и ипсилон Скорпиона считались в Вавилоне созвездием Машу, и эти близнецы, лямбда ипсилон, также играют важную роль в так называемом вавилонском «Эпосе Творения» как оружие Мардука.
В любом случае, Сидури, которая должна быть близко связана с Эгиром и Ран «Эдды», с их странной «Бирстубе» — как и с монахиней Гертрудой, в чьём публичном доме души проводят первую ночь после смерти (см. выше) — жалеет Гильгамеша в столь жалком состоянии, слушает историю его несчастий, но советует вернуться домой и улучшить свою жизнь.
Даже Шамаш приходит и говорит ему: «Жизни, которой ты хочешь, тебе не найти». Но Гильгамеш продолжает страшиться вечного сна: «Пусть глаза мои видят солнце, чтобы я мог насытить их светом»19. И продолжает настаивать на том, чтобы ему показали путь к Утнапиштиму. Сидури предупреждает: «Никогда, Гильгамеш, не бывало переправы, И не мог переправиться морем никто, здесь бывавший издревле, ⟨…⟩ Кроме Шамаша, кто это может? Трудна переправа, ⟨…⟩ Глубоки воды смерти, что её преграждают». И она сообщает ему, что у ⟨самых⟩ вод смерти «Есть, Гильгамеш, Уршанаби, корабельщик Утнапиштима. ⟨…⟩ Найди его и с ним повидайся»20.
Сидури-Сабиту сидит на «троне моря» (kussu tamtim), и В. Ф. Олбрайт21, поднимая идею П. Йенсена, тщательно сравнивает Сидури и Калипсо, чей остров Огигию Гомер называет «Пупом Моря» (omphalos thalasses). Более того, Олбрайт указывает на «аналогичную фигуру Ишары тамтим», «Ишары моря», позже ставшую богиней Скорпиона22, связанную с египетской Скорпион-богиней Селкет, и с «Матерью Скорпионом ⟨…⟩ обитающей в конце Млечного пути, где она принимает души мёртвых; и от неё, представленной как мать со многими грудями, от которых питаются дети, приходят души новорожденных». Эта, упомянутая последней, «Мать Скорпион» — законный гражданин древних Никарагуа и Гондураса23, боковая ветвь майясской «Старой Богини со скорпионьим хвостом»24.
В этом пункте есть и иное повторение обескураживающего отсутствия договорённости между учёными.
Востоковеды, принимая историю Гильгамеша за «обычный эпос», ищут его следы в физических ландшафтах Ближнего Востока, игнорируя работы не менее эрудированных учёных, экспертов по небу, чей хорошо подготовленный и организованный инструментарий давно доступен, чтобы помочь в поисках. Интересно, слышали ли востоковеды, намеревающиеся реконструировать тексты, о Болле и Гюнделе и людях, им подобных. Вероятно, нет, потому что они проходят мимо без единого слова. В любом случае, уместно снова упомянуть здесь два ценных набора инструментов, собранных Францем Боллем25, который представляет полную традицию созвездий «Гадеса», «Ахерусиадского озера», «перевозчика», с намного более подробной информацией, чем это необходимо сейчас, которая уцелела в астрологической традиции. Эти топосы обнаруживаются все вместе вокруг южного пересечения Млечного пути с эклиптикой, между Скорпионом и Стрельцом. Болл указывает на то, что вместо Скорпионо-людей26 Вергилий («Энеиды», 6, 286) и Данте помещают кентавров у входа в преисподнюю, представляющих Стрельца. Итак, возвращаемся к поиску; Гильгамеш сталкивается с Уршанаби, ожидая переправы через воды смерти. Лодочник возражает: «каменные идолы» были разбиты Гильгамешем Прил.31. Но он подробно инструктирует паломника, как нарезать 120 шестов, каждый по шестьдесят локтей (тридцать ярдов, ок. 3,6 м) в длину. Отталкиваясь этими шестами от дна, он должен плыть дальше на лодке так, чтобы руки его не касались вод смерти. Наконец, они достигают далёкого берега; там находится Утнапиштим Далёкий. Герой озадачен: «Гляжу на тебя я ⟨…⟩ — таков, как и я, ты, Не страшно мне с тобою сразиться; Отдыхая, и ты на спину ложишься — Скажи, как ты, выжив, в собранье богов был принят и жизнь обрёл в нём?»27
Утнапиштим оказался достаточно бойким, чтобы весьма подробно рассказать историю Потопа. Он поведал о том, как Энки-Эа предупредил его о решении Энлиля уничтожить человечество, и проинструктировал, как построить Ковчег, не сообщая другим о грозящей опасности. «А ты такую им речь промолви: ⟨…⟩ Спущусь к Океану ⟨apsu⟩, к владыке Эа!». Он описывает с большим старанием строительство и конопачение судна, шесть его палуб, один ику[17] (акр) площади пола, столько же для каждой стенки, так, чтобы получился совершенный куб, в точности, как велел ему Эа. Эта мера «И-ику»[18] — название квадрата Пегаса (см. рис. 34-41), а также название храма Мардука в Вавилоне, как известно из Новогоднего Ритуала Вавилона, где говорится: «Ику-звезда, Эсагиль[19], образ неба и земли»28. Шамаш позволил Утнапиштиму узнать, когда нужно войти в корабль и закрыть дверь. Затем открылись хляби небесные, «Эрагаль[20] вырывает жерди плотины (См. Прил.32); / Идёт Нинурта, гать прорывает; / Зажгли маяки Ануннаки29. / Их сияньем они тревожат землю; / Из-за (ярости) Адду цепенеет небо, / Что было светлым, — во тьму обратилось.30 ⟨…⟩ (Даже) Боги потопа устрашились.
Рис. 34. Четырехугольник Пегаса, 1-Iku (стандартная мера площади у шумеров), реконструированный по астрономической клинописи.
Рис. 35. То же самое созвездие 1-Iku Артур Унгнад счёл Раем. Положение созвездий на эскизах Унгнада инвертировано по сравнению с обычными звёздными картами.
Рис. 36. Всем, кто не считает «очевидным» и «находящимся в природе вещей» соположение поля или игровой доски с рыбами, ящерицами и черепахой о двух рыбьих хвостах, предлагается сравнить этот и следующий рисунок с остальными в этой серии. Оба взяты из зодиаков Дендеры: круглого (рис. 37) и прямоугольного (рис. 36).
Рис. 38. Калабаш с побережья африканской Гвинеи. Изображение в реальности сделано на полусфере, поэтому на плоскости появились пустые пространства.
Рис. 39. Ещё один калабаш из Гвинеи.
Рис. 40. Зодиакальные Рыбы, изображённые народом тоба-батак с Суматры.
Рис. 41. Изображение на древнем сосуде из Нью-Мехико, описываемое как «составное животное: голова и тело черепахи, раздвоенный хвост рыбы».
Они улетели (и) поднялись на небо Ану; Боги съежились, подобно собакам (и) припали к земле в страдании (?)31. Иштар плакала, как женщина в родах; прекрасноголосая госпожа б(огов) жаловалась... «Как могла бы я управлять (таким) злом в собрании богов! Как могла бы править войной, чтобы разрушить мой народ, когда я — та, что породила (этих) людей....» Ануннанки-боги плакали с ней; Боги сидели, склоняясь (и) плакали».
Конец истории почти точно такой же, как высадка Ноя на горе, за исключением того, что Ной выпускал ворона и дважды голубя, тогда как Утнапиштим позволил лететь голубю, ласточке, ворону32.
В то время как Энлиль ещё гневался, потому что одна семья сбежала, Энки-Эа, «который один понимает все вопросы», (11.176), задал ему задачу: «Как, о, как мог ты без раздумья навлечь (этот) потоп?». Он добавил строго, что Энлиль мог бы наказать только грешных, и избавить невинных. Это замечание все ещё обдумывают набожные экзегеты Библии. Затем Энлиль поднялся к Ковчегу и попросил прощения. Он даровал Утнапиштиму и его жене ⟨возможность⟩ «быть подобными нам, богам. В отдалении, в устье рек стал жить Утнапиштим» (11.194-95).
«Ну, а ныне — старик заключил свой рассказ, поворачиваясь к Гильгамешу, — кто же будет собирать богов для тебя, чтобы нашёл ты жизнь, которую ищешь? Иди, не поспи шесть дней и семь ночей».
В этом месте мы получаем добрый совет от «Ветхого Днями» (по-шумерски: Зиусудра, у Беросса: Ксисутра), также именуемого Атрахасисом, «чрезвычайно мудрым». Он сводится к следующему: «Молодой человек, ты пришел к земле, где время останавливается, и бессмертие, дарованное нам, состоит в утрате сознания и соучастия истине, пока не наступит полное пробуждение. Теперь ты попытайся». Но Гильгамеш не может. «Поскольку он сидит (там) на своих бедрах, сон, подобно ураганному ливню, дует на него» (11.200f.).
Можно вообразить, как Атрахасис-Утнапиштим объясняет некоторые основы, пока Гильгамеш спит. Чрезвычайно Мудрый указал бы на «подобного ему» Кроноса, спящего в золотой пещере в Огигии, как описывалось Плутархом33, до сих пор ещё продолжающего давать «все меры целого творения» своему любимому сыну Зевсу, как писал об этом Прокл34. Чрезвычайно Мудрый вольно сослался бы на персонажей, далеких по времени35 и географически, как только он имеет право сделать — на Кихо-туми, например, бога-творца островов Туамоту, Кихо-туми «Вселенский-Источник», который спит лицом вниз в «Великой-Хаваики-Недостижимости», и все же действует, когда «администрация» преступает «законы» и меры, данные им. В самых любезных выражениях Утнапиштим стал бы наставлять детей нашего века постичь божественные мумии Птаха и Осириса — Осирис strategos Корабля Арго — и задуматься о мумиях богов вообще, об идее Семи Спящих в Эфесе на борту Арго, по поводу информации, данной в Liber Hermetis Trismegisti[21] касательно важных градусов (в Тельце, связанных с широтами южнее Корабля), принадлежащих Сатурну, что значит continua vero delectatio, diminutio substantiae, remissio malorum[22]. Атрахасис рассказал бы о китайском «Древнем Бессмертном Небесного Южного полюса», о бесчисленных Императорах, спящих в Горных Пещерах Прил.33 — и часы пролетели бы как секунды, но известно, что Утнапиштим, полугрезящий, полупоучающий, все время одним глазком приглядывал за спящим «героем». Он сказал своей жене: «Это сильный человек, который хочет жизнь вечную?»
И затем он разбудил человека на седьмой день, и пораженный Гильгамеш реагирует так: «Едва сон простерся надо мной, как ты быстро коснулся и разбудил меня».
Les jeux sont faits[23]. Гильгамешу дают перемену платья и говорят отправляться домой; Уршанаби, лодочнику, велено сопровождать его и, очевидно, не приводить его снова к pi narati, устью рек. Но в последнюю минуту, жена Утнапиштима говорит своему мужу: «Гильгамеш пришел сюда, он утомился, он из кожи вон лез, Что хочешь ты дать (ему, с помощью чего) он мог бы возвратиться в свою землю? Утнапиштим чувствует сострадание и обращается к герою:
Гильгамеш, я хочу показать (тебе) тайную вещь ⟨…⟩ Это растение, подобное шипу ⟨…⟩ Подобно розе (?) его шип(ы) станут ко(лоть твои руки). Если твои руки добудут это растение, (ты сможешь найти новую жизнь) (11.264-70).
«Новая жизнь» может ввести в заблуждение, и Спейсер отмечает: «Заметим, что это процесс омоложения, а не бессмертия»36.
Чтобы заполучить это растение, растущее, по-видимому, в открытом героем туннеле, ведущем к Апсу, Гильгамеш глубоко ныряет, утяжелив себя камнями. Но после, возвращаясь с лодочником домой, он останавливается, чтобы искупаться в колодце, и змея (буквально «земляной лев») вылезает из воды, хватает растение, возвращается в воду, оставляя свою шкуру. Последняя надежда исчезает — по крайней мере, так это выглядит в переводах.
Так как это не справочное руководство по «Эпосу о Гильгамеше», то весь роман о растении, погружении, роковом купании в колодце должны браться такими, как есть, даже если каждое слово ничуть не лучше капкана (Прил.34), чтобы достичь точки, которая особенно уместна здесь.
Оставив лодку на берегу, Гильгамеш и лодочник ещё 50 двойных часов идут по дороге домой.
Когда они появляются в Уруке, у ограды, Гильгамеш говорит ему, лодочнику Уршанаби:
Уршанаби, заберись на стену Урука, (и пройдись по ней); осмотри основания насыпи и обследуй кирпичную кладку, (чтобы увидеть), не из обожжённых ли кирпичей эта кирпичная кладка, И не семеро (ли) мудрых заложили это основание! (11.301-305).
Но перед началом «Эпоса...» (Табл. 1, 19) говорилось, что «Семеро Мудрых» заложили основания крепостного вала Урука. Так кольцо замкнулось.
Но что это значит? Почему Уршанаби, ⟨единственного⟩ из всех людей, просят осмотреть Урук, ограждённый — согласно правилу — семью стенами? И что делали Семеро Мудрецов с основаниями города Гильгамеша?
Возьмёмся сначала за второй вопрос: Семеро Мудрых — это звёзды Большой Медведицы, индийские Саптарши, Семеро Риши37. Колюру солнцестояний, называемому «Линия Семи Риши» (см. рис. 23-24), случалось пробегать через одну за другой из тех звезд в течение нескольких тысячелетий (начиная с эты, около 4000 г. до н. э.): для определения этого колюра есть «интернациональная» формула, в которой «небо подвешивается» — вавилоняне называли Большую Медведицу «связью небес», «материнской связью небес», греки писали её как «Омфалоэсса».
Рис. 23. Местонахождение колюров солнцестояний в 2800 г. до н. э., 1950 г. до н.э. и в 1822 г. н.э. с Семью Риши: Крату, Пулахья, Пуластья, Атри, Ангирас, Васишта и Маричи.
Рис. 24. Индийские лунные стоянки (накшатры) и их божественные управители.
Теперь о том, почему проверять меры Урука — дело лодочника из «слияния рек» (что и означает pi narati). Установлено, что имя лодочника было «слуга (или жрец) 40 или ⅔»38 и это делает его «частью» — или как вам угодно это сформулировать — Энки-Эа, называемого Шанаби = ⅔ (от 60 = 40). Резиденция Энки — Эриду, место слияния рек, в mulNUNki = Канопус (альфа Киля), сидение ME, норм и мер. Отсюда эти МЕ обретались. Уршанаби, впрочем, был, кажется, связан близкими семейными узами с Энки-Эа, фактически, он его зять, муж Нанши39.
Бесчисленные тексты и надписи показывают, что Энки-Эа, Повелитель Апсу, был ответственен за план первого этажа «храмов» — и небесных, и земных. Единственный, кто реально составил эти планы, со «священным стилусом/пером» Эриду, была Нанши, дочь Энки. И ей, жене лодочника Уршанаби, «была посвящена священная корма корабля».40.
Принимая во внимание, что Арго — это только корма, что Эриду-Канопус отмечает рулевое весло Арго, справедливо заключить, что Гильгамеш, приведший с собой Уршанаби собственной персоной, обеспечил «МЕ из Эриду». Это то, как оно представлено в шумерском «диалекте»41; в интернациональном языке мифологии terminus technicus[24] читается как «измерение глубины моря». (Одиссей, более продвинутый, и, соответственно, значительно более современный, чем Гильгамеш, даже не принял настоящее весло от Тиресия. Он только получил совет последнего, согласно которому, позже, взял весло и понес его в глубь страны, пока не нашел людей, которые никогда не слышали о корабле и не видели его). Прил.35
Рис. 42. Цилиндрическая печать из Месопотамии содержит изображение Лодки Бога в верхней части; а на нижней половине печати люди строят зиккурат. Наш вариант интерпретации: Лодка Бога несёт ME — меры творения — от Эриду/Канопуса.
Рис. 43. Лодка Бога, окружённая полумесяцем, тремя отдельными звездами и несколькими созвездиями: узнается Скорпион, Плуг (mulApin = Треугольник) и, возможно, Лев, который непосредственно следует за лодкой. Кувшин надо Львом мог бы указывать на Водолея.
Рис. 44. То же существо в Тро-Кортезианском кодексе майя.
Рис. 45. Лодка Бога в подходящем для неё окружении на арабском небесном глобусе Табари (684 год Хиджры) из звездного каталога «Абд-ар Рахмана ас-Суфи». Имя Suhayl (= Canopus) стоит ниже весла этого персонифицируемого корабля, так же, как Арго, находящегося в непосредственной близости с южным полюсом эклиптики.
Теперь то, что Гильгамеш «обозревает» мир, явно установлено в тексте. (То, что это правда, которая непреднамеренно вышла у переводчика, который хотел сказать: «что он видел все», — делает её более приятной). Заклинание, процитированное Лэмбертом, гласит:
Гильгамеш, верховный царь, судья Ануннаки,
Совещательный царевич, ⟨…⟩ из людей,
Который рассмотрел области мира, управитель преисподней,
Повелитель (людей) внизу
Ты — судья и имеешь видение, как бог.
Ты стоишь в преисподней и выносишь окончательный приговор.
Твое суждение не изменилось, твой дар слова тоже не в небрежении.
Ты спрашивал, ты узнавал, ты выносил приговор, ты следил и ты ставил вещи правильно.
Шамаш вверяется твоим мнениям и решениям.
В твоем присутствии цари, регенты и царевичи кланяются.
Ты высматриваешь предзнаменования для всего и принимаешь решения42.
То, что ни эта, ни другая ясная подсказка не производит ни малейшего впечатления на безнадёжного эвгемериста, само собой разумеется. Любой непредубеждённый студент, как только он начал изучать тексты, по крайней мере, подумал бы несколько минут по поводу того, что открытый водный туннель или колодец в котором «герой» купается, также упоминался Лэмбертом (Р. 43), имевшим дело с рытьём колодцев, где «указание дано для произнесения слов "колодец Гильгамеша" ⟨…⟩ когда копается колодец. С того момента, как достигнута вода должно быть сделано возлияние Шамашу, Ануннаки и любому известному духу; колодец мыслился как связь с преисподней» Прил.36.
Кажется очевидным, что рано или поздно данные по Гильгамешу — нестыкующиеся, как кажется в настоящий момент — должны быть собраны под общим знаменателем. Но вряд ли это будет достигнуто, если специалисты не откажутся от нескольких из своих устойчивых предвзятых мнений и решатся на полную повторную проверку всего вопроса.
В настоящее время было бы неверно уделять внимание такой информации, как та, что дается Страбоном (16.5.1) по поводу Бела (ho tou Belou taphos) в Этеменанки, Башне Вавилона, и сосредотачиваться на трудных месопотамских текстах, в которых боги перерезают друг другу горло, и вырывают друг другу глаза. Лучше взглянуть на могилы Ану и Мардука43, рассмотреть фундаментальную роль Абатона в Филах, могиле Осириса44 и божественные погребения вообще.
Основная трудность, которая нужно преодолеть, — это наше невежество по поводу конкретного значения технического термина «могила», будь то Омфалос в Дельфах, место погребения Пифона45, «курган танцующей Мирины» («Илиада», 2.814), курган приёмной матери Луга Ламхфада, вокруг которого проходили Игры Таиллте, или множество других.
Подозрение, чаще всего возникающее — то, что Урук означает «новое» царство мёртвых, и что Гильгамеш — тот, кому суждено «открыть путь» к этому месту, и стать его царём, и судьей мёртвых, подобно Озирису, а также Яме, о котором «Ригведа» говорит (10.14.1-2):
(1) Его, кто следует курсом великих рек, и кто открыл путь для многих, Сына Вивасват, собирателя народов — Царя Яму мы почитаем жертвой.
(2) Яма — один из тех, кто первым открыл путь; этот проложенный путь не отберут у нас; по этому пути наши праотцы путешествовали, когда покинули нас, на этом пути позже рождённые следовали каждый своей тропой46.
О том, что «путь» Ямы или Гильгамеша с самого начала не предназначался служить вечно, и говорить не приходится. Снова и снова нужно приносить МЕ из Эриду, а значит, и Глубина Моря должна быть снова измерена, и небо должно быть снова «подвешено» посредством «линии Семи Риши» — огромные прецессионные часы не останавливаются. Вместо этого затормозилось понимание среди наследников мифического языка, которые из-за своего невежества не сумели приспособить эту идиому к «предшествующим» ситуациям.
Не раздумывая, они превратили фильм в набор кадров, спроецировали сложное движение в обычные плакаты, и разрушили тем самым весь смысл тщательно продуманной системы47.
Это можно было бы не принимать в расчёт, как незначительную трагедию, но это только одна из тех «прогрессивных мер», которые насильственно прервали непрерывность традиции. Должно быть, имело место несколько таких вулканических и опрометчивых «исправлений стиля» — иначе бы совершенно необъяснимо оказалось то, что все древнейшие тексты состоят из схолий, интерпретирующих ту или иную «допотопную» «Книгу за семью печатями». В случае упомянутой только что пропущенной трагедии48, случившейся по рассеянности, последний удар традиции был нанесён тем, что было учреждено «мы», человечество как единство. И если бы у нас не было платоновского «Тимея», в целом безнадёжной задачей стало бы изыскание причины, которая сделала обязательным в те «архаичные» времена предельно внимательное наблюдение огромных космических часов. Платон сам, будьте уверены, начинал с интеллектуального подхода — переходя от мысли к литературе, от литературы к филологии, прежде чем впасть в небытие; но позвольте пояснить, что эта официальная «тенденция» не собирается отнять у нас наше безоговорочное уважение.
Это эссе могло бы отдать много глав «Тимею», тем «топосам», из которых появляются и к которым возвращаются все «реки» космологической мысли, и ещё больше глав «Федру» и «Государству», «Эпиному» (сброшенному в Тартар ярлыком «псевдо-»), но мы сделаем это вкратце.
Мы оставили в стороне самое «творение», которое Тимей зовёт «изготовлением планетария» — которое как раз и делает это творение трудным для нематематиков. Но ⟨его рассмотрение⟩ может быть проделано и не здесь. Что идёт в счёт, так это: когда Демиург Тимея сконструировал «каркас», скамбху, управлявшую экватором и эклиптикой, названными Платоном «Тождеством» и «Подобием»[25] — что представлено Х (произносится «Хи», пишется Х), а затем отрегулировал орбиты планет согласно гармоническим пропорциям, он создал «души». В изготовлении них он использовал те же самые ингредиенты, которые применил, когда создавал Душу Вселенной, однако ингредиенты были «не так чисты, как раньше». Демиург создал «души числом равными звездам (psychas isarithmous tois astrois), и определил каждую душу к своей особой звезде».
Возведя души на звезды как на некие колесницы, он явил им природу Вселенной и возвестил законы Рока (nomous tous heimarmenous), а именно что первое рождение будет для всех душ установлено одно и то же, дабы ни одна из них не была им унижена, и что теперь им предстоит, рассеявшись, перенестись на подобающее каждой душе орудие времени и стать теми живыми существами, которые из всех созданий наиболее благочестивы; поскольку же природа человеческая двойственна, лучшим будет тот род, который некогда получит наименование «мужей».
Когда же души будут по необходимости укоренены в телах, а каждое тело станет что-то принимать в себя, а что-то извергать, необходимо, во-первых, чтобы в душах зародилось ощущение, общее им всем и соответствующее вынужденным впечатлениям; во-вторых, чтобы зародился эрос, смешанный с удовольствием и страданием, а кроме того, страх, гнев и все прочие [чувства], либо связанные с названными, либо противоположные им; если души будут над этими страстями властвовать, их жизнь будет справедлива, если же окажутся в их власти, то несправедлива. Тот, кто проживёт отмеренный ему срок должным образом, возвратится в обитель соимённой ему звезды и будет вести блаженную, обычную для него жизнь, а тот, кто этого не сумеет, во втором рождении сменит свою природу на женскую. Если же он и тогда не перестанет творить зло, ему придётся каждый раз перерождаться в такую животную природу, которая будет соответствовать его порочному складу, и конец его мучениям наступит лишь тогда, когда он, решившись последовать вращению Тождества и Подобия в себе самом, победит рассудком многообразную, имеющую присоединиться к его природе смуту огня и воды, воздуха и земли, одолеет их неразумное буйство и снова придёт к идее прежнего и лучшего состояния.
Распорядившись таким образом, чтобы впредь не оказаться виновником ничьей порочности, он перенёс посев [душ] отчасти на Землю, отчасти на Луну, отчасти на прочие орудия времени. («Тимей», 41E-42D).
Нет нужды заниматься бесполезной задачей доказательства справедливости Демиурга и его утверждения, что все души имели одинаковые шансы в своём первом воплощении. То, что Бог должен быть невиновен, а человек виновен — это в любом случае не предмет для стоящего обсуждения с Платоном. На самом деле это гипотеза, на которой покоится всё великое здание христианской религии и нашего правосудия.
Так или иначе, безупречный Демиург засеял души, числом равные неподвижным звёздам, в «инструменты времени» (т.е. на планеты), среди которых Тимей учитывает Землю; он сеял, фактически, «каждого в то, что соответствовало ему».
Что это значит? Тимей ссылается здесь на старую систему соединения неподвижных и блуждающих членов звёздного сообщества — и подразумевая не только зодиакальные «дома» и «экзальтации» планет, но неподвижные звезды вообще. Можно узнать этот метод из астрологических клинописных табличек, которые содержат значительное количество утверждений о неподвижных представителях планет, и наоборот. Но этого не достаточно, чтобы объяснить правила этой изощрённой схемы. Скажем вместе с Эрнстом Вайднером: «В любом случае, мы имеем дело с очень сложной системой. Только обновление коллекции и ревизия всего материала, возможно, позволят нам решить существующие загадки»49. Птолемей записывает планетную характеристику неподвижных звёзд в своём «Тетрабиблосе» (1.9 «О Силе Неподвижных Звёзд»), и так делали все древние и средневековые астрологи. Также можно добавить, что так делали индийские и мексиканские астрологи. (См. выше по поводу привилегии, которой обладают Марс и Плеяды, представляющие друг друга в Вавилоне и Индии).
Затем души забрали с неподвижных звёзд и переместили на соответствующих планетных представителей, всё согласно правилам и инструкциям. Демиург ушёл от дел — превращаясь в персонаж, известный под именем Deus otiosus[26] — и Машина Времени была запущена.
Корнфорд, в своём переводе и комментариях к «Тимею», утверждает (с. 146): «В механизме мифа естественно полагать, что первое поколение душ засеяло Землю, следующие ждали их возвращения, невоплощённые, на планетах».
При всем уважении к Корнфорду, едва ли это стало бы работать, и никаких «естественных» предположений допускать не следует. Демиург «Тимея» — слишком систематик, чтобы позволить такое решение. Напротив, это говорит в пользу того (если тщательно проследить способ, которым Бог Ремесленник последовательно и систематически разбодяживает первоначальную смесь Существования, Тождества и Различия, как описано в «Тимее» 35) что некий новый принцип, некое новое «измерение», должны быть введены прямо сейчас.
Вечность в единстве пребывает над и за пределом всего. Внутренность, Время, её вечное подобие, движется согласно числу, делая это посредством ежедневного вращения сферы неподвижных звёзд, то есть «Тождества», небесного экватора, и посредством инструментов времени, то есть планет, движущихся в противоположном направлении вдоль «Подобия», то есть эклиптики. Взятые вместе, они представляют «восемь движений». На следующем шаге — от планет к живым созданиям — движение согласно числу теряет власть. В корне отличный от него тип «движения» посредством размножения должен заменить его (к большому сожалению Платона).
Планеты, хоть и «отличны» от вечности, находящейся в единстве, равно как и от регулярного движения сферы созвездий, остаются, по крайней мере, «самими собой» и числом семь. Душа человека не только воплощается снова и снова, но она делится дальше и дальше, пока человечество умножается, как делает это зерно, с которым человек так часто сравнивается. К этому сравнению — вновь и вновь неверно истолкованному адептами плодородия — стоит отнестись очень серьёзно и воспринять его буквально. Демиург не создавал индивидуальные души для каждого человека рождённого когда-либо в будущем, он создал первопредка людей, династий и т.п., «семя человечества», которое умножается и мелется в мучную пыль на Мельнице Времени. Идея «неподвижных звёздных душ», от которых началась смертная жизнь, и к которой исключительно добродетельные «души когда-то освобождённые» могут возвращаться в любое время, тогда как обычная «мука» из мельницы должна ждать терпеливо «последнего дня», когда она надеется сделать то же самое — эта идея есть не только жизненно важная часть архаической системы мира, это объясняет определённую степень почти одержимого интереса к поведению неба, которым руководствовались в прошлом тысячелетии.
Несмотря на то, что в наше время большинство детей увещевают вести себя хорошо, потому что иначе у них не будет шанса попасть на небо, христиане уничтожили тимеевскую схему. Они осудили как ересь мнение Оригена, согласно которому души, воскресшие после Страшного Суда, получат эфирные и сферические тела (aithêrión te kaì sphairoeidés). Эта фундаментальная концепция была озвучена на множестве языков по всему «Поясу Высокой Цивилизации». Временами образы ясны, временами — достаточно двусмысленны, чтобы совершенно запутать современных интерпретаторов, как в том случае, когда звёздное «семя» групп населения приходит к нам под именем «тотем». Но в числе однозначных — раввинистическая традиция, которая говорит, что Адам вмещал 600 000 душ Израиля, подобно тому как множество нитей свиты вместе в фитиле свечи; более того, как было ещё сказано: «Сын Давида (Мессия/Мошиах) не придёт, пока все души, что были в теле первого человека, не придут к концу»50. Очевидно, также, что миф ⟨индейцев⟩ скиди пауни с Великих Равнин имеет дело с «последним днём»: «Приказ для окончания всех вещей будет дан Северной Звездой и Южная звезда будет выполнять приказы. Наш народ был сделан звёздами. Когда время для всех вещей придёт к концу, наш народ превратится в маленькие звезды и полетит к Южной Звезде, откуда они родом»51.
Как упоминалось в главе об Индии, «Махабхарата» описывает как Пандавы с большим трудом осилили снежную гору и погибли, и как Юдхиштхира был в конце концов во плоти вознесён на небо. Хотя они были планетными «героями», формулировка того, как они пришли к своему концу, обнаруживает уважение к простым человеческим существам. Упомянутые герои называются «частями» богов, и когда третий мир приближается к своему концу, и начинается Кали Юга, (которая не могла начаться «до тех пор, пока подошва святой ступни Кришны касалась земли»), эти «части» воссоединяются с богами, от которых были отделены. Кришна возвращается в Вишну, Юдхиштхира в Дхарму, Арджуна поглощается Индрой, Бала Рама — Шешей-Змеем и т.д.
Этих примеров достаточно. Вот что они демонстрируют: «Тимей» и, собственно, основные платоновские мифы действуют подобно прожектору, который бросает яркие лучи на всю «высокую мифологию». Платон не придумывает свои мифы, он использует их в правильном контексте — и ныне, и тогда насмешливо — не разглашая их точного значения: тот, кто был вправе знать соответствующую терминологию понял бы его. В конце концов, он не слишком заботился о «муке».
Живущие сегодня, когда ничто не скрыто от прессы и когда каждая трудная наука делается «простой», мы не в лучшем состоянии, чтобы вообразить строгую секретность, которая окружала архаическую науку. Состояние в самом деле плохо настолько, что настоящий факт часто принимается за глупую легенду, каковой он не является. Необходимость рассмотрения науки как скрытого знания серьёзно заявлена Коперником в его бессмертной работе «Вращение небесных сфер». Приверженец пифагорейской системы со студенческих дней в Италии, он выражает признательность за вдохновение, которым обязан великим именам Школы, таким как Филолай и Икет, тому, что он учился у классиков, которые, как он говорит, дали ему мужество противостоять философским представлениям его времени. «Я ничуть не заботился, — пишет он в своём посвящении Папе Римскому, — о тех, даже церковных, докторах, которые повторяют нынешние предрассудки. Математика понятна математикам...». Авторитет древних мастеров дал ему независимость от решения суда в том, чтобы открыть центральное положение солнца в планетной системы. Застенчивый и скромный учёный, он апеллировал к древней традиции, которая даже во времена Галилео звалась «пифагорейской сектой», чтобы продвинуть то, что вообще считалось революционной и подрывной теорией. Но если он и не публиковался до последних лет своей жизни, то не из страха перед преследованием, но из укоренившегося отвращения к распространению предмета среди общественности. В первой книге он приводит цитату из «переписки» между древними адептами, которая, вероятно, была древней же подделкой, но показывала ход их мысли:
Хорошо было бы помнить наставления Мастера, и передавать дары философии тем, кто даже не мечтал об очистке души. Что касается тех, кто пытается передать эти доктрины в неверной последовательности и без подготовки, то они походят на людей, которые вылили бы чистую воду в илистый водоём; они могут лишь взбаламутить ил и потерять воду.
Создавая язык философии будущего, Платон ещё говорит на древнем языке, представляя собой, так сказать, живой «Розеттский камень». И в этой связи, — как бы странно оно ни звучало для специалистов по классической древности — длительный опыт подтверждает следующее методологическое правило «большого пальца»: каждая схема, встречающаяся в мифах от Исландии (через Китай) до доколумбовой Америки, в которой имеются платоновские аллюзии, «шатается под грузом лет» и может быть принята за чистую монету. Монету с того «протопифагорейского» монетного двора где-нибудь на Плодородном Полумесяце, где когда-то чеканился технический язык, которую передали пифагорейцам (среди многих других получателей, само собой). Странно, конечно, но это работает. Это работало и до того, как мы решили избрать Платона в качестве Верховного Апелляционного Судьи в сомнительных случаях сравнительной мифологии, например, когда Х. Бауманн52 признал миф из платоновского «Пира» (речь Аристофана) в качестве отмычки к дверям тысячи и одного мифа о двуполых богах, двуполых душах и т.д.
Платон знал — и это повод допустить, что и Эвдокс тоже — что язык мифа, в принципе, так же безжалостно обобщён, как и современный «язык технарей». Манера, в которой Платон его использует, явления, которые он предпочитает выражать в мифических идиомах, обнаруживают его полное понимание. Очевидно, что нет никакой другой техники, кроме мифа, которая справляется с рассказыванием структуры (снова вспомним Киплинга, и то, как он справился с проблемой, рассказывая о «корабле, который нашёл себя»). «Уловка» заключается в следующем: ты начинаешь описание, обратное тому, что известно как реальность, утверждая, что «давным-давно» вещи были такими-то и такими-то, и вели себя очень странно, но затем случилось... В счёт идёт только результат, итог рассказанного события.
Обычно недооценивается то, что эта стилистическая манера — всего лишь техническое приспособление, и мифографы древности обвиняются в том, что «верили» в то, что в прошедшие времена все стояло на голове (см. выше по поводу несчастных обитателей Месопотамии, которые не ведали о собственной смертности, пока не был написан «Эпос о Гильгамеше»).
Так как это правильный язык, идиома мифа влечёт за собой появление поэзии. Каждый классический филолог должен признать, например, что Гигин и ему подобные передают мифические сюжеты довольно верно в 3-10 строках «правильной» идиомы, которая едва ли покажется более интересной, чем обычный краткий пересказ, тогда как тот же инструментальный язык в руках Эсхила и по сей день потрясает души. Но, сколь бы ни была велика разница в поэтических рангах среди мифографов, терминология как таковая была отчеканена задолго до появления на сцене поэтов, чьи имена нам знакомы. «Терминология», впрочем, звучит слишком сухо и несоразмерно тому, что за пределами этого «монетного двора» становилось рельефными символами, выжившими, к примеру, в играх наших детей, шахматных фигурах и игральных картах — вместе со всеми приключениями, предназначенными для них. И эта устная образность пережила расцвет и падение империй и настроилась на новые культуры и новые окружения.
Главная заслуга этого языка, как оказалось, была во встроенной двусмысленности. Миф мог использоваться как транспортное средство для передачи твёрдых знаний независимо от степени понимания людьми, которые в реальности рассказывали истории, басни и т.п. Более того, в древние времена членам архаического «мозгового треста» позволялось говорить на профессиональные темы, не заботясь о присутствии мирян: опасность утечки информации была практически нулевой.
А теперь, возвращаясь мгновение к «Приключению и поиску», следует подчеркнуть, что хорошо, конечно, что есть клинописные таблички и успокоительно то, что эксперты умеют читать на разных языках древнего Ближнего Востока; но Гильгамеш и его поиски бессмертия были известны и во времена, предшествовавшие дешифровке клинописного письма. Это результат той особой заслуги мифической терминологии, что передача не зависит от знаний рассказчика.
(Очевидный недостаток этой техники состоит в том, что двусмысленность продолжает существовать; наши современные эксперты — это те же миряне старины, незаметно исключённые из диалога.) Таким образом, даже если предположить, что Платон был из числа последних, кто по-настоящему понимал технический язык, сами «истории»-то все ещё живы, и довольно часто в подлинных старых выражениях. Поэтому можно видеть как герой «Романа об Александре», по праву своей неоспоримой историчности, появляется в снаряжении Гильгамеша тогда же, когда исчезают целые главы трезвой истории.
Александр измерил глубину моря, он был унесён орлами в небеса, он странствовал до самых невероятных «морей» в поисках воды бессмертия. Полагая, что она должна найтись в Раю, он плыл вверх по Нилу или Гангу — но зачем повторять главу об Эридане? Точная копия Гильгамеша, Александр плыл в волшебное место, откуда все воды выходят и куда они возвращаются. И если якобы змей («земляной лев») лишил Гильгамеша омолаживающего растения, то Александра из мифа невольно обманула рыба — только солёная, которую взяли в качестве походного провианта. В то же время он был сознательно предан поваром Андреасом (согласно псевдо-Каллисфену), который заметил, что рыба ожила, когда упала в ручей, и сам выпил этой воды, не рассказав Александру о своём открытии. Царь, в справедливом негодовании, бросил его в море с жёрновом на шее, помешав, таким образом, повару наслаждаться своим бессмертием.
Ряд важных вариаций во многих историях об Александре допускает лишь поверхностные замечания, но они касаются Гильгамеша, которого мы поневоле оставили в темноте, искусственной по большей мере. Можно выделить несколько вопросов, которые выведут задачу о Гильгамеше из застоя. Есть ещё одна деталь, указывающая в том же направлении, что и заявленное уже по поводу Гильгамеша (см. выше).
Александр, говорится в мифе, вопрошает Оракула Сераписа в Египте — так же, как Гильгамеш спрашивал Утнапиштима.
Серапис отвечает уклончиво по поводу остатка жизни, отведённой Александру, но указывает на основание Александрии и заявляет, что царь будет последним в этом городе «мёртвым и не мёртвым», Александрия станет его могилой. В другой версии Серапис говорит: «Но после смерти ты окажешься среди богов и станешь получать божественные почести и жертвоприношения от многих, когда ты умрёшь и, все же, не умрёшь. Так как твоей могилой будет тот самый город, который ты основываешь»53.
Гротескный монстр Хумбаба оказывается указателем. Независимо от выбора того, с чем связан Хумбаба — с Проционом, Юпитером и/или Меркурием54, ⟨он⟩ должен быть принят во внимание, тем более, что хурритские фрагменты, кажется, знают поэму под названием «Эпос о Хумбабе»55. И наряду с этим соображениями следует уделить должное внимание вавилонскому названию Рака, а именно Нангар(у), «Плотник».
Это необходимо по той причине, что в двенадцатой табличке «Эпоса о Гильгамеше», сохранившейся только на шумерском языке, Гильгамеш горько сетует на то, что потерял свои «pukku и mikku», а не оставил их «в доме плотника»56, где они, вне всякого сомнения, были бы в безопасности57.
Кто бы ни читал «Эпос» во множестве переводов, он вряд ли пропустит указатели на «ограду» и/или «дверной косяк», или проём двери в таком невероятном месте как великий кедровый «лес» Хумбабы. Почему не пытаются так же рассмотреть «огораживание Гога и Магога», предпринятое Александром, о котором говорилось ещё в 18 Суре Корана, той самой Суре, где упоминается оживление припасённой на дорогу рыбы Моисея в «месте слияния двух рек»? Это «огораживание» — необъятная тема средневекового фольклора, выжившая страшным образом: благодаря внезапному монгольскому нашествию. История начинается с того, что Александр построил железные ворота на горном перевале, к которому чудовищное племя гуннов, плодящихся на бескрайних равнинах Востока, испытывало благоговейный трепет из-за труб, звучащих с перевала, означавших, по-видимому, что бессмертный завоеватель, «двурогий» герой наблюдает за перевалами. Но трубы внезапно замолкли, тогда карлик из орды рискнул подойти к перевалу и обнаружил ворота опустевшими. Трубы оказались ни чем иным, как эоловыми арфами, затихшими, когда совы устроили в них свои гнёзда58.
Древняя история Гога и Магога, возрождённая арабами, играла столь важную роль в «Романе об Александре», что мы можем полагаться на древность схемы: в действительности, это должно было случиться в нашем эпосе. Учитывая, что Гильгамеш появляется, дабы открыть новый проход, то старый должен быть закрыт. Что было сделано и в случае Одиссея. Когда однажды он появился на Итаке с условиями для нового договора с Посейдоном, то бедные феаки были обречены.
Не стало Схeрии. Эта станция была закрыта, растущая гора блокировала прекрасный остров Навсикаи, к которому впредь «запрещён вход» для путешественников. Некоторые поразительные параллели можно встретить в Центральной Полинезии: когда младший Мауи украл в преисподней огонь у «старого Мауи» (Мауике, Махуике и т.п.), то проход, который он использовал, с того дня закрылся. Это особенно примечательно, потому что «это был путь отверстия Тики, в которое Мауи упал в доме Мауике в поисках огня». Тики (Ти’и) был «первым человеком», и «дыра Тики была дорогой, по которой душам предлагалось спуститься к (Х)Аваики». Однако, души нашли другой путь «после закрытия этой дыры»59, то есть после кражи огня молодым Мауи.
В различных формах представление об огне было одной из сквозных тем данного эссе. Гильгамеш, как и Прометей, связан с ней непосредственно. Через них нам обеспечен наилучший подход к пониманию принципа огня и средств его добывания или приобретения.
Примечания
См., например: S. N. Kramer, The Epic of Gilgamesh and Its Sumerian Sources // JAOS 64 (1944). — P. 11: «поэма, в основном, обрела известную нам форму не позднее первой половины второго тысячелетия до нашей эры».
E. Weidner, RLA. — V. 2, P. 379.
В действительности, богиня Аруру сделала его «подобным Ану», буквально «зикру[27] Ану зачала она в сердце своём». См. A. L. Oppenheim, Mesopotamian Mythology // Orientalia 17 (1948). — P. 24, 28.
Хувава в старовавилонской и хеттской версиях, Хумбаба — в ассирийской.
Табл. 3.136f., 109-11, Heidel trans. — P. 35.
Langdon, Semitic Mythology (1931). — P. 253. См. тж.: Hommel, Ethnologie und Geographie des Alten Orients (1926). — P. 35, 42, где утверждается, что «хум» означает «творец», и говорится о Хумбабе (= Хум-есть-отец) как о «страже райского кедра».
F. M. Böhl, Zum babylonischen Ursprung des Labyrinths // Festschrift Deimel (1935). — P. 6-23.
Хоммель (Hommel, Ethnologie und Geographie. — P. 35), разбираясь с эламитским списком звёзд, устанавливает тождество: «Амман-ка-сибар[28] (производное от Хумбан-ук-синарра[29] ⟨…⟩ т.е. от Хумбана, „царя засова“?..) = Ниниб-Марс». Мы рискнули бы сделать преждевременное предположение, что самой безопасной ставкой, помимо Проциона, будет Меркурий, а вторым кандидатом — Юпитер; но последний никогда не стал бы убедительным повелителем внутренностей, так же, как и любая другая внешняя планета: их орбиты не допускают такие понятия — и Венера слишком регулярна для этой роли.
См. C. H. Gordon, Ugaritic Literature (1949). — P. 84-103. «Легенда об Акхате» тем более уместна, что в ней богиня не хочет ничего, кроме «Лука», изготовленного Deus Faber, которым владеет Акхат, она обещает всё, включая бессмертие, если юноша отдаст mulBAN, что представляет собой его «роковое имя». Ср. выше по поводу этого лука.
«Махабхарата». 3.45-46. Урваши, богиня, «дрожа от ярости», приговаривает героя провести своё время «среди женщин, незаметным, как танцор, лишённым мужественности и презираемым, как евнух. Она бушевала тем паче, что в ожидании, перед фактическим появлением Арджуны, «мысленно забавлялась с ним на широкой и превосходной кровати, застеленной небесными простынями». Арджуне пришлось страдать от проклятия Урваши на тринадцатом году изгнания пандавов, но он возвратил свою силу по истечении того года.
T. Henry, Ancient Tahiti (1928). — P. 561f.
Угаритская Анат, получив отповедь от Акхата, тоже отправляется к своему отцу, просит о мести, и идёт «в сторону Ила[30], по течению Двух Рек или (в середине потоков) Двух Пучин» (Gordon. — P. 91). В другом переводе (Ginsberg, ANET. — P. 152): «В направлении Эла[31] Источника Вод (в середине истоков) Двух Океанов».
Бытие 49, 5-7 здесь весьма уместно — «близнецы» Симеон и Левий, увечащие быка — но мы оставим в стороне всю 49-ю главу, изобилующую намёками на потерянное знание.
Кавычки, которые окружают слово «открытие» — мера предосторожности, благоразумная в наши времена царящего эвгемеризма; самый поучительный среди соответствующих шаблонных случаев мы нашли в рецензии Дьяконова на перевод Бёлем «Эпоса о Гильгамеше» (См. ниже): «Ф. М. Т. де Льягр Бёль разделяет мнение А. Шотта, что проблема человеческой смертности была впервые поднята в царстве Шульги» (= Третий период Ура, между 2400 и 2350 до н.э., согласно: T. Jacobsen: The Sumerian King List [1939], Таблица II). Это «впервые» достаточно показательно в том, что случилось с ориенталистами, как только эволюционистские банальности захватили их.
См. Прил.28
Tabl. 8, col. 2; Tabl. 9, col. 1, 3-5 (Heidel — P. 62-64); Tabl. 10, col. 2, 5-7, 11-12 (Heidel. — P. 73). Русский текст: «Эпос о Гильгамеше» в переводе И. Дьяконова, с сокращениями, составитель А. Андреев, — Таблица 8, строки 35-38, 46-56, Таблица 9, строки 3-5, 50, 55-57, 63-64.
Слово, которое Хайдель переводит как «ужасное великолепие», а Спейсер (ANET) как «сияние» (в рус. переводе — «мерцающий блеск») — это melammu, вавилонский эквивалент иранской Хварны, так называемой «славы», ради которой злой дядя Афрасиаб тщетно нырял, потому что она принадлежала Кей-Хосрову.
Таблица 9, строки 22 — 27. То, что гора(ы) Машу делает так «каждый день», как переведено Хайделем, Спейсером и другими, безусловно неверно. Даже если мы предположим, во имя мира, идею горы на земле, солнце не имеет привычку подниматься на том же самом месте каждый день, и не нужны глубокие астрономические познания, чтобы знать этот факт.
Старовавилон. версия, Табл. 10, строки 1, 8, 13 (Heidel. — P. 69).
Ассирийская версия, Табл. 10, строки 2, 21-28 (Heidel. — P. 74). Русский перевод: Табл. 10, строки 104-114. Шанаби значит 40, Уршанаби значит что-то вроде «он из 40»; Хоммель представляет это как «жрец 40».
W. F. Albright, The Goddess of Life and Wisdom // AJSL 36 (1919-20). — P. 258-94.
См. Прил.30 Имя богини произносится Ish-khara.
H. B. Alexander, Latin American Mythology (1920). — P. 185
Многогрудая Мать Скорпион Центральной Америки хорошо подходит крестьянскому календарю древнего Рима, который атрибутирует Скорпиона Диане (См. F. Boll, Sphaera [1903]. — P. 473; W. Gundel, RE s.т. Scorpius. — P. 602). Остаётся всё ещё непроясненным, что заставило Атанасиуса Кирхера локализовать многогрудую Диану Эфесскую в Водолее, называя, более того, эту небесную область Regnum Canubicum.
Boll, Sphaera. — P. 19f., 28, 48, 173, 246-51; Aus der Offenbarung Johannis (1914). — P. 71f., 143. См. тж. W. Gundel, Neue Texte des Hermes Trismegistos (1936), особ. — P. 235f. (на стр. 207 вместо Стрельца он ставит на Центавра в качестве стража преисподней).
Коронационная мантия Императора Генриха II демонстрирует вышитое изречение: Scorpio dum oritur, mortalitas ginnitur (= gignitur)[32]. E. Maass, Commentariorum in Aratum Reliquiae (1898). — P. 601; R. Eisler, Weltenmantel und Himmelszelt (1910). — P. 13; Boll, Aus der Offenbarung. — P. 72. Мы могли также указать на описание Овидием падения Фаэтона, согласно которому сын Гелиоса потерял присутствие духа и выпустил поводья, когда Скорпион приблизился, и на смерть Осириса 17-го Атира[33], месяца, когда Солнце проходит через Скорпиона (Plutarch, De Is. Os., c.13.356c).
Табл. II, 3-7 (Heidel. — P. 80). Русский перевод: Таблица 11, строки 2-7.
Trans. A. Sachs, ANET. — P. 332, ll. 275f. Касательно Прямоугольника Пегаса, cм. B. L. van der Waerden, The Thirty-Six Stars // JNES 8 (1949). — P. 13-15; C. Bezold, A. Kopff, F. Boll, Zenit- und Äquatorialgestirne am babylonischen Fixsternhimmel (1913) — P. 11
Эти божественные существа «преисподней» (их «небесный» эквивалент: Игиги[34]) также писались как A-nun-na-nun-ki (Deimel, PB. — P. 57f.), т.е. они принадлежат NUNki = Эриду (Канопус), «сидению Энки-Эа». Шумерское имя Анунна[35] толкуется как «(Боги, которые суть) семя Царевича», согласно А. Фалькенштейну (A. Falkenstein, Die Anunna in der sumerischen Überlieferung // Festschrift Landsberger [1965]. — P. 128f.). См тж.: D. O. Edzard, Die Mythologie der Sumerer und Akkader // Wörterbuch der Mythologie. — V. 1, P. 42: Die ‘fürstlichen’ Samens [sind][36]. «Царевич» (NUN) — это Энки-Эа из Эриду. Что касается NUN = «Царевич», которого Т. Якобсен определял как «обладателя авторитета, основанного только на уважении, улаживающего споры, не прибегая к насилию», Фалькенштейн вежливо упомянул: «K. Оберхубер[37] полностью не согласен: Der numinose Begriff ME im Sumerischen — P. 6f.» Название этого опуса (Innsbruck 1963, lnnsbrucker Beiträge zur Kulturwissenschaft. Sonderheft 17) вполне отражает утверждения, от которых волосы становятся дыбом, — по поводу ME, NUN и других терминов.
Спейсер (ANET. — P. 94, footnote 207) замечает: термин suharratu ⟨…⟩ значит не «ярость», но «застывшая неподвижность, замешательство, оцепенение», и он переводит 11.105-06: «Оцепенение Адада[38] достигло небес / Он превратил во тьму всё, что было освещено».
Спейсер: «Боги съежились как собаки, припали к земле у наружной стены» (11.115).
Обычно такие мотивы, как выпускание птиц, склонны брать, не упоминая об особых видах, как факте незначительном, но А. Б. Рут может преподать нам замечательный урок посредством своего досконального исследования: The Raven and the Carcass: An Investigation of a Motif in the Deluge Myth in Europe, Asia, and North America (1962).
De facie in orbe lunae 941A
См. фрагм. 55, Orphicorum Fragmenta, ed. O. Kern (1963)
У самых древних и самых точных деталей есть озадачивающий талант выживания и выплывания в неожиданных местах. Говорит Р. С. Лумис (Arthurian Literature in the Middle Ages [1959]. — P. 70-71): «У нас есть уникальная версия выживания Артура, которая ссылается на Годфри Витербо, секретаря Фридриха Барбароссы, приблизительно в 1190 г. Мерлин пророчит, что, хотя король погибнет от своих ран, он не умрет полностью, но сохранится в глубинах моря и будет